Русская зима
– Да ничего, ничего. Так я – представил просто.
– Слушай, а ты сам… Я сколько раз тебя спрашивал, и ты ни разу не сказал. Ты сам чего сюда забился? Свой дом чего не охраняешь?.. А? Что молчишь?
«Что молчишь?» было произнесено с насмешливым презрением, и Сергеев замер, ожидая услышать звук удара, а потом грохот опрокинутого стола…
– Молчу, потому что жру… Все жилы эта работа вынула… И Оляна тоже…
– Ну да, пилит она тебя.
– Не в этом смысле… Жаркая женщина. Три раза Радку своими стонами будила. «Мама, ты заболела?»
– Хм, ты, Вить, не увиливай. Тебя сюда зачем занесло?
– Я тебе уже говорил.
– Не помню. Напомни.
– Говорил. Говорил: это вообще не мой замес. Я – иркутянин.
– Но сюда не из Иркутска ж приехал.
– Я не виноват, что батю там в запас уволили… – Судя по тому, как прозвучало «там», относилось оно не к Иркутску. – Офицеров по всему Союзу гоняли – сегодня в Карелии, завтра на Сахалине… Вот так и оказались мы в этой Попасне… А там дальше – развал, СНГ. Решили остаться. Родичи решили – мне-то шесть лет было всего… Климат хороший, русские все. Никакой разницы, что там, что в России…
– Шесть лет тебе было? Какой ты иркутянин тогда – ты местный, Вить. Чего ты лепишь…
– По месту рождения – иркутский.
– А-а…
– Чё – а? Усть-Кут. Слыхал такое? Там батина часть стояла.
– Добро-добро.
– Ну так и всё. И сиди.
– Ты щас сам у меня сядешь.
Теперь уже Сергеев точно ожидал драки, а то и поножовщины. Вот так ведь они и случаются. От греха подальше ушел в квартиру. Но, выйдя покурить в следующий раз, услышал спокойное, вернее, беспредельно горестное:
– В гивне мы с тобой оба, братуха, – голос Ярослава, и следом пьяный, со слезой, Виктора-Вити:
– И жёнки наши… и ребятишки.
– Да-а…
– И вот если там закончится, то нам-то… Нам-то как туда возвращаться? Яр, как возвращаться?
– Мне – никак. Я хохол. Я для любых дезертир и враг.
– А я – наоборот… То есть тоже дезертир и враг, хоть и не хохол… А жена – хохлушка… О-ох-х, давай.
Стук, громкие глотки и выдохи.
– Если б… Фу-ух… Если б мы там всё это время были – одно, а так…
– Так – никак, Вить. Никак.
– Никак, Яр, эт точно…
* * *Рядом с Сергеевым на террасе тоже было сегодня оживленно. Наверное, из-за погоды – солнечной, теплой, с ветерком с моря.
Сначала эта женщина в тряпках, тёть Наташа, долго сидела в кресле. И не молчком, а что-то бормоча и бормоча себе самой, то с напором, будто доказывая, то бессильно.
– Ведь я же им всё… Как теперь, как теперь?.. Надо собраться, надо им показать… Нельзя так…
Потом, перед обедом, девушка Алина увела женщину в дом, а после обеда заняла кресло. Была одета совсем по-летнему – короткие шорты, легкая просторная майка без рукавов, шлепанцы, бейсболка, черные очки – и напомнила Сергееву Лолиту. Вернее, в его представлении набоковская малолетка должна была выглядеть примерно так. И хоть он понимал, что Алине намного больше, она давно совершеннолетняя, может, и институт окончила, но косился на ее длинные, глянцевитые ляжки, на круглые плечи, на торчащие пирамидки под майкой как на что-то запретное.
Косился, переводил взгляд на море, а она оставалась перед глазами, шевелила розовыми пальцами на ногах… Бросал окурок в бутылку – в кашу из воды и других окурков, – плотно завинчивал крышку, чтоб не воняло, уходил к себе.
Когда появился на улице в очередной раз, обнаружил рядом с Алиной хозяина Рефата.
Не удивился – чувствовал, что кто-то должен клюнуть на этот бутончик. Хе-хе… Сам оказался слабоват, хватило лишь на похотливые мысли и частые косяки, от которых глаза заломило, а Рефат вот поднялся, встал рядом с ней. И что-то втирает красивым тихим баритоном.
Сергеев кивком поздоровался с ним, отвернулся. Достал сигарету из пачки.
– Всё нормально? – спросил Рефат; вопрос был явно адресован ему.
– Да-да, спасибо.
– Если что – я на связи.
– Да…
Закурил, уперся взглядом в нежно-голубую сегодня гладь моря. Солнце яркое, но не слепит – оно словно разлито по всему небу. Осеннее южное солнце.
Отсюда казалось, что море действительно гладкое. Зеркальное ровное поле. Но на самом деле там наверняка волны, пусть несильные. Море не бывает абсолютно спокойным – оно всегда шевелится, дышит. Вдох – вода откатывает от берега, выдох – накатывает. И так миллионы лет…
– У нас семья светская, никаких ограничений, – зажурчал голос Рефата; он старался говорить шепотом, но не получалось, и Сергеев почти всё слышал. – Я сам и курю, и выпить могу, если надо. Но я не любитель. Так, по праздникам большим. Я работать люблю – работа силы дает… Но женщина у нас святое. Мы не заставляем, и хиджабы всякие, паранджа, это… Вот слово забыл… Эх-х…
– Стереотип? – подсказала Алина, и Сергеев по тону определил, что ей нравится слушать Рефата.
– Точно – стереотип. Да. Это арабы там. А нашим женщинам даже платка не надо. Если хочет – может фес носить… шапочка такая, а может не носить. Свобода совсем… Алина, – голос его стал еще тише, – вы мне очень нравитесь. Вы очень хорошая девушка. Я думать ни о чем не могу. Да. За рулем сижу и боюсь, что сверну не туда, не на ту педаль нажму. Да, Алина, вот так…
Какое-то шуршание. Наверно, Рефат дотронулся до нее, а она дернулась или отвела его руку.
– Ну я же вам уже сколько раз… – Шепот, но тоже слышимый; у молодых девушек даже шепот звонкий. – Сколько раз объясняла: я здесь из-за тети. Станет ей лучше – и мы уедем. Может, через неделю, может, через две.
– Но вы же обещали полгода!
– Во-первых, мы договорились оплатить полгода – и оплатим. Это не означает, что мы будем все полгода здесь жить.
– А как по-другому?
– Оплатим и съедем. А вы хоть пустой держите, хоть сдайте…
– Это странно.
Сейчас, когда Сергеев не видел Рефата, ему казалось, что с Алиной разговаривает иностранец. Какой-нибудь турок или грек, хорошо владеющий русским, но не понимающий элементарных для русских вещей. Действительно, как это: оплатить жилье и в нем не жить…
– Алина, зачем уезжать? Для вас здесь всё, вы хозяйкой будете. И этого дома, и моего.
«Он сватается, что ли?» – дошло до Сергеева; он напряг слух, даже уши, казалось, стали заворачиваться, как у кошки.
– Я ведь один. Три этажа. Сад какой…
– Вы рассказывали.
– А давай посмотрим. Пойдем, приглашаю.
Молчание, тишина.
– Ну, пожалуйста, окажи честь. Не бойся меня.
– Я не боюсь, а просто не хочу, – слегка насмешливый голос Алины.
Сергеев представил ее смуглые, словно смазанные маслом ноги, мускулистые икры, шею, плечи… Ох как тяжело Рефату, сильному самцу, себя сдерживать… И сам резко и до боли в паху возбудился. Даже слегка подогнул ноги и сильнее навалился локтями на перила.
«Так-так-так, – стал повторять торопливо, – так-так-так, мил человек, без глупостей, мил человек, так-так-так».
– А что хочешь, скажи? – давил Рефат, но ласково, почти жалобно. – Хочешь, яхту возьму – покатаю. Отсюда – в город. Прямо к ресторану причалим. Я ресторан знаю такой – всё вкусно.
«Да, надо в город выбраться, – подхватил идею Сергеев, – обязательно в ближайшие дни».
И, стараясь держаться спиной к Алине и Рефату, чтоб не увидели его вздыбленных штанов, зашел к себе.
* * *Наутро решил начать новую жизнь. В сотый или двухсотый раз.
Еще в детсадовском детстве, когда совершал что-то плохое, слишком капризничал и хулиганил, мама, отругав, успокоив, говорила твердо, будто обрубая произошедшее: «Ну всё, завтра начнешь новую жизнь. Будешь хорошим и послушным. Да, Олег, обещаешь?» И он обещал.
Тогда, ребенком, потом подростком, он относился к этому серьезно. Действительно, два-три дня жил по-новому. Делал зарядку, ел кашу, давясь, но понимая, что она полезна, она дает силы; не баловался, не поддерживал друзей, собиравшихся что-нибудь натворить; когда с ним несправедливо поступали, лишь поджимал губы, хотя так хотелось закричать, заплакать.
Но и тогда хватало его ненадолго.
Может, жил бы без сверстников, без садика, а потом школы с их правилами, которые необходимо было нарушать, иначе станешь никем, рассыплешься, как безвольный песок, – да, если б жил только с мамой, может, удержался бы в новой жизни надолго. А так – срывался. Мама называла это «забывался», и после очередной нотации требовала: «Завтра начинаешь новую жизнь. Да?» Он, конечно, обещал. И со временем давать эти обещания становилось всё легче.
Потом началась взрослая жизнь. Теперь мамы рядом не было, и Сергеев сам приказывал себе начать ее, эту новую жизнь. После затяжных пьянок, ссор с женщинами, разрывов с теми, кого считал друзьями… И снова хватало ненадолго.
Как-то где-то он вычитал шутку-афоризм: «Трудно быть человеком – люди мешают». Поразился точности – действительно, люди очень мешали. Недаром, наверное, были придуманы монастыри, а потом, когда монастыри заполнились теми, кто мешал, пытавшиеся сохранить в себе человека, стали уходить в отшельники, старцы, селились отдельно – в хижинах и пещерах, кельях, скитах, молчали, чтоб не говорить глупости, читали книги, которые помогают стать чище, сосредоточенно думали. Но и к ним лезли – соблазняли, оглупляли. И тогда одни рубили себе пальцы, другие засыпали на десятилетия в позе лотоса, третьи заживо ложились в могилы…
Зачем он приехал сюда? Отдохнуть? Посидеть в стороне от суеты? Подумать и до чего-то важного додуматься?.. Да, наверное. Наверное, за этим. И всё это можно объединить тем, маминым: начать новую жизнь.
Пошел в Михайловку за кроссовками. Именно пошел, а не стал дожидаться автобуса. «Надо ходить, – убеждал себя, – надо двигаться».
Справа были виноградники, слева – пустое поле и море. Воздух чистый, питающий силами.
Нашел торговый центр, небольшой, тихий – часть отделов явно работала только в курортный сезон, – купил кроссовки, толстовку, бейсболку. На обратном пути завернул в продуктовый. Но от вида еды неожиданно затошнило. Будто организм решил от нее отказаться, как от лишнего, вредного.
Все же купил макарон, колбасы, овощей, кефира. Знал, эта очищающая тошнота временная – есть захочется.
Рядом с продуктовым, в том же здании, но сбоку, был еще какой-то магазинчик. И хотя у Сергеева всё необходимое пока вроде бы было – на всякий случай, – он зашел туда.
Это оказался не магазинчик, а нечто вроде бара, паба. Прилавок, точнее стойка, за которой бочонки и бутылки на полках, а в зале три маленьких квадратных стола. За одним сидели худые, без возраста, мужчины в серых и коричневых кофтах, крепко, будто их могли отобрать, сжимали пустые стаканы; сонно взглянули на вошедшего и снова опустили глаза. За другим столом была почти старуха – да самая настоящая старуха, – тоже худая, какая-то выжаренная, но одетая так странно и жутковато, что Сергеев поежился. На руках, до локтей, ажурные перчатки, платье все в кружевах и рюшках, в ушах тяжелые серьги, на голове бордовая шляпка, и сеточка вуали подоткнута под ее загиб. Наверное, чтоб пить не мешала… Сухие пальцы держат за тонкую ножку бокал с желтоватым.
Она тоже посмотрела на Сергеева. Во взгляде тоска и безысходность, и вдруг мелькнули любопытство, что-то вроде надежды… Сергееву представилось, что сейчас какой-нибудь двадцать третий год, белые уплыли за море, красные вычистили эту землю от бывших, а она каким-то образом уцелела, и вот приходит сюда по утрам, выпивает бокал муската и потом сидит на берегу, над обрывом, ожидая лодку за собой с той стороны…
– Здравствуйте! – Из-за стойки голос с подчеркнутым кавказским акцентом. – Проходите, выбирайте! Вино домашнее, сидр, чача…
– Нет, спасибо.
Сергеев выпятился на улицу, встряхнул плечи, помотал головой, словно вынырнул из дремы на совещании или в кинотеатре. Сказал уже для себя:
– Спасибо, мне еще сюда рано.
На самом деле испугался не старухи, не самой атмосферы этого странного паба, а того, что может тоже сесть за столик и уснуть над стаканом на многие дни.
…Вернулся домой, продукты сложил в холодильник, надел кроссовки, толстовку, бейсболку козырьком назад и побежал.
В Москве, когда чувствовал, что тяжелеет, но не от избытка веса – толстым и даже упитанным никогда не был, – а от какой-то внутренней расслабленности, многомесячной физической вялости, покупал абонемент в фитнес. Занимался без всякого удовольствия. И те, что получали удовольствие, вызывали раздражение. Сергеев не мог понять, как можно с увлечением корчиться на тренажёрах, бежать по двигающейся ленте, оставаясь на месте и таращась в одну и ту же стену или окно. От этого ведь свихнуться можно. Получающие удовольствие и были для него такими свихнувшимися.
Впрочем, они наверняка делают вид, что им по кайфу, – люди в отношении многого так поступают…
Слегка окрепнув, Сергеев бросал заниматься. На год-полтора, пока снова не начинала давить тяжесть слабости.
Сейчас же он впервые за много-много лет побежал не по ленте, а по земле, увидел меняющийся ландшафт, почувствовал камушки и кочки, дышал по-настоящему свежим, не кондиционированным, воздухом и понял, какое это удовольствие. И пружинящие подошвы кроссовок вызывали в нем настоящий детский восторг: «Ни фига себе!.. Ни фига себе!..»
Но быстро стал задыхаться, перешел на шаг. «Ничего, втянусь».
* * *В новой жизни дни потекли быстрее, хотя не так пустовато, как раньше.
Сергеев поднимался в начале восьмого – на улице еще было темно – делал зарядку, принимал легкий душ и, сварив кофе, садился читать или писать.
Читал он Джека Лондона, «Смирительную рубашку».
Раньше, давно, Лондон был его любимым писателем. Сначала рассказы о Севере, «Белый Клык», «Время-не-ждет», «Путешествие на “Старке”», затем, конечно, «Мартин Иден», «Лунная долина» – вроде бы тягомотная вещь, но если настроиться, отрешиться от окружающего бедлама, то – завораживающая. Особенно третья часть, когда Билл и Саксон путешествуют.
Именно из-за «Лунной долины», а не музыки, Сергеев лет в пятнадцать стал хиппарём. В их маленьком сибирском городе о хиппи в то время и не слыхивали, и пацаны-хулиганы, которых называли буграми, часто до того бившие Сергеева, отбиравшие мелочь, растерялись от его вида, а потом даже зауважали – чтоб отпустить волосы, обвязать их веревочкой, надеть пеструю рубашку, превратить обычные брюки в клеши, обуть туфли на каблуке, нужна была дерзость. И по отношению к ним, буграм, и по отношению к милиции, учителям, завучам, вообще всем вокруг. «Борзый», – одобрительно ухмылялись пацаны.
Кстати, и учителя с завучами не трогали – он был один такой. Когда один – можно.
Сергеев в то время стал много бродить за городом, пытался, что называется, слиться с природой, найти свою Лунную долину… Продолжалось это почти год. Потом понял, что не найдет. Повзрослел. Оделся в нормальное, постригся. Но книгу иногда перечитывал.
А вот про «Смирительную рубашку» никогда не слышал. Да и неудивительно – книга далеко не из самых увлекательных у Лондона – ползешь по тексту, спотыкаясь, буксуя, а не летишь. Может, переводчик плохой?..
Преодолев первые полсотни страниц – исповедь заключенного тюрьмы, слишком упорно и оттого неубедительно доказывающего, что он настоящий, а не выдуманный автором, – добравшись до момента, когда во время пыток начались перемещения заключенного в своем сознании в другие миры и времена, Сергеев понял, что книгу стоит дочитать. Она из тех, что обогащают. Такие именно книги нужны в одиночестве. В метро, во время обеденного перерыва или перед сном они просто не пойдут. Ты либо отбросишь их как унылый мусор, либо будешь засыпать после нескольких абзацев, а если и дочитаешь, то пожмешь плечами: хрень какая-то.
Эту книгу он читал сидя за столом. Неспешно, упорно, с карандашом в руке. Она напоминала ему «Розу мира».
Он тогда только-только вернулся из армии. Начало девяностых – и для него, и для страны это было временем новых книг. Читали все, читали постоянно – передавали друг другу томики, номера журналов, обсуждали, спорили, иногда ругались. Благодаря чтению обретали или теряли веру. А верили многие и во многое.
«Розу мира» Сергеев проглотил за несколько дней, мало что в ней поняв, а теперь и вовсе забыл, в чем там была суть. Осталось лишь ощущение того, что человек – автор – очень страдал в тюремной камере, в неволе, и из этого страдания родилось нечто великое. Сложное, громоздкое, может, и бесполезное в обыкновенной жизни обыкновенных людей, но… Да, если нескольким миллионам начать жить по этой книге, то мироустройство изменится. К лучшему.
Герой Лондона, которого то и дело затягивают смирительной рубашкой, не хотел изменить мироустройство, не думал об этом. Он сопротивлялся унижению насильственной неподвижности, отправляя в путешествие свое сознание. Выпускал на свободу душу.
И это не так уж фантастично. Недаром существуют медитации, сомати, летаргия, которую, говорят, можно вызвать искусственно. Да и сам Сергеев несколько раз испытывал, вернее, впадал в подобное состояние – в самую легкую, наверное, форму отделения души от тела. Но и ее хватало, чтобы спасаться от давления реальности.
В армии, например… В армию ему, домашнему ребенку и маменькиному сынку, конечно, не хотелось. Честно говоря, вообще никуда не хотелось, – ближе к окончанию школы он почувствовал такую усталость от людей, что на уроки ходил через великую силу, а остальное время проводил в своей комнате, читал, слушал музыку, а больше дремал.
Друзья, еще недавно необходимые, стали раздражать так, что тянуло подраться, такие соблазнительные месяц назад девчонки, от мыслей о которых кружилась голова и прошибал пот, теперь вызывали брезгливость… Сергеев чувствовал, что сейчас, сейчас лучший кусок его жизни, и этот лучший кусок тонул в усталости, раздражении, приступах отвращения ко всему. И в первую очередь к самому себе. Казалось, что он мутирует; Сергееву хотелось мыться, тереть себя мочалкой, но от вида ванны, мочалки, мыла булькало в горле что-то горькое, ядовитое. Он возвращался на диван, пытался свернуться калачиком, а диван был узким – свернуться не удавалось…
Кое-как получив аттестат, несмотря на уговоры и слезы мамы, он даже не попытался никуда поступить, и осенью ему вручили повестку. Расписался, и через две недели отправился в военкомат.
Домашность слетела в первую же неделю. Отвращение и раздражение сменились животными потребностями: успеть пожрать, пока сержант не поднимет отделение из-за стола, выспаться, справить нужду за отведенное время…
Вообще-то в армии ему повезло – дедовщина оказалась щадящей, без издевательств; он не стал белой вороной, объектом для тупых армейских шуток и подколов. И на первом году, и на втором находился в общей массе, не выделялся.
Свободного времени было мало, и он этому радовался – в свободные минуты наползали мысли, начинала грызть тоска. Не по свободе, не по гражданке, не по своей комнате с книгами и шторами, способными отгородить его от остального мира, а какая-то беспредметная и от этого особенно острая. Нет, не острая, а болезненная, что ли. Казалось, что лучше б была острой: разрезала до костей, до сердца, и всё; но она не резала, а расковыривала его при первом же удобном случае.
Тяжелее всего приходилось в нарядах часовым – четыре часа бродить по пресловутому периметру части от казармы до боксов, от боксов до бани, от бани до столовой…
Нет, в первые разы даже радуешься, что один, в тишине, что есть возможность помечтать, посочинять стихи. Наслаждаешься этим временем. Но когда бредешь в десятый, двадцатый, тридцатый раз определенным маршрутом, мыслей уже нет никаких, все мечты перемечтаны, рифмы найдены. И если не уводить сознание куда-то прочь отсюда, в другие измерения, не отпускать на время душу, то очень легко застрелиться – освободить пулей душу из тюрьмы тела. А орудие вот оно – болтается на плече, с пристегнутым магазином.
За время службы Сергеева в их части были два самоубийства. Сначала застрелился один, а недели через две другой. Из разных рот, старики…
Приезжали комиссии, допрашивали офицеров, солдат, читали письма с родины, которые нашли в их вещ- мешках. (Традиция была такая – хранить письма все два года, а в последний вечер перед дембелем сжигать в большой урне в курилке.) Никаких причин комиссии не нашли. Да и вряд ли вот такие, для доклада, причины были – кончают с собой обычно без явных причин. Просто душе становится невыносимо, а человек не умеет выпустить ее погулять, крепко сжимает в себе.
И вот один решил, что так, мертвым, ему – точнее, душе его – будет лучше, а потом второй взял пример с первого: если тот это сделал, значит, понял что-то важное, нашел выход, а мы все тут мучаемся, храпим, ржем над анекдотами, дрочим на прапорщиц из «Советского воина», жрем что дают. И так каждый день, каждый день.
Кроме выстрела в себя, есть всего два пути: или превратиться в животное – на первом году в травоядное, а на втором в хищное, или научиться временно умирать телом, чтоб дать волю душе. Главное не переборщить… Джек Лондон это очень точно описал:
«Я не могу точно объяснить, но мне всегда казалось, что если я буду слишком далеко в тот момент, когда они придут и вынут мое тело из рубашки, то я не смогу вернуться в него. Думаю, что тогда мое тело умрет по-настоящему, а я не хочу этого».
Да, отпуская душу, становясь зомби, бредущим по периметру, Сергеев боялся одного. Нет, не врагов, которые полезут за добром их части, а – проверки. Что дежурный офицер неожиданно окликнет, посветит в лицо фонарем, потребует доложиться. Казалось, тогда он просто рухнет на землю грудой мяса и костей. Умирают ведь от неожиданности – может, это как раз то самое: человек отпустил душу, и тут его опустевшее тело дёрнули. И оно обмякло, повалилось. Плоть превратилась в прах…
Может быть, этот полученный в нарядах опыт и открыл в Сергееве способность писать. И через полтора года после дембеля, подзаработав немного денег, он отправился в Москву поступать в тот институт, где учат на сценаристов. Поступил. Был очень рад и горд собой.
* * *Сама книга «Смирительная рубашка» – как изделие – была любопытна.
Кстати, Сергеев нашел ее в нижнем ящике кухонной тумбочки среди пакетов для мусора, губок, липких шумовок и лопаток, наверняка оставшихся от прежних жильцов.
Пакеты, шумовки, это понятно, но зачем здесь книга, тем более такая, именно эта… Как знак какой-то: прочти, чтоб начать в конце концов жить осмысленно, полно, ярко, ценить дни, свои мысли, фантазии. Запри тело в этой квартирке в полупустом поселке у непригодного сейчас для купания моря, а душе дай свободу, и она, погуляв, вернется сильной и здоровой, и оздоровит рыхлеющее, усталое тело. Не пробежки – вернее, не только пробежки – оздоровят, а обновленная душа.
А почему нет? Не все бывает случайно…
Книга… Книга была издана «Клубом Семейного досуга» в две тысячи девятом году. Местом издания указаны два города – Харьков и Белгород. Выходные данные на двух языках – слева украинский: «Лiтературно-художнэ видання. ЛОНДОН Джек. Гамiвна сорочка. (Росiйською мовою)» и так далее. А справа – русский: «Литературно-художественное издание…»
Два адреса. В Харькове «просп. Гагарiна, 20а», в Белгороде «ул. Сумская 168». Отпечатано в «ОАО Белоцерковская книжная фабрика».
Где Белая Церковь? У нас или там?..
Набрал в интернете… У них, рядом с Киевом.
На последней странице реклама издательства, адреса оптовой торговли. Москва, Киев, Харьков, Львов, Донецк.
Что теперь с этим «Клубом Семейного досуга», имевшим штаб-квартиры в Харькове и Белгороде? Что с главным редактором С. С. Скляром, ответственной за выпуск Е. В. Шаповаловой, корректором И. В. Набоковой?.. Из России они все или с Украины? Или часть оттуда, часть отсюда?
Рука снова потянулась к айфону – он давно стал для Сергеева ключом ко многим вопросам. Несколько постукиваний подушечкой пальца по стеклу экрана, и вот он ответ…
Не стал на сей раз. Не надо. И так ясно, что или разделились, или погибло это предприятие с уютным названием. Не может оно продолжать работать на обе страны после всего, что случилось.
Нашел место, где остановил чтение, продолжил:
«Я весь состою из своего прошлого, с чем согласится каждый последователь закона Менделя. Все мои предшествовавшие “я” говорят во мне, имеют свое эхо и воздействуют на меня».
Не бог весть какая глубокая мысль, но справедливая. С ней не поспоришь. И никакая новая жизнь невозможна не потому, что мешает живущий по-старому окружающий мир, а потому, что у тебя было прошлое. Прошлое накатывает и топит в привычках, комплексах, послевкусии давних удовольствий, в горечи старых несчастий.
Закрыл книгу, отложил на край стола, взял ноутбук. Надо поработать над своим.
* * *Сергеев писал сценарий. Впервые лет за пятнадцать полноценный, свой собственный. Что называется, авторский.
С четверть века назад, студентом, он с таких сценариев, основательных, для полного метра, и начинал, и хоть ни один не был экранизирован, на него обратили внимание, им заинтересовались студии, предлагали писать заявки. Заявки, опять же, не принимали, но деньги за них давали – «труд должен быть оплачен», говорили продюсеры.