Неестественные причины. Тайна Найтингейла

Реклесс заговорил о деле только после ухода мисс Дэлглиш. Этого следовало ожидать, но Адам поймал себя на том, что его раздражает очевидная причина опасений сыщика. Упрекать Реклесса в глупости или в бесчувственности не было оснований. Он обошелся без излишних предостережений и не стал дразнить Дэлглиша призывами к осторожности и к сотрудничеству: оба знали, что он вправе надеяться на то и на другое. Это было его расследование, он играл в нем главную роль и мог сам решать, какие элементы головоломки довести до сведения Дэлглиша, а какие скрыть, кому и что рассказать. Дэлглиш не был уверен, что ему понравится эта новая для него ситуация.

В комнате все еще было очень жарко. От огня осталась пирамидка белой золы, но жар, впитанный каменными стенами, ошпаривал лица, воздух был тяжелым. На инспектора это, впрочем, не действовало.

– Расскажите мне о людях, собравшихся здесь сегодня вечером, мистер Дэлглиш, – попросил он. – Все они называют себя писателями?

– Насколько я понимаю, Оливер Лэтэм причисляет себя к театральным критикам. Мисс Колтроп нравится называть себя романтической романисткой. Кем именует себя Джастин Брайс, я не знаю. Он издает литературно-политический ежемесячный журнал, основанный еще его дедушкой.

– Знаю! – удивленно воскликнул Реклесс. – «Мансли критикал ревю». Его почитывал мой отец. В те времена шесть пенсов – это были деньги для трудового человека. И журнал честно отрабатывал эти деньги. А теперь это то же либеральничанье, как в «Файнэншл таймс»: советы по капиталовложениям, обзоры книг, которые никто не хочет читать, всякие уютные интеллигентские соревнования… Разве на это проживешь?

Дэлглиш объяснил, что Брайс не зарабатывает на своем журнале деньги, а финансирует его из собственных доходов.

– Похоже, он из тех, кто не прочь прослыть чудаком, – определил Реклесс. – Вы согласны, Дэлглиш?

Вопрос был уместным. Когда расследуется убийство, уместно все, что касается характера подозреваемого, а в данном случае речь шла именно об убийстве. Но Адам почему-то разозлился.

– Не знаю, – буркнул он. – Вероятно, ему присуща некоторая двойственность.

– Он женат?

– Насколько мне известно, нет. Но мы, кажется, еще не дошли до автоматического зачисления в подозреваемые любого холостяка старше сорока лет?

Реклесс промолчал. Мисс Дэлглиш вернулась с полным подносом, и он с благодарностью принял чашечку кофе, хотя, судя по виду, не очень-то и хотел. Когда она вышла, Реклесс принялся шумно тянуть кофе, уставившись поверх чашки на акварель с шилоклювками на противоположной стене.

– Ох уж мне эти чудаки! – изрек он. – Не сказать чтобы склонный к насилию, но злобный народец. А это преступление совершено с особой жестокостью. Откуда взялась увечная секретарша, Дэлглиш?

Адам, чувствуя себя учеником на устном экзамене, спокойно ответил:

– Сильвия Кедж – сирота, живет одна в коттедже на Таннерс-лейн. Говорят, она отлично печатает и стенографирует. Работала в основном на Мориса Сетона, но мисс Колтроп и Брайс тоже часто обращаются к ней. Я мало знаю и о ней, и про остальных.

– Сейчас мне ваших познаний достаточно. А мисс Марли?

– Тоже сирота. Ее вырастила тетка. Она студентка Кембриджа.

– Все эти люди – друзья вашей тетки?

Дэлглиш замялся. Его тетя нечасто прибегала к слову «дружба», и он сомневался, чтобы она назвала многих на Монксмире своими друзьями. Но не так-то просто отречься от знакомства с людьми, подозреваемыми в убийстве. Поборов соблазн съязвить, что вся эта публика знает друг друга близко, хоть и недостаточно хорошо, он осторожно ответил:

– Лучше спросите ее саму. Это ведь маленькое изолированное сообщество. Им удается ладить.

– Но иногда они убивают четвероногих любимцев друг друга, – напомнил Реклесс и продолжил: – Они не слишком удручены случившимся. Ни слова сожаления за весь вечер! От писателей как-то ждешь небольшой изящной эпитафии…

– А горе мисс Кедж?

– Это было не горе, а шок. Клинический шок. Если ей завтра не полегчает, кому-то придется позаботиться, чтобы ее навестил врач.

Так и есть, подумал Дэлглиш. Шок – это и интересно! Вечерняя новость была шокирующей, но как должен отнестись к ней человек, для кого это не оказалось новостью? Обморок не выглядел поддельным и не позволял заподозрить вину.

Реклесс внезапно встал, посмотрел на свою пустую чашку и медленно поставил ее на поднос. Сержант Кортни, немного поколебавшись, поступил со своей чашкой так же. Похоже, они наконец собрались уходить. Но прежде чем Реклесс уйдет, нужно сказать ему кое-что еще. Поскольку это была простая информация, важность которой пока была под сомнением, Дэлглиш злился на себя за медлительность. Пришлось напомнить себе, что предстоящие дни станут нелегкими и лучше не давать Реклессу шанса принуждать его к мрачному самокопанию.

– Вам надо знать кое-что об этой подложной рукописи, – отчеканил он. – Возможно, я не прав, материала для анализа пока маловато, но я узнал описание ночного клуба. Похоже на клуб Л. Дж. Льюкера «Кортес» в Сохо. Помните это дело? В 1959 году Льюкер застрелил своего партнера, его приговорили к смертной казни, а потом освободили после отмены приговора уголовным апелляционным судом.

– Я помню Льюкера, – протянул Реклесс. – Дело разбирал судья Бротуик. Клуб «Кортес» – удобное местечко, чтобы повесить на кого-нибудь убийство. На кого же его повесить, если не на Льюкера?

Он направился к двери, сопровождаемый неотрывной тенью – сержантом. Перед уходом оглянулся.

– Как я погляжу, нам повезло, что здесь оказались вы, мистер Дэлглиш.

В его устах это прозвучало как оскорбление.

Контраст между ярко освещенной комнатой и прохладной темнотой осенней ночи был разительный: всем показалось, будто они ухнули в яму. Когда за ними закрылась дверь коттеджа «Пентландс», Селия Колтроп испытала приступ безотчетной паники. Вокруг нее сомкнулась непроглядная ночь, она вдохнула темень и почувствовала ее тяжесть. Словно густой ночной воздух приобрел вес, и требовались усилия, чтобы сквозь него продраться. Было непонятно, в какую сторону идти, на какое расстояние. В непостижимой черной пустоте глухо и безрадостно звучал со всех сторон прибой, и она чувствовала себя заблудившейся путницей на затерянном берегу, которой грозят опасности. Когда Лэтэм посветил фонарем ей под ноги, земля выглядела нереальной и далекой, как лунная поверхность. Казалось невероятным, что человеческая нога может ступить на эту неверную почву. Селия Колтроп споткнулась и потеряла бы равновесие, если бы Лэтэм с внезапной силой не схватил ее за руку.

Они побрели все вместе по тропинке, тянувшейся в глубь суши. Селия, не собиравшаяся возвращаться домой пешком, была в туфлях на высоких каблуках и постоянно поскальзывалась на морской гальке, усеивавшей тропу, или вязла в песке, после чего, подхваченная Лэтэмом, вертелась, как непослушная девчонка. Зато паника исчезла, глаза привыкли к темноте, с каждым шагом рев волн становился тише и безопаснее.

Еще больше облегчения принес Джастин Брайс, произнесший своим обычным блеющим голосом:

– Занятный недуг эта астма! Сегодняшний вечер – та еще травма, все же первая в жизни встреча с убийством, а самочувствие – лучше не придумаешь. При этом ужасный приступ во вторник произошел без малейшей причины. Хотя, конечно, реакция может последовать…

– Безусловно, – усмехнулся Лэтэм. – Особенно если Форбс-Денби не подтвердит ваше алиби на вечер вторника.

– Подтвердит, не сомневайтесь, Оливер! Не могу расстаться с мыслью, что его показания будут более вескими, чем все, что наговорит ваша ночная партнерша.

Селия Колтроп, которой их обычная пикировка вернула уверенность, зачастила:

– Нам так повезло, что здесь оказался Адам Дэлглиш! Он ведь нас знает. То есть знаком с нами. Он тоже пишет, а значит, Монксмир ему близок.

Лэтэм встретил ее рассуждения взрывом хохота:

– Если присутствие Адама Дэлглиша служит для вас утешением, то мне остается лишь позавидовать вашей способности к самообману! Сделайте милость, Селия, поведайте, как вы его воспринимаете? Как сыщика-джентльмена, занимающегося расследованиями ради удовольствия и обходительного с подозреваемыми? Или как профессионального Каррутерса со страниц кошмарных саг Сетона? Очнитесь, дражайшая Селия: Дэлглиш продаст нас Реклессу с потрохами, если это сможет хотя бы чуть-чуть повысить его репутацию. Он самый опасный человек, какого я знаю.

Он опять расхохотался и еще сильнее сжал ее руку. Теперь Лэтэм делал ей больно, волочил ее за собой, как арестованную. Но у нее не хватало смелости освободиться. Тропинка стала шире, но все еще была усеяна кочками и рытвинами. Селия спотыкалась и скользила, каждый шаг давался с болью, лодыжки ныли, и не будь поддержки Лэтэма, ей пришлось бы встать на четвереньки. Это значило бы отстать, а остаться одна она хотела меньше всего.

– Знаете, Селия, а ведь Оливер прав, – пискнул ей Брайс чуть ли не в самое ухо. – Дэлглиш – профессиональный сыщик, наверное, из самых умных во всей стране. Не пойму, как два тома его стихов, которые лично я высоко ценю, могут что-то в этом поколебать.

– Но и Реклесс не дурак, – продолжил Лэтэм, явно забавляясь. – Заметили, как он, не говоря почти ни слова, умудрялся побудить нас к самовлюбленному детскому лепету? Похоже, он узнал о нас за пять минут больше, чем дал бы обыкновенный многочасовой допрос других свидетелей. И когда мы научимся держать рот на замке?

– Раз нам нечего скрывать, то это, по-моему, не так уж важно, – заметила Селия Колтроп. – Оливер весь вечер вел себя отвратительно, уж не выпил ли он?

– А вот и нет! – возразил Брайс. – Каждому есть что утаить от полиции. Отсюда наше двойственное отношение к ней. Подождите, Дэлглиш еще поинтересуется, почему вы постоянно говорили о Сетоне в прошедшем времени до того, как мы узнали, что нашли его труп. А вы говорили о нем именно так! Даже я обратил на это внимание, так что мимо внимания Дэлглиша это и подавно не прошло. Остается узнать, сочтет ли он своим долгом довести это до сведения Реклесса.

Но Селия была неробкого десятка, запугать ее Брайсу было не под силу.

– Не глупите, Джастин! – бросила она. – Я вам не верю. Если я и допустила подобную оплошность, то потому, наверное, что говорила о Морисе как о писателе. Почему-то у меня создалось впечатление, что как писатель бедняга Морис кончился уже давно.

– О да! – подхватил Лэтэм. – Скончался и предан земле. Исписался. Морис Сетон всего раз за всю жизнь написал достойную внимания прозу, зато от сердца. И из головы. Она произвела такое впечатление, как ему хотелось. Каждое слово попадало в цель, разило наповал.

– Вы имеете в виду его пьесу? – уточнила Селия. – Я думала, что вы ее не оценили. Морис всегда говорил, что своей рецензией вы погубили ее.

– Дорогая Селия, если бы мои рецензии обладали убойной силой, то половину пьесок, поставленных сейчас в Лондоне, снимали бы со сцены сразу после премьеры. – Он снова дернул ее за руку, увлекая за собой.

Джастин Брайс отстал от них. Желая их нагнать, он крикнул, задыхаясь:

– Мориса убили, наверное, вечером во вторник. А тело отправили в плавание поздно вечером в среду. Как же преступник доставил его на Монксмир? Вы приехали из Лондона как раз в среду. Он, случайно, не лежал в багажнике вашего «ягуара»?

– Вот уж нет, – отмахнулся Лэтэм как ни в чем не бывало. – Я не вожу в багажнике своего «ягуара» невесть что.

– Я тоже ни при чем, – заявила Селия. – Сильвия обеспечит мне алиби до позднего вечера во вторник, а это, очевидно, критическое время. Да, вечер среды я провела одна, но не заподозрит же меня Реклесс в кромсании трупа! Кстати, единственный человек, не пытавшийся предъявить алиби на вечер вторника, – Джейн Дэлглиш. И между прочим, топорик принадлежит ей!

– Господи, зачем мисс Дэлглиш было убивать Сетона?

– А нам зачем? – не уступала Селия. – Заметьте, я не утверждаю, что это она. Просто топорик ее.

– А у меня в свое время возникло такое желание, – беззаботно сознался Брайс. – Я об убийстве Сетона. Найдя мертвую Арабеллу, я был готов прикончить его. Но удержался. Сейчас я все равно не нахожу в себе жалости к нему. Поэтому я подумываю попросить показать мне тело после его осмотра коронером. Может, хотя бы это излечит меня от нездоровой бесчувственности.

Но Лэтэм все еще размышлял о пропавшем топорике.

– Его мог прихватить кто угодно! – воскликнул он. – Мы все здесь бродим по соседским домам, как нам вздумается. Запирать двери у нас не принято. Между прочим, ясности с орудием убийства пока нет.

– Дорогие мои, успокойтесь, – произнес Брайс. – Помните: пока не выяснена причина смерти, нет даже уверенности, что Мориса убили.

Оставшись одна у дверей коттеджа «Розмари», Селия Колтроп проводила взглядом две фигуры, исчезнувшие в темноте. Фальцет Джастина и смех Лэтэма еще долго доносились до ее слуха. В коттедже не горел свет, гостиная пустовала. Значит, Элизабет легла спать. Быстро же она примчалась домой от коттеджа «Дубильщик»! Ее тетка не знала, радоваться этому или печалиться. С одной стороны, она не отказалась бы сейчас от компании, но с другой – не выдержала бы вопросов, тем более спора. Необходимое обсуждение приходилось отложить: она слишком устала.

Селия включила настольную лампу, опустилась перед потухшим камином на колени и поворошила кочергой золу. Потом, с трудом выпрямившись, с кряхтением, как старуха, села в кресло. Напротив зияло жалкой пустотой такое же кресло, тоже заваленное мягкими подушками. В нем памятным октябрьским днем шесть лет назад сидел Морис. Тогда, в день коронерского осмотра, окна сотрясались от порывов холодного ветра с дождем. В камине трещал огонь. Она ждала его, приготовила комнату. Огонь в камине и единственная неяркая лампа отражались, как и было задумано, полированной мебелью красного дерева, розовые и синие оттенки подушек и ковров тонули в мягкой тени. Поднос с напитками находился под рукой. Ничего не было оставлено на волю случая. Она ждала его напряженно, как девушка первого свидания. Платье из мягкой серо-голубой шерсти стройнило и молодило ее. Оно и теперь висело в шкафу. С тех пор Селия ни разу не надевала его. Он уселся тогда напротив нее, одеревеневший, весь в черном, траурном – маленький смешной человечек в черном галстуке, с нарукавной повязкой, с неподвижным от горя лицом. Но она не поняла тогда, что Морис горюет: как можно было оплакивать это пустое самовлюбленное чудовище, эту нимфоманку? Конечно, он не мог избежать шока: ему сказали, что Дороти погибла, утопилась. Морис прошел через ужас опознания выуженного из воды трупа, коронерского осмотра, белых осуждающих лиц. Заранее знал, что они скажут: это он довел жену до самоубийства. Неудивительно, что он выглядел потрясенным и больным. Но горе? Ей как-то не приходило в голову, что он может ее оплакивать. Она почему-то считала само собой разумеющимся, что в глубине души Морис испытывает облегчение от того, что настал конец его многолетним мучениям, самоконтролю, что он может начать жить заново. Рядом с ним будет теперь она, готовая помочь, как помогала своим сочувствием и советом при жизни Дороти. Морис – писатель, творческий человек, нуждается в нежности и понимании. Отныне он расстанется с одиночеством.

Теперь Селия не знала, любила ли его тогда. Трудно было вспомнить. Вероятно, это не было той любовью, какой она ее представляла. Но все равно она подошла совсем близко к этому желанному, ускользающему, наполнявшему ее воображение катаклизму. Почти в сорока своих романах Селия подделывала любовь, но подлинной монеты у нее никогда не водилось.

Сейчас, сидя перед холодным камином, она вспоминала ту секунду, когда узнала правду, и у нее пылали щеки. Неожиданно Морис заплакал – со всхлипами, как ребенок. В тот момент все притворство было забыто, осталась лишь жалость. Селия стояла перед ним на коленях, обнимая его голову, шептала слова утешения и любви. И вот тогда случилось ЭТО. Он весь напрягся и отпрянул, посмотрел на нее, тяжело дыша, и Селия увидела его лицо. На нем было написано все: сострадание, смущение, отчасти страх и то, что было труднее всего принять, – физическое отвращение. Она увидела себя его глазами. Морис скорбел по стройному, веселому, прекрасному существу; а некрасивая немолодая женщина выбрала именно этот момент для того, чтобы броситься в его объятия… Он, конечно, взял себя в руки и ничего не сказал. Даже пугающие всхлипы оборвались коротким «ах», как у ребенка, получившего вдруг конфету. Селия думала, что лучший способ преодолеть горе – испугаться за себя самого. Тогда она, забыв об изяществе, с горящим лицом шлепнулась в свое кресло. Морис пробыл у нее столько, сколько требовала вежливость. Она наполняла ему бокал, слушала его сентиментальные воспоминания о жене – Боже, ну и дурень, что за короткая память? – изображала интерес к его планам длительного отдыха за границей с целью «попытаться забыть». Только через полгода Морис счел возможным снова побывать в коттедже «Розмари»; еще позже до него стало доходить, что Селия не возражает, чтобы он появлялся с ней на людях. Перед отъездом на долгий отдых он письменно уведомил ее, что теперь она упомянута в его завещании «в благодарность за сочувствие и понимание после смерти его ненаглядной жены». Понимания у нее было не отнять: именно такой грубый, бесчувственный жест он считал наиболее подходящим способом извиниться. Однако первой ее реакцией была не злость или унижение; ей просто стало любопытно, сколько он ей отписал. С тех пор ее любопытство неуклонно возрастало, а теперь вопрос приобрел завораживающую безотлагательность. Речь могла идти о какой-то сотне, а могла и о тысячах, о целом состоянии. Недаром Дороти слыла состоятельной женщиной, а у Мориса не было других наследников. Со сводным братом он никогда особенно не ладил, а в последнее время они еще больше разошлись. Кроме того, разве Морис не являлся ее должником?

На ковер легла полоска света из прихожей. Элизабет Марли молча вошла в комнату – босая, в мерцающем в полутьме красном халате. Сев в кресло напротив тетки, она вытянула ноги к камину, пряча лицо в тени.

– Я слышала, как вы вошли. Принести вам что-нибудь? Может, теплого молока?

Тон племянницы был нелюбезный, неуклюжий, как она сама, но предложение прозвучало неожиданно, и мисс Колтроп была тронута.

– Нет, спасибо, милая. Пойди ляг, а то простудишься. Я сама принесу тебе наверх попить.

Элизабет не шелохнулась. Мисс Колтроп снова бросилась на камин с кочергой наперевес, и на сей раз из пепла вырвался язык пламени, руки и лицо лизнуло желанное тепло.

– Ты благополучно довезла Сильвию до дому? Как она?

– Не очень хорошо, в общем, как всегда.

– После вашего отъезда я подумала, не лучше было бы настоять, чтобы она заночевала здесь. У нее был совсем больной вид. Напрасно мы оставили ее одну.

Элизабет пожала плечами.

– Я говорила ей, что до приезда новой компаньонки у нас есть свободная кровать и мы будем рады оказать ей гостеприимство, но она отказалась. Когда я попробовала настоять, Сильвия разнервничалась, и я от нее отстала. Ей ведь уже тридцать лет, верно? Не ребенок. Не могла же я ее заставить?

– Разумеется, нет. – Селия Колтроп склонялась к мнению, что племяннице не хотелось оставлять Сильвию в доме. По ее наблюдениям, большинство женщин проявляло к бедняжке меньше сочувствия, чем мужчины. Элизабет не делала из своей неприязни секрета.

– Что было после нашего отъезда?

– Ничего особенного. Кажется, Джейн Дэлглиш решила, что его могли убить ее топориком, который пропал три месяца назад.

– Инспектор Реклесс объяснил вам, что убийство совершено именно этим способом?

– Нет, но…

– Значит, мы по-прежнему не знаем, как он умер. Его могли умертвить дюжиной разных способов, а кисти отсечь позднее. По-моему, так оно и было. А то как же это сделать, пока жертва жива и в сознании? Инспектор Реклесс наверняка знает, так все произошло или как-то иначе. Верный признак – количество вытекшей крови. Кроме того, он должен даже без судмедэксперта знать время наступления смерти с точностью до часа.

– Он, должно быть, умер вечером во вторник, – произнесла Селия. – Во вторник с ним что-то стряслось. Морис ни за что не ушел бы из клуба просто так, никому ничего не сказав, чтобы переночевать неизвестно где. Он погиб вечером во вторник, когда мы с Сильвией находились в кино.

Она говорила уверенно. Раз ей хотелось, чтобы так было, значит, так должно быть. Мориса не стало вечером во вторник, а у нее на это время имелось твердое алиби.

– Надо же было Джастину и Оливеру оказаться в тот вечер в городе! Какая неудача! – продолжила Селия. – У них есть, конечно, алиби. Но все равно, как неудачно!

– Я во вторник вечером тоже была в Лондоне, – тихо промолвила Элизабет. – Я знаю, что вы хотите сказать: мне полагалось находиться в Кембридже, болеть и соблюдать постельный режим. Но меня подняли раньше, чем я вам рассказывала. Утром во вторник я первым скорым поездом доехала до станции «Ливерпуль-стрит». У меня был назначен ленч кое с кем, вы этого человека не знаете. Он из Кембриджа, но переселился в Лондон. На встречу он не пришел. Оставил сообщение – очень вежливое, что, мол, сожалеет и прочее… Жаль, ведь в том месте, где мы должны были встретиться, нас знают, и мне не доставило никакого удовольствия соболезнование метрдотеля. Я не удивилась. Все это не стоит выеденного яйца, просто не хочу, чтобы Оливер и Джастин сплетничали о моих делах. Реклессу я тоже не вижу причин все выкладывать, пусть сам выясняет.

«А мне ты все выложила!» – подумала Селия, испытав прилив счастья. Хорошо, что они сидели в полутьме и племянница не могла разглядеть выражение ее лица. Впервые Элизабет была с ней по-настоящему откровенна. Счастью сопутствовала мудрость. Справившись как с первым побуждением – утешить, так и со вторым – засыпать вопросами, она сказала:

– Не уверена, дорогая, что ты поступила разумно, проведя в Лондоне целый день. Ты пока недостаточно окрепла. Правда, тебе это не навредило. Чем ты занималась после ленча?

– Работала до вечера в Лондонской библиотеке, а потом отправилась в кино на сеанс хроники. Было уже поздно, и я решила переночевать в городе. Поела в «Лайонс» на Ковентри-стрит и сняла номер в отеле «Вальтер Скотт» в Блумсбери. Часть вечера я посвятила прогулке по Лондону. Забрала ключи и поднялась к себе в номер около одиннадцати часов.

– Значит, тебя опознает портье! И в «Лайонсе» тебя скорее всего запомнили. Но ты правильно сделала, что пока умолчала об этом. Это твое личное дело. Теперь надо подождать, пока не станет известно время смерти. Потом разберемся, что делать дальше.

Селии трудно было скрыть свое счастливое настроение. Именно этого ей всегда хотелось: беседовать с Элизабет, строить совместные планы. Ее просили, пусть окольным путем, нехотя, о поддержке и совете. Странно, что для их сближения потребовалась смерть Мориса…

– Я рада, что неудача со свиданием тебя не огорчила! – выпалила она. – Нынешние молодые люди понятия не имеют о хороших манерах. Не смог позвонить хотя бы накануне – изволь исхитриться и быть на месте вовремя. Теперь ты по крайней мере знаешь, с кем имеешь дело.

Племянница молча встала и направилась к двери.

– Я тебе чего-нибудь принесу! – крикнула Селия. – Попьем вместе у тебя в комнате. Я мигом! А ты ступай наверх и ложись.

– Мне ничего не нужно, благодарю.

– Ты же сказала, что хочешь чего-нибудь горячего. Нельзя ложиться на пустой желудок. Позволь, я что-нибудь тебе принесу, хотя бы теплого молока!

– Я иду спать. Хочу, чтобы меня не беспокоили.

Дверь закрылась. Не было слышно больше ни звука, даже шагов на лестнице, только шипение огня, тишина и одиночество ночи.

Утром Дэлглиша разбудил телефонный звонок. Видимо, тетя быстро сняла трубку, потому что звонки почти сразу прекратились, и он провел еще какое-то время в счастливом забытьи между сном и бодрствованием, таком приятном после хорошей ночи. Через полчаса телефон зазвонил опять, на сей раз громче и настойчивее. Адам широко распахнул глаза и увидел в прямоугольной раме окна голубизну с едва заметным горизонтальным разделением на море и небо. Все предвещало еще один чудесный осенний день. Он удивился времени на часах – 10.15. Надев халат и тапочки, Адам поспешил вниз – как раз вовремя, чтобы услышать, как тетя отвечает на телефонный звонок.

– Я скажу ему, инспектор, когда он проснется. Это срочно? Нет, просто у него отпуск… Уверена, он с радостью приедет к вам, как только позавтракает. До свидания.

Дэлглиш на мгновение прижался щекой к ее щеке – как всегда, гладкой и натянутой, как замшевая перчатка.

– Это Реклесс?

– Да. Говорит, что он в доме Сетона и будет рад, если ты составишь ему там компанию.

– А он не сообщил, в каком качестве? Предполагается, что я буду работать или любоваться его работой? А может, я подозреваемый?

– Подозреваемая – я, Адам. Это наверняка был мой топорик.