Книга Большая книга хирурга - читать онлайн бесплатно, автор Федор Григорьевич Углов. Cтраница 23
bannerbanner
Вы не авторизовались
Войти
Зарегистрироваться
Большая книга хирурга
Большая книга хирурга
Добавить В библиотекуАвторизуйтесь, чтобы добавить
Оценить:

Рейтинг: 0

Добавить отзывДобавить цитату

Большая книга хирурга

Очередная неудача к прежней горечи и прежним сомнениям добавила чувство уныния. Николай Николаевич тут же, на следующий день, распорядился выписать из клиники всех больных раком пищевода как неоперабельных.

Вечером мы вышли из клиники вместе с Чечулиным и долго шли молча, думая, наверное, об одном и том же.

– Как, Федя, не усомнился? – вдруг спросил он. – Не опустились руки?

– Как видишь, Саша, прежние они, – ответил я, показывая ладони.

– Выходит, повоюем?

– Иначе не мыслю.

– Тогда к твоим вот тебе моя рука! – Его рукопожатие было крепким, ободряющим, как обещание в трудностях находиться рядом.

А жизнь клиники шла своим чередом. Научные планы, обновляемые ежегодно, новые темы работ, новые поиски… Николай Николаевич, как всегда, строго требовал от нас лишь совершенно объективных данных, полученных на основе беспристрастного изучения фактов; не уставал повторять, что для науки одинаково важны как положительные данные, так и отрицательные – лишь бы они были точны и честны. Я после двух удачных операций (на легких – у Веры Игнатьевой, на кардиальном отделе пищевода – у П. И. Гущина) усиленно продолжал изучение этих разделов хирургии. Больных, которые настойчиво просили о таких операциях, в то время (1946–1947 годы) поступало в клинику много. Николай Николаевич, всячески поддерживавший наши начинания в хирургии легких и пищевода, стремился, с одной стороны, оградить своих учеников от неудач, с другой – вместе с нами искал пути к новым попыткам… Вопрос ставился так: на первых порах не нужно брать на операцию очень тяжелых больных. Неуспех при операции у них надолго отодвинет возможность оперировать более крепких людей.

Но одно дело планировать, сидя в кабинете или в библиотеке за книгой, другое дело – шумно врывающаяся в двери клиники сама жизнь. Она заставляет оставлять в стороне все холодные рассуждения, и мы поступаем так, как подсказывают нам чувства и совесть.

Так совершенно неожиданно для нас самих пришлось принять в клинику больного в крайне тяжелом состоянии…


Михаил Иванович Тропин работал бухгалтером в леспромхозе карельского поселка Лахденпохья. В свои шестьдесят лет он не знал, что такое болезни, а если, случалось, подхватывал простуду, парился в собственной баньке и пил чай с малиновым вареньем, а потом укрывался медвежьей полостью… Наутро знакомой дорогой шел в контору. И когда подписывал документы на выплату кому-либо денег по медицинскому бюллетеню, качал головой, словно недоумевая, как это люди умудряются болеть. Казалось, что долгий и надежный век отпущен ему судьбой.

Но однажды, торопясь на службу, он проглотил кусок жесткого мяса, не разжевав его как следует. Проглотил и тут же почувствовал: кусок застрял в пищеводе. Стал пить воду, много пил, и в конце концов кусочек сдвинулся, прошел вниз, оставляя после себя след жгучей боли. Дня два после этого ощущалось жжение за грудиной. А потом все забылось, но, как оказалось, до поры до времени. Стал Михаил Иванович замечать, что боли, впервые возникшие в тот злополучный день, нет-нет да появляются. Особенно если случалось глотать что-нибудь твердое…

Когда я увидел его перед собой, он не ел и не пил уже восьмые сутки. Худой, совершенно обессиленный, с черными провалами глаз, он сразу же напомнил мне того таежного охотника из Киренска, у которого я вытаскивал из пищевода застрявший кусочек мяса щипцами… Но тут было пострашнее.

Сам повел его в рентгеновский кабинет к нашему доброму товарищу во всех начинаниях Андрею Андреевичу Колиниченко. Если того требовали интересы больного, интересы дела, Андрей Андреевич никогда не считался со временем, мог трудиться над рентгеновскими снимками и бронхограммами до поздней ночи. Они получались у него самого высокого качества, были безупречными. А ведь как много значит хороший снимок для правильного диагноза!

Тут, несколько отвлекаясь, я должен снова повторить: в клинике Петрова был завидный во всех отношениях, очень дружный коллектив, и все, от руководителя до рядовых ординаторов, отличались преданностью медицине, не за страх, а за совесть служили благородному делу лечения больных. Дух энтузиазма, творчества, большой уважительности друг к другу царил в то время здесь. Равнялись, разумеется, на Николая Николаевича, а он был к каждому из нас по-отцовски взыскателен и добр. Когда я прочитал у А. П. Чехова: «Профессия врача – это подвиг; она требует чистоты души и помыслов. Надо быть ясным умственно, чистым нравственно и опрятным физически», я прежде всего подумал о своем учителе. Всегда и во всем он был именно таким и того же требовал от нас. И я буду безмерно рад, если моя книга, помимо всего другого, станет служить доброй памяти Николая Николаевича Петрова – выдающегося русского хирурга, так много сделавшего для страдающих людей! Я оставляю за собой право еще – в каких-то других подробностях – рассказать об этом замечательном человеке.

…Тогда же, в рентгеновском кабинете, Андрей Андреевич, дав больному небольшой глоток жидкого бария, показал мне, что тот остановился в средней трети пищевода. Ни одной капли не прошло в желудок! Опухоль располагалась в самом опасном, самом неблагоприятном для операции месте. Вместе с Колиниченко и подошедшим сюда же Чечулиным мы долго сидели перед снимком пищевода. Было о чем поразмышлять… Ведь после двух неудач нам так хотелось подобрать для операции «удобного» больного! Случись, вслед за теми двумя, третья неудача – надолго, может, навсегда отодвинется разрешение этой задачи, которая пока еще была со столькими неизвестными!

Однако, когда я пришел к поджидавшему меня в кабинете Тропину, чтобы отказать ему в операции, увидел, что безысходность в его глазах при виде меня вдруг сменилась такой надеждой, что язык не повернулся передать ему наше решение. Сел напротив него и сказал:

– Михаил Иванович, операция на пищеводе сверхопасная. Она еще в хирургии не отработана. Ни у кого нет опыта. Вряд ли следует идти на такой риск.

– Хуже не будет, – ответил Тропин. – Если умру, мучениям конец. А так чего ждать?

– Я обязан сказать: почти никакой надежды, что удастся сохранить вам жизнь, – произнес я страшные по своей сути слова, давшиеся мне нелегко. Надеялся, что, может быть, они заставят больного отказаться от операции.

– Пусть, – отозвался он. – Вы сказали «почти»… Если есть хоть один процент из ста в мою пользу, делайте!

– Подумайте…

– А что мне думать? Даже если нет никакого «почти», все равно согласен. Буду надеяться на чудо. А без операции мрак впереди. Пустота. Муки. Столько-то дней и… вечная память, Михаил Иванович… Не так ли, доктор?

Что еще мог ему сказать? Он не хочет мириться с болезнью, а кто из нас поступил бы иначе? Разве я бы не просил хирурга вырезать опухоль, появись она у меня? Мы дорожим жизнью, потому что другой нам не дано…

Я отдал приказание в срочном порядке принять больного Тропина в клинику, с тем чтобы в самые ближайшие дни сделать ему операцию. Оттягивать было нельзя. Он и так истощен и обезвожен до предела. Операция состоялась 3 июня 1947 года. Каждый в клинике, и в первую очередь Николай Николаевич, знал о больном все: кто он, откуда, какова степень его заболевания. И каждый понимал: неудача надолго отодвинет разработку в нашей клинике вопросов хирургического лечения рака пищевода. Учитель, когда я передал ему содержание нашего разговора с больным, сказал мне:

– Ты поступил как надлежит врачу.

Это было похвалой.

На операцию пошли все. Чувствовалось, что за меня переживают, я как бы держал экзамен и за себя, и за всех сразу. Чечулин и Мгалоблишвили подготавливали больного…

Операцию приходилось вести под местной анестезией, но на всякий случай подготовили наркоз, чтобы хоть на короткое время раздуть легкие, если вдруг прорвем правую плевру… Ах, нам бы интратрахеальный наркоз с повышенным давлением, под которым оперируют американцы! Но об этом можно лишь было мечтать… Опухоль у Тропина оказалась подвижной.

– И то хорошо, – проговорил Александр Сергеевич Чечулин. – Значит, расположена в стенке пищевода, не вышла за его пределы. Еще бы правая плевра была незадетой!

Осторожно освободив пищевод в нижней здоровой части, мы обхватили его тесемкой, пересекли все нервные и сосудистые нервы, ограничивающие подвижность, и, подтягивая за тесемку, стали освобождать пищевод в той части, где крылась опухоль. С особой тщательностью отделили весь пищевод от правой плевры и от всех других органов, в том числе и от дуги аорты. Первую часть операции, как молвится, слава богу, провели благополучно. И главное: выделили опухоль, не поранив правой плевры, чего так боялись! Теперь маленький перерыв, нужный для отдыха не столько бригаде, сколько больному, чтобы поднять снизившееся давление… Нам же по стакану крепкого чая.

Во втором периоде операции следует освободить желудок ото всех спаек и поднять в грудную клетку. Не работа – мытарство! Двое погибших от подобной операции больных стоят перед глазами! Не повторилось бы… Те погибли уже спустя какое-то время, в палате, а этот лежит сейчас на операционном столе, и одно плохо рассчитанное или неуверенное движение, какая-нибудь внезапная ошибка – быть беде.

Вот нужно перевязать левую желудочную артерию, а к ее основанию никак не подберешься. Дело в том, что, оперируя Гущина, я вскрыл грудную клетку в девятом междуреберье. Здесь же, зная, что опухоль расположена высоко, пошли через шестое. Это и затрудняет подход к брюшной полости.

Разъединив ткани, отодвинув печень и желудок, я прощупал короткий, но широкий сосуд. Работая в глубине, как в воронке, не имея возможности видеть этот сосуд, я находил не глядя лигатуры, с расстоянием между ними около сантиметра. Следовало рассечь его точно посередине. Взял длинные ножницы, примерился, нажал, и сильная, показавшаяся мне жгучей струя крови ударила в лицо, залепила глаза. Ничего не видя, я просунул руку к артерии и, придавив ее к позвоночнику, остановил кровотечение. Повернул лицо к санитарке, продолжая сдавливать кровоточащий сосуд, выжидая, когда мне вытрут глаза и я снова смогу видеть… Как теперь наложить зажим на короткую культю сосуда, сократившуюся и ушедшую куда-то в глубь забрюшинного пространства? Медлить нельзя. А в это время В. Л. Ваневский тихо сообщает: «Давление упало, нужен перерыв!»

Я по-прежнему держу рукой сосуд, чтобы не было кровотечения. Мария Владимировна Троицкая принимает меры, чтобы упорядочить давление, Ваневский вводит сердечные и противошоковые растворы, а Александр Сергеевич – новокаин, чтобы умножить болевой рефлекс…

Появляется отлучившийся Николай Николаевич, подходит к операционному столу, смотрит на рану, говорит мне:

– Здесь очень опасно повторное кровотечение. Нужно постараться захватить сосуд под твоими пальцами, не отрывая их. Лучше всего, папенька, подойдет для этого кривой почечный зажим Федорова.

Как я сам не додумался!

Когда после определенных усилий удалось защелкнуть сосуд браншами зажима и я отнял свою руку, она словно закостенела от длительного судорожного сжимания. Впервые за много минут нечеловеческого напряжения можно было хоть ненадолго расслабиться… Я сел на табуретку, стоящую у стола, чувствуя невероятную усталость. Все эти тяжкие минуты тревожно жила во мне, пугающе давила одна и та же мысль: если больной погибнет на операционном столе, с какими глазами выйду из операционной?! Слышу мягкий голос Николая Николаевича:

– Отдохни, папенька, отдохни. С кровотечением справились, страшное позади.

После перевязки доставившей столько хлопот артерии желудок можно было ввести в плевральную полость без труда. Трудно другое – наложить соустье между культей пищевода и дном желудка. Самый ответственный этап операции! Вся эта работа проводится высоко в плевральной полости, выше дуги аорты, то есть почти у самой шеи. Неудобно манипулировать, а тут еще то иглы в иглодержателе вертятся, то нитка рвется, и начинай все сначала!.. Чувствую, как закипает раздражение, приходится мобилизовать всю свою волю, чтобы не сорваться. Это раздражение – результат только что перенесенного страха, вызванного недавним кровотечением у больного. Спокойнее, спокойнее… Заставляю себя терпеливо и тщательно проводить один этап за другим – до наложения последнего шва… Все!

Больного повезли в палату, а я шел рядом, поддерживая капельницу – продолжали переливать кровь… Нагнал Николай Николаевич, внимательно посмотрел на меня, потом на больного, затем снова на меня и сказал:

– Досталась тебе эта операция, папенька. Вот гляжу и не могу определить, кто хуже выглядит: больной или хирург.

Между прочим, позже мне не раз приходилось слышать подобное от своих коллег. Говорили, что после тяжелой, многочасовой операции я – бледный, изнуренный – сам становлюсь похожим на больного. И я, наблюдая за работой многих хирургов, замечал такое же. Как-то мы с товарищем взвесились до операции и после нее. Потеря веса составила семьсот пятьдесят граммов, а это, по свидетельству специалистов, больше, чем теряет в горячем цеху литейщик за весь рабочий день.

К концу первых суток – после непрекращающегося переливания крови – давление у Михаила Ивановича Тропина держалось уже на нормальных цифрах. На четвертый день разрешили ему проглотить чайную ложку воды. С трепетом следили за тем, как она пройдет и что почувствует сам больной… Ведь если шов наложен плохо, жидкость вместо желудка попадет в плевральную полость, а это очень опасно. Нет, обошлось!

Через неделю Михаил Иванович начал глотать небольшими порциями жидкую пищу, через две – стал есть полужидкую, а вскоре – любую, не ощущая при этом никаких помех и болезненных явлений. Рентгеновское исследование показало, что барий свободно проходит по верхней части пищевода и впадает в желудок, целиком расположенный в грудной клетке. Однако в каком теперь месте находится его желудок, больной не ощущал. Тот, переместившись между сердцем и легкими, хорошо уживался с соседями, не причиняя им никаких неприятностей.

Когда мы через месяц выписывали Михаила Ивановича домой, он сказал мне:

– На чудо рассчитывал, а выходит, это чудо вы для меня про запас держали. Что же вам такое в ответ сделать?

– Уже сделали, Михаил Иванович!

– Не мог успеть… Что же?

– То, что живой, в добром здравии передо мной стоите!

Не скрою, прямо-таки с любовью смотрели мы друг на друга – исцеленный больной и врач. Для нас операция у шестидесятилетнего бухгалтера послужила началом плановой хирургии пищевода и плановой торакальной хирургии. Эта операция, как уже указывал, была осуществлена 3 июня 1947 года, а двумя днями спустя мы удалили левое легкое у Оли Виноградовой (операция, о которой рассказано в главе «Роковой случай») и в эти же дни, 7 июня, успешно удалили нижнюю долю легкого Антонине Токмаковой… Таким образом, в начале лета этого года мы как бы завершили первый подготовительный период в развитии грудной хирургии. Имя широко известной в стране клиники Петрова засияло еще ярче…

Возвращаясь к Михаилу Ивановичу Тропину, должен сообщить, что через несколько месяцев мы пригласили его приехать, показали на заседании Пироговского общества, чем он был очень горд, говорил мне: «Вот, Федор Григорьевич, и я науке послужил!» Аккуратно, в течение семнадцати лет, он сообщал о своем здоровье, присылал мне поздравительные открытки к праздникам. Скончался же в семьдесят семь лет.


В последующие месяцы 1947 года мы провели в клинике еще несколько интересных и удавшихся нам операций, как на пищеводе, так и на легких. И это заставило некоторых моих коллег считать, что я еще не выбрал темы для докторской диссертации, не знаю, на каком разделе грудной хирургии остановиться. Советовали: «Бери пищевод!» Но я, отработав для себя технику резекций пищевода, понимал, что более сложная проблема – хирургия легких, в которой остается неясным целый комплекс вопросов. И хотя через год мне предстояло положить на стол Николаю Николаевичу диссертацию, не она волновала главным образом. Волновало то, сумею ли раскрыть тайны легочной хирургии. Ведь и здесь кому-то надо начинать и находить…

Ждала, сама собой, не диссертация, ждали страдающие люди. Ведь в течение многих десятилетий врачи были бессильны помочь больным с нагноением в легких.

Такие больные не могли избавиться от постоянного, раздиравшего их грудь кашля, выделяли много мокроты, порой с сильным неприятным запахом, который делал невозможным пребывание в одном помещении с легочником в течение даже нескольких минут… Терапевты считали этих больных безнадежными. Первое время, пока те чувствовали себя еще сносно и имели какие-то силы, их можно было поддерживать с помощью лекарств. Но месяц от месяца состояние ухудшалось, лечение становилось совершенно бесполезным. Истощенного, доведенного до крайнего предела больного направляли к хирургу… Тот, если решался, мог в крайнем случае через грудную клетку вскрыть гнойник легкого. Но это облегчало страдание больного ненадолго. Незатронутые мелкие абсцессы, увеличиваясь, возвращали больного к прежней черте. К тому ж рана, сделанная в легком, не заживала, из нее вытекал гной, к общему тяжелому состоянию присоединялась необходимость частых перевязок.

Все это принуждало хирургов отказываться от легочных больных, и те ходили от терапевта к хирургу и обратно, не находя для себя помощи и облегчения. А болезнь стремительно прогрессировала, чаще всего приводя человека к гибели в расцвете его жизненных сил.

Врачи сознавали, что только удаление всей пораженной доли или всего легкого может спасти больного от скорой неумолимой смерти. Но такие операции считались недоступными из-за их технической сложности и травматичности. Отпугивало то, что никто в этом деле не мог похвалиться удачами, хотя история легочной хирургии богата фактами исключительного упорства и настойчивости в поисках путей для решения этой проблемы. Тут прежде всего нужно назвать имя пионера этого раздела хирургии – профессора С. И. Спасокукоцкого, стремившегося раньше других овладеть методикой легочных операций. Он и его ученики Б. Э. Линберг и А. Н. Бакулев с упорством героев искали ключ к успеху, стойко перенося все невзгоды, что выпадают на долю первопроходцев, особенно когда не удается получить желаемого результата…

Вопрос упирался в техническую сторону такой операции. Как преодолеть ее сложности? Все это, как уже рассказывал, в полной мере пережил сам. Когда после упорной восьмимесячной подготовки сделал первую свою легочную операцию Вере Игнатьевой, должен был признать: этот успех – случайность, я пока еще совершенно не готов… Робкий лучик зарождающейся уверенности принесла операция у Оли Виноградовой, потребовавшая еще чуть ли не полутора лет кропотливой подготовки и непрестанного труда. Эта операция показала: в освоении техники резекции легких я на верном направлении, что хорошо подтвердилось в дальнейшем.

Так в хирургии легких для нас отпал как доминирующий вопрос о технике операции. Из-за него вся проблема скованно стояла, как река в ожидании ледохода. Лед тронулся, забурлила вода, все оживилось, пришло в движение. Освоена методика резекции легких, значит, пора решать все другие вопросы легочной хирургии. А их набиралось множество! Кое-что можно было почерпнуть из разрозненных сообщений в мировой медицинской литературе, но главное, бесспорно, – данные собственного опыта.

Зарубежные ученые не очень-то любят делиться своими достижениями. Чтобы по тому или иному вопросу извлечь из иностранных печатных источников рациональное зерно, требуется прочесть горы книг и журналов. Может, покажутся интересными данные моей собственной практики, которые я сейчас приведу.

Начав разрабатывать проблему легочной хирургии в октябре 1945 года, я к тому же месяцу следующего года детально изучил 185 отечественных и 220 источников на английском языке. В дальнейшем, когда своя русская литература в силу ее доступности была прочитана во всем имеющемся объеме, я целиком занялся литературой зарубежных стран. Причем к этому времени уже научился читать по-английски, что называется, с листа, не пользуясь словарем. К декабрю 1947 года я прочитал 550 иностранных изданий, а к декабрю следующего года, как подтверждает запись на карточке, мною было освоено и зареферировано в общей сложности 290 наших и 950 зарубежных источников. Знания, почерпнутые в книгах и журналах, тут же проверялись нами в клинических условиях. Это давало возможность критически относиться к любым предложениям, отбирать для себя лучшее, а если же этого лучшего не оказывалось, создавать свое, такое, что наиболее полно отражало наши намерения…

Благодаря тому, что за короткий срок прочитал и осмыслил огромное количество литературы по малоизученной проблеме, я стал легче разбираться в вопросах диагностики, а несколько удачных операций закрепили мои практические навыки. После докладов и демонстраций на заседаниях Пироговского общества я получил определенную известность: теперь нарасхват приглашали на консультации к легочным больным, как в терапевтические, так и в хирургические клиники. Очень часто после подобных консультаций просили принять того или иного больного на операцию и, больше того, если это было в хирургической клинике, сделать показательную операцию у них. Такие операции я проводил в клиниках профессора Е. В. Смирнова, А. И. Ракова и других крупных специалистов Ленинграда.

В ту пору, надо сказать, и во многих других клиниках пытались освоить хирургию легких, были предприняты такие операции. К сожалению, почти везде они заканчивались плачевно, и после двух-трех неудачных попыток энтузиазм хирургов угасал, изучение особенностей легочной хирургии приостанавливалось. И не из-за того, конечно, что эти хирурги были менее способны тех, кто осваивал подобные операции. Дело в другом – в необходимости большой и углубленной теоретической работы, которая должна предшествовать операциям, в изучении и разгадке тех особенностей и сотен мелочей, без знания которых хирург не может рассчитывать на победу.

Глава 13

Жизнь диктует

В более поздние годы кое-кто из моих товарищей-хирургов, приблизительно моих лет, говорил: «Тебе, Углов, повезло, что ты вовремя взялся за хирургию легких. Ты напал на «золотую жилу».

Вроде бы даже забылось, что эта золотая жила лежала на поверхности, требовала к себе внимания, взывала: у кого же хватит выдержки и сил заняться мною? И золотой она никогда не была, а когда только начинали, многое давалось в поте лица, в ущерб собственному покою и, конечно, здоровью.

Решение проблем легочной хирургии заняло у меня более трех лет напряженной работы, когда все было подчинено только этому – никакой расслабленности, никаких передышек! Работа у постели больного, в рентгеновском кабинете, в экспериментальной лаборатории, анатомическом зале, библиотеке и, само собой, в операционной.

А в это время и позже мною осваивались также другие разделы хирургии, находившиеся, можно так сказать, в зачаточном состоянии развития: цирроз печени, перикардит, хирургия сердца, гипотермия, искусственное сердце и др.

Только в клинике Куприянова П. А. в Ленинграде, Бакулева А. Н. и Лимберга Б. Э. – в Москве, да в двух-трех клиниках страны работа по хирургии легких продолжалась. Операции закрепились в тех клиниках, где им предшествовала большая теоретическая и экспериментальная работа. Меня всегда привлекали люди, страдавшие каким-то недугом, который излечить считалось невозможным. Мне хотелось вступить в борьбу с недугом и победить, увидеть улыбку тех, кто уже отвык улыбаться, у кого на лице уже давно только страдание и слезы.

Не всегда я побеждал, но никогда и не отказывал в помощи, пока не испробовал все возможные методы и способы излечения. И в этой непрестанной борьбе со смертью, в борьбе со страданиями я находил смысл своей жизни.


Как только из моих сообщений на заседаниях Хирургического и Терапевтического обществ, а также из журнальных статей врачи узнали, что больные, десятилетиями считавшиеся неизлечимыми, получают полное выздоровление, к нам в клинику хлынул поток страдальцев со всех концов земли русской с бумажками-направлениями и без оных! К счастью, благодаря авторитету Н. Н. Петрова и пониманию нашей работы в министерстве мы не были ограничены различными формальными рамками приема больных. Руководствовались исключительно медицинскими показаниями. Если при амбулаторном обследовании устанавливали, что человек может быть подвергнут лечению в нашей клинике, принимали, не обращая внимания на то, откуда он приехал, имеется ли у него рекомендация-направление соответствующего медицинского учреждения или нет. Готовы были помочь каждому! Уверившиеся в своих технических возможностях, мы начали оперировать широко и смело. Но до поры до времени…

Очень скоро мы вынуждены были признать: не всех больных, оказывается, можем оперировать с разумными шансами на успех. И дело не только в технике. Именно те больные, которые особенно нуждались в операции, для которых жизнь с их запущенной болезнью представляла муку, именно они из-за общей слабости организма не в состоянии были перенести хирургического вмешательства. Для нас поначалу было непонятно, почему человек погибает после операции, когда у него удален болезнетворный орган – источник его мучений? Ведь он удаляется под наркозом или под хорошей анестезией?