Алексей Балабанов. Встать за брата… Предать брата…

Так и во мне еще были живы отголоски доверия к Алексею Балабанову, а тема той грязной войны на Кавказе настолько волновала меня как публициста, что, не думая долго, поспешил на премьерный показ его фильма «Война». Ведь и весь левый фронт в СМИ встретил те первые события в Чечне в 1994–1995-м как вторжение. И первые публикации, скажем, в «Советской России» были именно об этом. Представьте себе. А я и оставался леваком, и в прохановских газетах выступал, и в «Советской России» печатался – и даже поработал, хотя бы и недолго – изгнали за малую попытку независимого суждения. И тройка генералов с героем Афгана Громовым во главе отказалась лезть в республику тогда. Отказали Ельцину и Паше Мерседесу.

И война та пригодилась, как всякая вороватая диктатура держит для себя подобные заготовки на случай предотвращения полной утраты контроля. Об этом еще у Платона в «Государстве» хорошо сказано. Неслучайно ее запустили почти сразу после расстрела парламента.

Ни грана истинного патриотизма у Ельцина за душой не было. (Тоже, думал я, свердловчанина, с кем, несомненно, в семье Балабановых были лично знакомы. И отец вес имел в творческой среде городской, и мать Инга Александровна, доктор наук, депутат съезда КПСС, командовала крупной медструктурой. Думал – и не знал, что тут все куда значимей было-то…) А вот запойный фейковый был, его стране и навязали. Мнимо независимый и самостийный, Беспалый был марионеткой в руках окружения, короля делала свита. Сменивший его преемник стал оперативно разбираться с «семибанкирщиной» и на какое-то время утвердил русских людей во мнении, что демократия как народное самоуправление, а не фиговый листок на срамном месте у тирана, в России все же возможна. Искусства тоже должны рубануть свою правду о трагедиях преступного десятилетия, и кино – главнейшую.

Кажется, сунул под нос билетершам какую-то журналистскую свою «ксиву» – сработало. Кино «Война» смотрел с упоением – пусть и с угасающим. Леха рассказывал свою полупридуманную историю с похищенными англичанами, пугал зрителя ужасами войны, показывая, как русским пленным режут горло, снимал снизу марсов грохот вертолетного ротора и даже представил другую правду устами главаря боевиков… Показалось – с подспудной ссылкой и на лермонтовского «Исмаил-бея»: Он пленников дрожащих приводил, И уверял их в дружбе, и шутил, И головы рубил им для забавы…

А я, уже критично, если не сказать ревниво, ждал всей правды от него. Хотя уже и знал, что он мастер скорого кино, ему интересней простой рассказ и крупный план. И на большие формы, требующие сверхусилий и времени, объемных ракурсов, могучих планов и вместе тщательной выверенности и шлифовки, никогда не растрачивается.

Да почему же и нет, если знаешь, что всего все равно не охватить? Но впечатление осталось – и в целом довольно позитивное. И герой Чадова был правдив. В «кине» этом (так и Балабанов молодой любил это слово склонять), как мне показалось тогда, не было никакого идейного провластного посыла, никакого ура-патриотизма, что само по себе было хорошо. Там не было ничего от заводных кукол останкинского агитпропа, и слава богу.

Спустя много лет, посмотрев фильм повторно, понял, что все же было. Хватало и этого, хоть и подавалось оно не в лоб. Многие ходы и кадры замешивались на мести. Как не знать было Лешке, что это основа драмы, особенно в кино. «Антиколониального», как в «Реке», с пиететом к малым народам, уже не было. Объективно Чечня предстала жестокой и даже трусоватой. Все же в подсознание с экрана проецировался эмоциональный заряд, близкий к нашему нынешнему, к «имперскому номер пять», если по Проханову… даже с экивоками в сторону сомнительной нашей судебной системы…

Я подошел к нему, когда он уже выговорился на камеры и диктофоны и собирался уходить. Он опирался на клюшку, о случившейся на Севере беде на съемках «Реки» я не знал. Кто-то из знакомых незадолго до этого рассказывал, что Балабанов будто бы с Мазуром куда-то гнали в машине Кирилла и перевернулись. Испорченный телефон, все переврали. Вряд ли такое могло случиться с ним повторно, но именно этому я тогда и приписал его хромоту. А еще умудрился накрутить на впечатление от встречи элемент комизма. Вот идиоты – напились, поди, старые дружки и поломались в кювете.

Хотел ли я восстановить отношения? Не уверен. Мое прежнее знакомство с ним нисколько не льстило – да и статуса «культового» в массах он еще не обрел, только подступался к нему. Мне просто захотелось посмотреть на него – в чем изменился, какой он теперь… Если не считать интереса к его кино про ту войну неправедную, с генералами грачевыми и эмилями паиными как советниками по этническим вопросам. Войну, что пробудила демонизм, какого Россия давно уже не помнила.

И еще я взял неверный тон. Словно пытаясь сделать вид, что наши с ним отношения не прерывались, что у нас все так же приятельски запросто, как и в студенческое время. А старые огорчения не в счет.

Воспроизводить тот недолгий диалог в прямой речи не буду. Это не было беседой старых друзей. Как он не был готов обрадоваться нашей встрече, так и я – обидеться в ответ. Боюсь ошибиться в словах, тем паче память у меня вполне рядовая. Я похвалил его фильм «Война», ничего не сказав о других. Он слабо поинтересовался, чем я занят. Рядом стоял круглощекий дядечка с глазами навыкате, то ли солидный с виду, то ли просто выкачены от грузности. Он что-то предлагал Балабанову. (Я вклинился в их разговор, пообещав, что отвлеку лишь на минутку. Дядечка бы мне не уступил – но глаза у Лехи на секунду тогда оживились, он улыбнулся мне краешками рта, и дядечка чуть отступил.) Я сказал, что пишу в народно-патриотические СМИ, больше в левые, а кормлюсь чем придется. Еще два слова были обронены о друзьях – и все, побеседовали. Сунул в руку ему какую-то из своих книжек, простился.

Я уже давно не доверял его творчеству, его же недоверие ко мне граничило с равнодушием – и это недоверие как к потенциальному осквернителю имиджа авангардного режиссера новой России я, мне казалось, считал с краешков его губ. Ему эта власть дала хорошую путевку в жизнь (о том, что с самого верху, я еще не знал): он востребован, его творения нарасхват – все поменялось, – и экзистенциальными нытиками становятся уже такие, как я, а не он. Конечно же, за всем стоит его продюсер и единомышленник – но большей частью незримо, в тени.

Балабанов заметно изменился – подлысел и нарастил себе смешные щечки. Совсем как у грызуна – так трогательно. С киноведами и хроникерами, прибежавшими обсудить его новый опус, он – сама простота, на ты и не иначе. Они и называли его Лешей, как я когда-то. Сила-то в правде… А раз так – то и в открытости, и в простоте… Не знаю почему – мне эта их свойскость не пришлась по душе, какой-то мнился тут междусобойчик, какой-то взаимопиар. Возможно, я ошибался в этой мысли.

Все же кажется – самой страшной, кармадонской, беды тогда еще не случилось. Она еще ждала своего часа. Но даже если и ошибусь в хронологии роковых событий в его жизни – к чему уточнять… Теперь все они уже давно случились, и я последний среди тех, кто мог их предвидеть или предотвратить.

Да, это была последняя встреча, и, вполне возможно, ему не очень приятная. Друзьями мы с ним перестали быть к тому времени уже более десятка лет. Или все же мне хотелось восстановить отношения – и тогда я вру, что не стремился встретиться с ним? Ей-богу, не припомню. Если бы помнил, что хотел восстановить, так бы и писал. Вот он я, хороший, а Балабанов звезданулся и зазнался на всю свою больную голову… Нет, конечно же: все было проще… просто мне однажды захотелось посмотреть на него, а тут и повод нашелся…

Меня упрекнут: Ага, вот ты и зол на него, что дружбы-то не продолжилось! Вот и сочиняешь всякую дурь! Не соглашусь. Просто я еще раз убедился, что мы во многом по-разному устроены и во многом по-разному отражаем в себе этот мир. Вот и все… Да мне и легче было бы не вспоминать об этом, чтобы избежать подобных упреков.

К этому времени у меня завершился очень важный жизненный этап. Я совершил «движение в народ», надуманный мной и намечтанный «исход в Сибирь», длившийся целое десятилетие. Это было зовом пространства и духа, побудившим меня бросить удобную и сытную столицу и податься за тридевять земель на восток в поисках личного счастья и… федерализма. А еще хотелось создать сибирскую газету для Москвы и московской читательской аудитории. Чтобы нести обезумевшим мегаполисам здоровое дыхание далеких провинций. Как же – вон и в Америках жители восточного побережья без проблем могут купить прессу с западного. Почему у нас-то все должно быть устроено пирамидой? И почему все эти наши столичные «комсомолки» и «мк» должны множить себя в регионах, а регионы – коснеть в информационном бесправии? Еще у Василия Белова его Африканыч сетовал: у нас-то Москву хорошо слыхать – вот бы и наш голос она услыхала… Да что там: еще у Хераскова в его «Россиаде» читаем: Являлася Москва, воде подобна мутной… До массового Интернета (или «трех Кассиопей», как назвал его однажды) было еще далеко.

За год до балабановского «Брата» я написал социально-производственный роман «Сволочи московские». Название мне одобрил Станислав Гагарин в 1993-м, большой мастер советского детектива, когда мы ехали в его издательском рыдване-рафике с матюжником Анпиловым, известным «трудороссом». Гагарин не смог пережить расстрела у Москвы-реки, его сердце остановилось в ноябре того же года.

Три года спустя я сделал два больших материала в печати для Александра Сурикова, шедшего в губернаторы в Алтайском крае под знаменами борьбы за социальную справедливость, против хищничества правящего олигархата и новых временщиков. Корысть моя была проста – напроситься к нему в Алтайский край, чтобы воевать оттуда с неправдами продажных столиц, а заодно найти себе там сибирячку по душе.

Скажете – ненормальный? Сейчас уже соглашусь. Однажды, лет за десять до того, в молодежном лагере под Ивановом мне встретились две девятнадцатилетние омички. Обе беляночки, красавицы ясноглазые, студентки-второкурсницы, будущие стоматологи. Я буквально влюбился в обеих – по-братски опекал их, не подпускал никого, а выбора так и не сделал… В общем, «точка бифуркации» пройдена не была. Нерешительность моя, думаю, объяснялась еще и отсутствием своего жилья на ту пору, а поступать бездумно боялся. И когда вдруг что-то надумал через полгода и решил, что одна-то из них мне точно нужна, обе они неожиданно повыскакивали замуж.

Время шло – а сибирячек (иначе юных красавиц, что не держали бы в своем мозжечке слепка безмерного столичного человейника) вокруг не предвиделось. Так оно и запало в душу. Уже и угол свой появился, а московские фемины меня особо не вдохновляли. А где найдешь в Москве сибирячку? Сейчас уже можно, конечно, кого только она к себе не сманила за эти годы, ну, а тогда… Как и я сам, должно быть, был куда менее интересен москвичкам, когда потерял престижную работу международника и стал биться за правду, пытаться нести ее людям, которых Чубайс однажды назвал «вечно последними». Да ведь и праотцы наши литературные еще вон когда писали, что Москва голодная до невест. И ведь сказать кому теперь – не поверят в эту мою блажь с федерализмом и сибирячками, вот ведь идиотище…

В Алтайский край стал наезжать с начала 90-х, словно бы в поисках Беловодья. Пуповина московская оборвалась, и мысль уехать понемногу облекалась плотью. Так я и напросился в сибирское черноземье спасать несчастных жителей окраин от обмана и декультурации, а заодно и от привычного москвофильства. Разглядел ли там кто во мне спасителя? Не уверен. Но тогда процессы федерализации как ответа на гибельный ельцинизм уже шли полным ходом, и люди в регионах уже выучивались понимать свои кровные интересы.

Ничего страшного, – адресовался я мысленно к контролирующим всех нас «глубинным инстанциям», – только гражданские свободы и могут нас защитить, они и делают нас людьми. Ну, а там, где не только русаки живут и где может потаенно вызреть сепаратизм, «недреманное око», само собой, должно присутствовать. Все же просто на самом деле. Отследить деструкцию ему, этому оку, несложно, при условии, что не поражено катарактой. И тут уже главная задача демократии в том, чтобы не дать ему превратиться в инструмент запугивания в потных ручках центровой необуржуинской тирании. Сепаратизм может быть и реальной угрозой, но чаще пугалом в руках господ патриотов с большими банковскими счетами.

Да – я был редким идеалистом в ту пору, но и не стыжусь этого. Если по гамбургскому счету рядить, то ничего в общем не вышло. Чтобы что-то серьезно поменять, должна быть критическая масса таких же, как ты, идеалистов. А раз уж их нет, и все идет к тому, что их все меньше, и основная масса двуногих думает о выживании, а вовсе не о том, что «мир красотою спасется», а тем временем режим консервирует себя репрессиями, то стало быть – так оно и есть, а не иначе…

Потом я с новым опытом вернулся в Москву – но Западную Сибирь по-прежнему держал в своей душе. Да и она меня не отпускала. Суммируя сказанное о себе в двух словах: пока одни стремились в Москву, или в Питер на крайняк, завоевать их и добиться личного успеха, я совершил обратное движение. И при этом потерял в ненавистной Москве те немногие связи, которых и без того кот наплакал. Никаких разочарований: это мой опыт, мое богатство. В таком примерно отформатированном виде я и предстал тогда перед Алексеем. Повторю – той страшной беды в Кармадоне со съемочной группой Сергея Бодрова вроде бы еще не случилось. Но уже случилась первая трагедия – с якутянкой Туйарой Свинобоевой, как предвестница большей…

Примечания