Четверть века в Америке. Записки корреспондента ТАСС

В нашей стране публикация, как говорится, вызвала общественный резонанс. «Эхо» напечатало тогда подборку писем читателей, в одном из которых, присланном из Армении, предлагалось направить статью для обсуждения в Кремль.

Конечно, не могу я не вспомнить и еще пару эпизодов из опыта своей работы в Нью-Йорке. Как-то раз растерянные коллеги из АП принесли мне в отделение ТАСС растерзанный конверт с письмом и фотографией ребенка. Дескать, взгляни, пожалуйста, а то адресовано вроде нам, но мы не знаем, что с этим делать.

В письме семья инженеров из российской глубинки на ломаном английском просила оказать любую возможную помощь для сбора средств на лечение тяжело больной дочери. Теперь в Москве я регулярно слышу подобные истории с телеэкранов, но тогда мне это было в диковинку.

Горю родителей нельзя не посочувствовать, но я задумался и о том, что такое же послание из США в другую страну, наверное, невозможно. И не только потому, что там не бывает нищих инженеров. Как раз с деньгами-то проблемы могут возникнуть где угодно. Десятки миллионов американцев не имеют медицинской страховки, и понятие «катастрофического заболевания» – не в медицинском, а именно в финансовом смысле – родилось не где-нибудь, а в США.

Разницу я вижу в том, что даже и в такой ситуации американцу просто в голову не придет обращаться за помощью за границу, даже если он и в состоянии написать такое письмо. Просить же о поддержке он станет (если станет: им как индивидуалистам сложнее решиться на это, чем нам) семью, соседей, местную церковную общину, возможно – социальные учреждения своего города и штата.

Один мой американский приятель помог больному племяннику, обратившись в ассоциацию людей, страдавших тем же недугом. Мальчика проконсультировали, а затем и прооперировали бесплатно.

А вот другой случай. В 1991 году, перед самым распадом СССР, когда даже в Москве на полках продовольственных магазинов было шаром покати, в наше нью-йоркское отделение позвонила некая Эми Кэртис. Насмотревшись репортажей об угрозе голода в Советском Союзе, домохозяйка из штата Кентукки решила материально поддержать одну из нуждающихся семей, но только – что она особо оговорила – без всяких посредников.

Я написал об этом заметку, а потом и журнальную статью, и к Эми хлынул поток писем (я ее, кстати, предупреждал, что так и будет). Через пару месяцев она уже уезжала в Россию с первым контейнером благотворительной помощи.

Потом о ней сделала репортаж одна из крупных американских телекомпаний, после чего мне позвонил другой человек, уже из Нью-Йорка, и попросил помочь ему в таком же начинании. Я согласился, а Эми, узнав об этом… закатила мне по телефону скандал.

«Это мой проект, – кричала она. – Я даже с мужем развелась, только этим теперь и занимаюсь. Этот тип из Нью-Йорка не имеет права копировать то, что я придумала». Пришлось объяснить даме, превратившей благотворительность в своего рода бизнес, что у нас с ней разные интересы в этом деле.

Мораль сих басен для меня не в нравоучениях, тем более что ни хвалить, ни осуждать по большому счету некого. Это просто примеры того, как, на мой взгляд, никогда не поступили бы в одном случае американцы, в другом – россияне, хотя для другого народа такое поведение, видимо, нормально.

А вместо морали позволю себе привести любимую выдержку из классической работы экономиста Чикагской школы, нобелевского лауреата Милтона Фридмана «Капитализм и свобода». Он оспорил известный призыв Джона Кеннеди: «Не спрашивай, что может сделать для тебя твоя страна; спрашивай, что ты сам можешь сделать для родины» (лозунг, кстати говоря, вполне советский).

Вот аргументы Фридмана: «Ни первая, ни вторая половина этого высказывания не отражает таких отношений между гражданином и его правительством, которые достойны идеалов свободного человека в свободном обществе… Для свободного человека страна – это сообщество индивидуумов, а не нечто стоящее выше их и над ними… Свободный человек не станет спрашивать, ни что может сделать для него его страна, ни что он может сделать для родины. Он скорее спросит: «Что мы с соотечественниками можем сделать с помощью правительства» для исполнения своих индивидуальных обязанностей, достижения наших раздельных целей и устремлений и, самое главное, для защиты нашей свободы».

Между прочим, при выходе его книги в 1962 году ее встретил «заговор молчания». К юбилейному изданию 1982 года и книга, и ее автор были знамениты. А в 2002 году на торжественной мемориальной церемонии в Белом доме президент Джордж Буш-младший отмечал, что идеи Фридмана живут и побеждают не только в самих США, но и по всему миру, включая Россию. Я это с удовольствием освещал, поскольку это входило в мои прямые профессиональные обязанности.

А уже в самое последнее время в Москве я убедился, что те же идеи постепенно прививаются и у нас. Во всяком случае российские социологи, с которыми я общался, это подтверждают. По их словам, доля «самодостаточных» граждан, готовых рассчитывать при решении насущных жизненных проблем не на помощь государства, а на собственные силы, растет в России настолько интенсивно, что можно говорить о «тихой социальной революции». Признаюсь, меня это радует, хотя сам термин мне и не нравится: хватит с нас революций.

Вся история Америки подтверждает, что главная сила демократической республики, как и писал Фридман, – свободная воля свободных людей. И в Новом Свете переселенцы, искавшие лучшей доли, изначально добровольно объединялись для того, чтобы соответствующим образом устроить свою жизнь.

Когда понадобилось создать федеральное правительство, ему сознательно уступили минимум власти, без которой оно не могло выполнять свои обязанности. Жесткие ограничения этой власти были прочно закреплены в конституции страны. Сильное государство изначально воспринималось не как общественный идеал, а напротив – как потенциальная угроза для прав и свобод. И на моем профессиональном веку американские консерваторы, начиная с Рональда Рейгана, всегда повторяли, как мантру, что правительство – «часть проблемы, а не решения».

В последние годы в США усиливаются идейный разброд и шатания, но все же некоторые фундаментальные вещи остаются пока незыблемыми. Главенство закона и охраняемый им принцип «разрешено все, что не запрещено», – это та основа личной свободы, вокруг которой и по сей день естественным образом объединяются левые и правые, простой народ и интеллектуальная элита.

Правда, сразу стоит оговориться, что, насколько я могу судить, и самые высокие идеалы для американцев все же не самоцель. Это не советская идеология, которая была важнее жизни и под которую надо было подстраивать жизнь.

Американцы же, наоборот, готовы принять любые идеалы, в том числе и социалистические, если, что называется, жизнь заставит. В 2020 году споры о социализме, системном расизме и неравенстве неожиданно оказались лейтмотивом президентской предвыборной гонки. Тогда же грянула пандемия коронавируса, потребовавшая резкого усиления роли государства в экономике…

В целом в США свобода, демократия и власть закона возведены в абсолют постольку, поскольку помогают нации хорошо жить. Естественно, по-своему. Фактически это средство защиты национальных интересов, как их понимает большинство населения.

Как к этому относятся в других странах, американцев не очень волнует. Упрекать их за это бессмысленно. Извиняться за то, что они живут, как им нравится, они не склонны.

Один из штампов советской пропаганды в свое время сводился к тому, что мы с симпатией относимся к американскому народу, но критически оцениваем деятельность его правительства. Чем дольше я жил за океаном, тем больше убеждался, что противопоставление было в принципе правильным.

Американцы, какими я их знаю, в подавляющем большинстве своем нормальные, умные и порядочные люди. У себя в стране они достаточно удачно организовали свою жизнь и, в частности, создали устойчивую систему, способную регулярно корректировать политику через механизм выборов.

Именно в Нью-Йорке я в свое время впервые начал вникать в устройство этого сложного механизма. Ходил на избирательный участок, куда, правда, меня полицейские не пустили, отправлял письма с вопросами участникам президентской предвыборной гонки 1988 года.

Позже по предложению газеты Christian Science Monitor написал об этом своем опыте. Публикацию вынесли на первую полосу, а мне прислали двойной гонорар: сразу два чека на заранее оговоренную сумму – по 125 долларов.

Обналичивать оба чека я побоялся, по принципу «как бы чего не вышло». Посоветовался с Руфи Фишер, и один платеж мы вернули. Почему не позвонил в газету уточнить, уже не помню – может, по молодости лет просто постеснялся.

Ездил я, причем в одиночку, и на предвыборный съезд Демпартии США, который летом 1988 года проходил в Атланте (штат Джорджия). С непривычки политическое шоу меня оглушило: делегаты, наводнившие город, так рьяно скандировали партийные лозунги, убеждая себя и других, будто «вся Америка» поддерживает их кандидата Майкла Дукакиса, что я чуть было в это не поверил.

На деле же ближайшей осенью безоговорочную победу по всей стране одержал республиканец Джордж Буш-старший. Это был редкий случай, когда американцы оставили в Белом доме представителя одной и той же партии больше чем на два четырехлетних срока.

Им нравился предшественник Буша – Рейган, запомнившийся во внешней политике как напористой готовностью к «звездным войнам» против «империи зла», так и сговорчивым лозунгом «доверяй, но проверяй» – якобы популярной русской пословицей, которой его научила писательница Сюзан Мэсси.

А Буш-отец, на мой взгляд, заслуживал большего. Он остался в памяти как умный, осмотрительный и дальновидный политик, вежливый и приятный в общении человек. Он многого добился для своей страны на международной арене, и не его вина, что после начала рейгановско-горбачевской оттепели в отношениях США и СССР американские избиратели вздохнули с облегчением и переключились на домашние заботы.

Буш тогда обещал народу не повышать налоги и даже предлагал читать эту фразу у него по губам, но слово нарушил. Чем и воспользовался молодой арканзасский ловкач Билл Клинтон со своей подначкой: «Все дело в экономике, глупые!» (англ. It’s the economy, stupid).

В силу распределения обязанностей между тассовскими отделениями в США очевидное преимущество ньюйоркцев заключалось в сравнительно большей возможности поездок по стране. И мы этим пользовались. Для меня, например, одной из самых памятных и «долгоиграющих» стала первая же «внутренняя» служебная командировка – в том же 1988 году в университет A&M в штате Техас. Позже Буш-старший разместил там свою президентскую библиотеку; да и вообще Техас – своего рода вотчина одного из самых влиятельных современных политических кланов Америки.

В те времена я сам был недавним студентом, и увиденное, конечно, произвело на меня впечатление. Университет, выросший из «сельскохозяйственно-механизаторского колледжа» (буквы в названии означают Agriculture & Mechanics) в захолустном городке с непритязательным названием Колледж-Стейшн, стал одним из крупнейших в стране и по размаху исследовательских программ, включая космическую, и по числу учащихся, и по размерам дарственного фонда, а также земельных и морских наделов. Помню, я только молча сглотнул, когда один из кадетов, встречавших нас в аэропорту, мимоходом указал на стоявший в отдалении комплекс зданий промышленно-футуристического вида и пояснил: «Это наш ядерный реактор».

Кадеты там сновали потому, что университет – один из шести вузов США, где ведется подготовка офицеров-резервистов для вооруженных сил. А «нас» в данном случае означало советских участников и гостей конференции, посвященной политике «перестройки и гласности» в СССР. Из Нью-Йорка на нее были приглашены сотрудники советского постпредства при ООН во главе с послом. Среди них был и один из старших дипломатов – Сергей Лавров. Устроителем международного форума выступала ассоциация студентов университета.

После Нью-Йорка кампус удивил меня прежде всего тем, что казался чисто белым по составу населения. Когда я этим поинтересовался, мне ответили, что у техасских афроамериканцев «свои школы».

Следующим сюрпризом стал семинар по русской литературе. Вместо примитивного «ликбеза», на который я внутренне настраивался, посчастливилось поприсутствовать на одном из самых интересных разборов притчи о «Великом инквизиторе» и искушениях Иисуса Христа, какой я когда-либо слышал. Впрочем, особо удивляться не следовало, поскольку, как позже выяснилось, вела занятие профессор-литературовед, эмигрантка советской школы.

Кстати, я теперь вдруг подумал, что ведь не только отдельные личности, но и целые народы могут, видимо, подвергаться искушениям. В том числе – и властью над миром, то есть мировым господством. И история последних десятилетий, возможно, как раз и показывает, чем кончаются подобные искушения для тех, кто их не выдерживает.

Впрочем, пути Господни неисповедимы, а в Техасе я искушал студентов одним и тем же вопросом. Всех подряд спрашивал: если после выпуска придется выбирать между интересной и любимой работой при плохом заработке и обратным вариантом, что предпочтете? Все отвечали одинаково: я-то лично за идеалы, но уверен, что все остальные выберут деньги…

С тех пор это описание прагматизма и идеализма служит для меня точкой отсчета в самых разных ситуациях, связанных с настройкой морального камертона, – и не только в США. В Москве я уже не раз предлагал тот же вопрос группам российских и американских студентов и убеждался, что молодежь и теперь мечтает о журавле в небе, но на деле часто предпочитает синицу в руках.

«Что вы все о работе да о работе? – упрекнет меня читатель. – Вы же, наверное, за океаном все-таки иногда и отдыхали?»

Разумеется. Хотя ничего особо нового на эту тему я, пожалуй, не скажу. Знакомились с городом, включая знаменитый у нас Брайтон-Бич. Осматривали окрестности, прежде всего в долине Гудзона. Если позволяло время, совершали более дальние автомобильные вылазки – вплоть до Ниагары и Канады. Летом иногда ездили на выходные на посольскую дачу – ту самую, которую позже, при Бараке Обаме, США у России отобрали.

Ну и, конечно, самым стандартным времяпрепровождением был шопинг. Забавно, что по работе я тогда старательно разбирался в феномене американской рекламы, писал о нем, знал и повторял тезис о том, что самый уязвимый для воздействия рекламы человек – тот, кто уверен, что на него она не влияет. Сам числил себя таким вот «неподдающимся», но при этом регулярно рыскал по распродажам – «сейлам».

Впрочем, мне казалось, что так или примерно так вели себя в советской колонии едва ли не все. Оправданием служили ссылки на необходимость обеспечивать не только себя, но и остававшуюся дома в условиях дефицита родню.

Жили «колонисты» замкнуто. Общения с «аборигенами», не вызванного прямой служебной необходимостью, было мало. Правда, отчасти положение начало меняться после того, как нашим детям разрешили учиться в американских школах. Волей-неволей расширился круг знакомств и у родителей, большинство которых сразу воспользовалось новым правом. Во второй класс местной нью-йоркской школы пошла тогда и моя старшая дочь Аня.

Что касается культурного досуга, журналистам его отчасти позволяла заполнять работа. Для официально аккредитованных в городе и «знающих ходы» репортеров доступно было многое – от музейных выставок до театральных премьер.

Однажды меня занесло даже на выступление известного индийского гуру Шри Чинмоя: он битых два часа разгуливал по сцене в белых одеяниях и носках без обуви, что-то приговаривал и играл на разных музыкальных инструментах. Меня эта экзотика совершенно не впечатлила; в зале я даже задремал, а по пути домой воображал, как буду насмешливо комментировать увиденное. Пока не обратил внимание на то, что чувствую себя удивительно бодрым и отдохнувшим, хотя после примерно таких же по продолжительности партсобраний «чугунная» голова обычно гудела, как колокол…

Впрочем, в первую очередь мы, конечно, старались не пропускать выступления отечественных исполнителей – тем более что за океан охотно ездили и наши звезды первой величины.

Например, в 1989 году в США прилетал на гастроли знаменитый советский актерский дуэт – Алиса Фрейндлих и Владислав Стржельчик. Показывали они постановку Георгия Товстоногова по пьесе американца Нила Саймона «Этот пылкий влюбленный». И нашим, и Саймону вручали награды Международного драматического общества за вклад в преодоление культурных барьеров.

При этом спектакли шли в тот раз в Нью-Йорке на сцене актового зала – университетского, чуть ли не школьного. В один из вечеров на глазах у изумленной публики на эту сцену поднялась из зала плотная коренастая дама в норковой шапке и с фотоаппаратом в руках. Подошла вплотную к артистам, навела на них камеру и принялась щелкать затвором.

К счастью, Фрейндлих не растерялась. Оставаясь в сценическом образе, она развернулась к непрошеной гостье, как-то по-кошачьи выгнулась, оскалилась и чуть ли не зашипела, растопырила скрюченные пальцы-«когти» и пошла в атаку.

Женщина-папарацци ретировалась. Я думал, что ее выведут или она сама уйдет из зала, но она, видимо, совсем не была смущена. Невозмутимо прошествовала обратно на свое место и уселась. Спектакль продолжался.

Позже в главной советской партийной газете «Правда» появились полемические заметки о том, что, мол, негоже любимцам нашего народа опускаться до гастролей на таком уровне. Я не согласен. Вся жизнь – театр, и все мы в нем актеры, даже если и мним себя порой постановщиками. И звезды – тоже обычные люди. Им тоже хочется и мир посмотреть, и себя показать, да даже и подзаработать.

Хотя, конечно, аудитория у наших артистов в Нью-Йорке тогда была специфическая – в основном, эмигрантская и, в основном, еврейская. Между этой диаспорой и советскими командированными пролегала незримая, но отчетливая «государственная граница».

Впрочем, как раз мы, журналисты, пересекали ее свободнее, чем «официальные лица». Среди моих тогдашних приятелей был, например, Александр Сумеркин, бродивший по Нью-Йорку в чем-то вроде долгополой кавалерийской шинели.

Он был редактором эмигрантского издательства «Руссика», и мы сошлись на любви к печатному слову. Он готовил к выпуску «шемякинский» трехтомник Высоцкого, а я страстно жаждал его заполучить. Для этого предлагал написать о выходе новинки и думал, с кем бы ее обсудить.

«Может, с Бродским?» – спрашивал я у Саши. «Можно и с Бродским, – отвечал он. – Только знаешь, он все-таки и сам поэт. Будет неловко, если ты станешь говорить с ним только о Высоцком…»

Стыдно и горько признаться, но с творчеством Иосифа Бродского я тогда был совершенно не знаком, хотя позже бредил его стихами. И эпиграфом к этой вот книге вполне может служить его строчка: «Моя песня была лишена мотива, но зато ее хором не спеть…»

Разговор тот в итоге так и не состоялся, хотя одна мимолетная встреча с Бродским у меня в Нью-Йорке все же произошла. Я представился ему после одного из его поэтических вечеров в еврейском культурном центре «92Y» на Манхэттене и даже договорился об интервью. Но так и не поехал – опять же по причине своего тогдашнего дремучего поэтического невежества…

Сумеркин позже стал литературным секретарем Бродского, получившего Нобелевскую премию. А я сейчас, копаясь в Интернете для перепроверки своих воспоминаний, нашел в одном из эмигрантских изданий упоминание о том, что Бродский встречался с Высоцким и подарил ему книжечку своих стихов с надписью: «Лучшему поэту России, как внутри ее, так и извне». Конечно, это справедливо: у Высоцкого добрая половина строк вошла в пословицы.

Сергей Довлатов в своих воспоминаниях о Бродском рассказывает, как тот вручил ему однажды сборник переводов с элегантным экспромтом: «Двести восемь польских строчек / дарит Сержу переводчик». Вскоре выяснилось, что ровно то же самое он писал и другим своим знакомым, меняя только имена. Но рассказ завершается словами: «И все равно он гений».

Самого Довлатова гением при жизни никто не считал. Слава пришла к нему посмертно и одно время, на мой взгляд, была даже погромче и пошире, чем у Бродского.

Посмертным было и мое заочное прикосновение к судьбе Довлатова. Когда он в 1990 году умер, я узнал об этом среди ночи, написал короткую заметку и, поскольку время было еще советское, принялся гадать, выпустят такую новость на ленту ТАСС или нет. Выпустили. А два десятка лет спустя, когда слава Довлатова в России уже гремела, я получил из архивов ФБР выдержки из его следственного дела. Но это уже другая, вашингтонская история и о ней рассказ еще впереди.

В Нью-Йорке же в 2010 году тихо скончалась вскоре после своего столетнего юбилея старейшая и самая известная русская эмигрантская газета в Америке – «Новое русское слово» (НРС), где Довлатов в свое время печатался. Трудно отделаться от впечатления, что после прекращения идеологического противостояния между Востоком и Западом она просто лишилась смысла своего существования. А с ним, надо полагать, отмерли и источники финансирования.

Хотя, когда в мои нью-йоркские годы НРС вдруг стала активно использовать материалы ТАСС, мы воспринимали это очень позитивно – как признак оздоровления и самого издания, и общего состояния отношений между русскоязычной эмиграцией и ее исторической родиной на почве деидеологизации.

Ан поди ж ты: после всплеска активности, вызванного интересом к очередной «смене вех» в России, газета, получается, стала просто не нужна. Невольно вспомнишь поговорку о том, что с желаниями надо поосторожнее: вдруг сбудутся…

Вообще у всего есть своя внутренняя логика. Вот, к примеру, в рамках той же деидеологизации меня в свое время пригласили на Русское радио Нью-Йорка делать еженедельные обзоры международных новостей и отвечать на вопросы радиослушателей.

Это давало ощущение востребованности, а к тому же и приносило небольшой дополнительный доход. Поэтому я охотно вел программу месяца два или три – до тех пор, пока меня однажды не спросили, в чем все-таки корень бед в давнем арабо-израильском противостоянии.

Я не специалист по Ближнему Востоку, но незадолго до того побывал в Израиле и как раз об этом спрашивал своего коллегу-тассовца, который на этой теме, что называется, собаку съел. Честно пересказал в эфире его ответ, который, мягко говоря, был не слишком произраильским. Уже тогда понимал, что, наверное, зря это делаю. И на следующий же день передачу с моим участием «временно приостановили» – чтобы больше уже не возобновлять.

А чего вы хотели? Свободы слова? Как сказали бы мои тогдашние слушатели с Брайтон-Бич, не делайте мне смешно…