Три суда, или Убийство во время бала
– Заплата могла быть пришита и не вами. Вы могли случайно оторвать клок сукна, например, слезая с какой-нибудь лестницы.
Я пристально смотрел в глаза Ичалову, но он уже вполне овладел собой.
– Я не имею привычки лазить по лестницам, – сказал он с усмешкой.
– Потому вы, вероятно, и оборвали ваше платье, что заранее не приучили себя лазить по лестницам. Но этот клок сукна найден на лестнице, по которой вы спускались из дома Русланова.
Ичалов молчал.
– Я могу даже сказать вам, что это платье шил вам портной Фишер.
– Это действительно мой портной.
– Не ваши ли это сапоги?
– Может быть, и мои.
– Не были ли они на вас двадцатого октября?
– Не помню.
– Не в них ли вы были, когда бежали по саду Русланова?
– Когда?
– Двадцатого октября, после убийства!
– Я уже сказал вам, что двадцатого октября не выходил из дома.
– Каким образом досталась вам бриллиантовая диадема Елены Руслановой?
– У меня ее нет.
– Знаю. Вот она, здесь, в этой коробке. Эту диадему вы в Москве продали Аарону по баснословно низкой цене.
– Я никакого Аарона не знаю и в Москве не был.
– Позвольте посмотреть вашу правую руку?
Ичалов протянул ко мне свою правую руку и держал ее наружной стороной кверху. Я ее перевернул. Два больших, уже почти заживших шрама виднелись на ладони. Пятый и четвертый пальцы были наполовину согнуты.
– Прошу вас вытянуть согнутые пальцы.
– Я не могу, пальцы мои болят.
– Отчего болят ваши пальцы?
– Я порезал себе руку во время охоты.
– Так вы настаиваете на своем? Вы не признаете себя виновным?
– В убийстве Елены Владимировны я виновен настолько же, насколько и вы.
– Но я могу рассказать вам теперь все подробности совершенного вами преступления.
– Мне будет очень интересно их выслушать.
– Двадцатого октября, во время бала, вы зарезали Русланову и похитили с ее головы диадему. Спускаясь через окно по лестнице, вы ее уронили и упали вместе с ней. Падая, вы выронили диадему и нож, которым при падении ранили себе руку. При этом пола вашего пиджака застряла в расщепе лестницы. Вставая, вы оторвали кусок вашего пиджака. Затем, подняв оброненные вещи, вы пробежали садом и перелезли через забор. Вы думали, что вас в это время никто не видел. Но вы упускаете из виду, что оставили кусок вашего платья на лестнице, что от ваших сапог остались следы на снегу и что кровью своей вы обрызгали забор. По этим указаниям началось следствие.
Двадцать первого октября вы уехали в Москву, где остановились в гостинице «Мир». Туда к вам являлся ростовщик Аарон, с которым вы условились о цене за бриллианты. На другой день вы послали к ростовщику рассыльного (бляха № 61), а сами скрылись и поехали к отцу в деревню. Верно? Не так ли? Вы видите, господин Ичалов, что я знаю достаточно, чтобы не сомневаться в том, кем совершено преступление. Я советовал бы вам не упорствовать далее в запирательстве: чистосердечное признание облегчает наказание, и вам было бы лучше избавить меня от необходимости уличать вас посредством свидетелей.
– Я не виновен в убийстве Руслановой, – сказал Ичалов.
Я отворил боковую дверь и позвал Аарона. За ним вошли доктор и конвойные.
– Хаим Файвелович Аарон, – сказал я, – нет ли между нами того, кто вам продал бриллианты?
Аарон подошел к Ичалову и сказал ему:
– Отдайте мне мои триста рублей! Я знаю, что они не у вас, но вы виноваты в том, что я их теряю.
Ичалов оставался спокойным, не обращая внимания на слова еврея.
– Хаим Файвелович Аарон! Повторите ваше показание.
Еврей снова рассказал то, что уже было известно.
– Ну, что же?
– Ничего! – сказал Ичалов.
Я велел увести Аарона в тюремный замок и предложил доктору осмотреть руку Ичалова. Доктор заключил, что сухожилия двух пальцев были повреждены порезом очень острого ножа.
Тогда я предъявил Ичалову письмо, представленное портнихой Мазуриной. Он сказал, что в первый раз его видит.
Затем я велел ввести Фишера. Он, уже при Ичалове, вновь рассмотрел пиджак, штаны, жилетку и повторил, что все эти вещи сшиты в его магазине по заказу Ичалова для него самого.
– Я постановляю, – сказал я, подавая Ичалову протокол для подписи, – заключить вас под стражу согласно статьям сто девятнадцать и четыреста двадцать один Устава уголовного судопроизводства и пункта четвертого статьи тысяча четыреста пятьдесят третьей Уложения о наказаниях.
Секретарь в это время доложил, что несколько лиц ожидают меня в приемной. Опасаясь какой-либо сцены, я сам проводил арестанта до выхода. Ичалов не сопротивлялся.
В приемной мне бросились в глаза старик Ичалов, Руслановы и Бобровы. Проходя мимо Анны Дмитриевны Бобровой, Ичалов окинул ее каким-то насмешливым взглядом. Она же глядела на него с выражением любви и сострадания, щеки ее пылали, она была взволнована. «Положительно, они влюблены друг в друга!» – подумал я.
Возвращаясь в кабинет, я пропустил впереди себя Русланова.
– Так вот кто негодяй, убивший мою дочь! Кто бы мог подумать! Верните его, если можно, я желал бы с ним поговорить.
– Завтра я удовлетворю ваше желание. Сегодня не могу.
Русланов, просмотрев протоколы, ушел через приемную. Там сидел отец Ичалова, но они не поклонились ДРУГ Другу.
Я остался вдвоем с прокурором.
– Знаете, – сказал мне прокурор. – Хотя Аарон и узнал его, хотя против него существует так много улик первостепенной важности, я все-таки не решусь утверждать, что он убийца: до того он неподдельно хладнокровен! Он отвергает даже свою поездку в Москву, которая удостоверяется такими неопровержимыми свидетельствами. Тут можно потерять голову. Сколько испорченности надо предположить в человеке, по-видимому, таком честном и добропорядочном!
Когда прокурор вышел, я пригласил старика Ичалова. Он был взволнован, но не давал воли словам. Очень сдержанно он попросил у меня объяснений.
Прежде всего мне нужно было его допросить, и я обратился к нему со словами:
– Статья семьсот пятая Устава уголовного судопроизводства предоставляет отцу обвиняемого право устранить себя от свидетельства. Желаете ли вы воспользоваться этим правом в настоящем случае?
– Да, я должен им воспользоваться: неосторожное, необдуманное слово могло бы погубить моего сына. Я не желаю давать показания по существу дела. Но как отец я могу свидетельствовать только о добрых, несравненных качествах моего сына.
– Согласно той же статье, отказываясь от ответов на вопросы, склоняющие к обвинению, вы лишаетесь права свидетельствовать обо всем том, что может служить к оправданию.
– Так я лучше ничего не буду говорить. Расскажите мне подробности этого невероятного дела.
Я ему рассказал.
– Это непостижимо! Он действительно был у меня в деревне, но всего лишь одну последнюю неделю, а до того времени, как он говорил, был с Афанасьевым на охоте. Преступление очевидно, но что же привело его к этому проступку? Боже мой! Боже мой!
Я постарался его успокоить, но слова мои не произвели никакого действия. В страшном отчаянии, совершенно растерянный и расстроенный, старик Ичалов вышел из моего кабинета.
После его ухода я отправился в клуб, где нашел почти все наше общество. Боброва была там же и танцевала очень весело. Увидав меня, она обратилась ко мне:
– Правда ли это, что Ичалов будто бы оказывается убийцей Елены Руслановой? Какой вздор! Можно ли выдумать такую небылицу!
В это время кавалер напомнил ей, что их очередь делать фигуру, и разговор наш прекратился.
VIII. Итоги следствия
На другой день первыми моими посетителями были оба отца – убитой и убийцы. Они сошлись вместе, так что не было возможности предупредить их встречу.
Русланов и Ичалов неодинаково относились к постигшему их несчастью и не походили один на другого.
Первый из них, среднего роста, седой, с мягким выражением лица, приятными манерами и приветливым обращением, внушал большую к себе симпатию. Горе как бы сломило его, и он предавался ему всем своим существом, будучи не в состоянии сладить с собою.
Ичалов, большого роста, крепкого сложения, с резкими чертами лица и выразительными глазами, в преступлении своего сына видел прежде всего страшное оскорбление своей гордости. Он извинил бы сына, окажись тот убийцей из-за любви, но не мог примириться с мыслью, что сын его мог оказаться в то же время похитителем бриллиантов.
Они оба потребовали видеть заключенного: один – чтобы выведать тайны душевных движений, побудивших его совершить убийство, другой – чтобы дознаться, произведена ли им кража.
Я принужден был отклонить их просьбы, опасаясь за исход такой встречи.
В полдень ко мне привели молодого арестанта. Я увещевал его сознаться, не сомневаясь в его виновности, но встретил вчерашнее упорство и присутствие духа. Я даже не заметил в нем утомления, которого следовало ожидать от неизбежного, казалось бы, внутреннего волнения и ночи, проведенной в тюремном замке.
– Я невиновен в убийстве Руслановой, – настойчиво повторял Ичалов. – Улики против меня – простые случайности.
– Даже если вы действительно не виновны в убийстве, зачем вы запираетесь о поездке в Москву? Как можно отвергать очевидность?
Ичалов молчал.
Я объяснил, что должен отправить его в Москву для очных ставок со служителями гостиницы «Мир» и посыльным № 61.
– Куда хотите, – сказал Ичалов. – Знаю, что законы наши суровы, а формальности и чиновники еще суровее.
– Вы, кажется, не можете упрекать кого бы то ни было в незаконном обращении с вами. Прощайте. Советую вам быть более откровенным.
На следующий день Ичалова повезли в Москву. В то же время я отправил сообщение к уездному судебному следователю о допросе живущих в имении Афанасьева. Их следовало допросить о том, когда именно Ичалов был на охоте с их барином, а живущих в селе Яковлево – о том, когда и откуда приехал молодой Ичалов перед поездкой с отцом в губернский город. В Самару я сообщил о необходимости допросить Афанасьева.
Сам я между тем старался объяснить себе тайные, неуловимые стороны этого дела. Допрашивая Руслановых, Петровского, Бобровых и многих других, я хотел понять характер отношений, в которых Ичалов состоял с Еленой Владимировной. Но я ничего не узнал, кроме того, что мог сам предполагать, будучи знаком с местным населением и его нравами: Ичалов изредка бывал у Руслановых, ухаживал за молодой девушкой, но ухаживание его ограничивалось обыкновенной любезностью. Ничего особенного никто не замечал.
Арест Ичалова произвел неописуемое впечатление в городском обществе. В действительность преступления никто не хотел верить, и арест Ичалова приписывали судебной ошибке.
Более всех меня поражал Петровский – своим равнодушием ко всему этому делу. О невесте своей он, по-видимому, забыл, хотя в ночь осмотра трупа я ясно видел его несомненное горе. Злые языки поговаривали, что он более всего сожалел об ускользнувшем из его рук приданом.
– От людей я ожидаю всего, кроме хорошего, – говорил мне Петровский, – оттого ничему и не удивляюсь.
Не прошло и двух недель, как отовсюду были получены ответы. Ичалов был привезен обратно. Из доставленных мне отдельно результатов следственных действий оказывалось, что все служители гостиницы «Мир» узнали в Ичалове квартиранта номера 15. Посыльный признал его за того самого человека, который давал ему поручение отнести посылку к Аарону. Коридорный Топорков показал, что пиджак он получил от него в подарок.
Семейство Ичалова отказалось свидетельствовать, вероятно, опасаясь сказать что-либо невыгодное. Дворовые люди показали, что Никандр Ичалов только на неделю приезжал к старому барину в село Яковлево, откуда – им не было известно. Потом он отправился вместе с отцом в город. О его раненой руке все рассказывали, что, по его собственным словам, он порезал руку во время охоты у Афанасьева.
Афанасьев на допросе у самарского следователя показал, что он, действительно, недавно встретил на станции Ичалова, сказавшего, что возвращается из Москвы и едет к отцу в деревню. На охоте он с ним в нынешнем году не был.
Меня поражало упорство Ичалова.
– Как же вы после всего этого хотите еще запираться? – спросил я у него. – Может быть, вы и действительно менее виновны, нежели кажется, но тогда объяснитесь, скажите истину. Афанасьев прямо отрицает ваше показание; к чему же вы беретесь за ложную систему защиты? Суд не может решить дела иначе, как обвинив вас.
Он же стоял на своем.
Эксперты сличили почерк Ичалова с почерком записки, найденной у портнихи. По их мнению, сходства не было ни малейшего.
Врач, рассмотрев ножи, отобранные мною в квартире Ичалова, заключил, что Русланова не могла быть зарезана ни одним из них.
Вообще, многое было непонятно в этом деле, и невольно возникал вопрос: не было ли еще других участников преступления? Истощив напрасно все усилия выведать у Ичалова истину, я решился свести его со стариком Руслановым. Я думал, что вид истерзанного горем старика исторгнет из уст его то, что он как будто только не решался выговорить.
– Скажите мне, умоляю вас, – говорил старик Русланов, глядя на молодого человека, – что побудило вас к преступлению? Вы еще так юны, глаза ваши так добры, в них видна чистота души вашей! Не может быть, чтобы похищение диадемы было целью убийства. Не укрываете ли вы кого-нибудь?
– Господин следователь, я прошу вас избавить меня от допросов господина Русланова, – сказал мне Ичалов. – Отвечать на его вопросы я не желаю.
– Хорошо. Конвойные, отведите арестанта в тюремный замок.
Двадцать шестого января я получил из села Яковлево синее пальто, белую баранью шапку и чемодан Ичалова, которые потребовал приобщить к делу. Все это я отправил в Москву для предъявления свидетелям, которые и признали их за вещи, бывшие у Ичалова во время его пребывания в Москве.
Я спросил у Никандра Петровича, не желает ли он представить чего-либо в свое оправдание, но он ответил отрицательно. Тогда я исполнил последнюю формальность предварительного следствия, объявив подсудимому о его окончании.
– Тем лучше! – ответил Ичалов. – Пытка ближе к концу.
Аарон, напротив того, делал множество ссылок на обстоятельства, не имевшие отношения к делу. Я был принужден отказать ему в их разъяснении, так как это только напрасно продлило бы время.
Ичалов вовсе не хотел просматривать следственное производство, Аарон потребовал копии со всех протоколов.
Передавая дело прокурору окружного суда для составления обвинительного акта, я выразил ему свое внутреннее убеждение, что Ичалов и Аарон не одни участвовали в убийстве.
Через семь дней я узнал, что обвинительный акт был составлен и представлен прокурору судебной палаты. Пока дело от прокурора перешло в обвинительную камеру для утверждения акта, а затем через прокурора палаты воротилось к прокурору суда и им было представлено окружному суду, настало восемнадцатое февраля. Суд назначил это дело к слушанию на тринадцатое марта, и я с нетерпением ожидал развязки этой драмы.
IX. Суд Божий
Наступил роковой для подсудимых день. Весь город стремился присутствовать при рассмотрении дела по обвинению дворянина Никандра Петровича Ичалова «в убийстве с целью ограбления» и купеческого сына Хаима Файвеловича Аарона «в не донесении об убийстве и в присвоении и сбыте бриллиантов, добытых посредством известного ему смертоубийства».
По распоряжению председателя окружного суда публика впускалась лишь по билетам. Всех мест было полтораста. Тем не менее в восемь часов утра все коридоры суда были переполнены любопытными, надеявшимися протиснуться в зал заседания. У многих были с собой корзинки с провизией: все ожидали, что дело протянется долго. У подъезда также была толпа любопытных, которых не впускали жандармы.
Ровно в десять часов председатель открыл заседание. Ввели подсудимых. По обеим сторонам их стояли жандармы с обнаженными саблями. Ичалов не пожелал иметь защитника; защитником Аарона явился известный московский адвокат. Прочитали список присяжных заседателей, и по жребию были выбраны для присутствия двенадцать комплектных и два запасных, которых и привели к присяге.
Затем был прочитан список свидетелей, которые все явились. Их также, кроме двух Руслановых, привели к присяге. Отводов ни в том, ни в другом случае не было. Всех свидетелей, вызванных обвинительной властью, было девяносто девять человек, между ними были корнет Норбах и Петровский. Защита кроме того вызвала четырех лиц, мне неизвестных. Более половины из лиц, бывших на балу, не были призваны в суд, так как показания их были бы совершенно бесполезны.
Секретарь прочел обвинительный акт. Председатель, изложив вкратце сущность обвинения, спросил Ичалова, признает ли он себя виновным. Тот ответил отрицательно.
– Подсудимый Аарон! Вы обвиняетесь, во-первых, в том, что двадцать второго октября прошлого года в гостинице «Мир» купили у неизвестного вам лица серебряную диадему с тридцатью пятью бриллиантами и, узнав из газет, отобранных у вас при обыске, о том, что диадема, находившаяся в ваших руках, добыта посредством смертоубийства, не донесли о продавце, оказавшемся впоследствии дворянином Никандром Петровичем Ичаловым.
Во-вторых, вы обвиняетесь в том, что, зная, что диадема была добыта посредством смертоубийства, вы присвоили ее себе, продали из нее четыре бриллианта и намеревались сбыть остальные, что вам не удалось сделать только по причинам, от вас не зависящим. Признаете ли вы себя виновным?
– Нет! – сказал Аарон, разводя руками и мотая головой. – Я совершил коммерческую сделку. Купив диадему, я считал себя вправе продать четыре бриллианта и хлопотать о продаже остальных. Газеты я читал, но полагал, что известие об убийстве девицы Руслановой было газетной уткой, так как оно мне представлялось совершенно невероятным. Факт покупки диадемы не отвергаю, но не признаю за собой никакой вины. Я теряю при этом триста рублей моих собственных денег и прошу суд войти в мое положение.
– Какого числа вы получили диадему?
– Двадцать второго октября я сторговался вот с ним, – сказал еврей, кивнув на Ичалова, – а двадцать третьего октября получил диадему от посыльного.
– Через сколько дней вы получали издаваемые в Петербурге газеты по выходе в свет каждого номера?
– На другой день.
– Значит, двадцать шестого числа вы уже могли читать газеты, вышедшие двадцать пятого октября?
– Должно быть, так.
– Вы читали о том, что с убитой похищена серебряная диадема, в которую было вправлено тридцать шесть бриллиантов, из них один оставлен на месте преступления, а остальные унесены с диадемой?
– Читал.
– Во время чтения этих газет диадема была уже у вас в руках?
– Так точно.
– Вы не могли не заметить, что диадема, похищенная убийцей, вполне походила на ту, которую вы купили?
– Да, но я думал, что это случайность.
– Вы отметили, однако ж, карандашом в газетах все то, что относилось к похищению диадемы.
– Нет, я не отмечал.
– Кто же делал отметки красным карандашом?
– Не знаю.
– Садитесь. Суд приступит к проверке доказательств. Господин судебный пристав, введите свидетеля, действительного статского советника Владимира Александровича Русланова.
Я взглянул на стол вещественных доказательств. На нем лежали: план дома Русланова, клок коричневого сукна, пиджак, штаны и жилет того же цвета, сплюснутая диадема, тридцать шесть бриллиантов и модель диадемы, сапоги и гипсовые снимки со следов, синее пальто и белая баранья шапка, записка неизвестного лица к Елене Владимировне и, наконец, номера газет с отмеченными на них красным карандашом статьями. То были предметы, приобщенные мною к делу в качестве вещественных доказательств.
Свидетель вошел. Он говорил тихо, изредка утирая слезы. Председатель предложил ему сесть и предъявил вещи, принадлежащие его покойной дочери. Прокурор задал вопрос об отношениях Ичалова с его дочерью. Русланов отвечал, что отношения их были чисто светские и никакой взаимной склонности или особенной близости между ними он никогда не замечал.
К моему удивлению, защитник Аарона допрашивал Русланова в течение получаса и задавал вопросы, которые, по моему мнению, не могли относиться к делу. Председатель несколько раз делал ему замечания о напрасном утомлении свидетеля, но, не желая стеснять защиту, дал ему окончить допрос.
Затем ввели жену Русланова, за несколько дней до того вернувшуюся из монастыря, куда она ездила облегчать свое горе молитвой и постом. Она была в глубоком трауре.
Только она вошла в зал заседания, как ко мне подошел судебный пристав и передал пакет. В нем было извещение о том, что полиция захватила четырех сбытчиков фальшивых кредитных билетов. Как ни жаль мне было покинуть зал заседаний, но дело не терпело отлагательства, и я должен был удалиться, чтобы немедленно начать следствие.
Проходя по коридорам, я заметил отца Ичалова. По его лицу видно было, что он находился в состоянии исступления; жандармы не пропускали его в зал, боясь нарушения тишины заседания.
До одиннадцати часов вечера я был занят допросами. Вернувшись в суд, застал дело прерванным до следующего утра: судебное следствие еще не было окончено. Московский адвокат ужасно утомлял свидетелей и затягивал дело. Об Ичалове говорили, что он держал себя спокойно и ни на одно из показаний свидетелей не возражал.
На следующее утро я рано начал свою работу, чтобы скорее поспеть в суд. Но обыски и другие необходимые следственные действия заняли меня на весь день. Только в двенадцатом часу вечера я приехал в суд.
Публика толпилась по коридорам, и я узнал, что не только судебное следствие, но состязания сторон и даже заключительная речь председателя суда были уже окончены. Присяжные совещались в своей комнате.
Я вошел в кабинет судей. Там мне рассказали о ходе дела и выразили убеждение, что подсудимые будут обвинены даже без признания за ними права на смягчающие обстоятельства.
Мне рассказали, что, когда Ичалову было предоставлено последнее слово, он сказал: «Господа присяжные заседатели, я вижу, что меня окружает бездна улик, но могу уверить вас, что они только кажущиеся. Я невинен! Призываю Бога в свидетели правоты моих слов. Более ничего сказать не имею».
Прокурор в своем возражении указал на неопровержимость доказательств, имеющихся против него. Ичалов встал снова и сказал: «Никогда Ичалов не был и не будет убийцей, еще менее – вором. Мне стоило бы произнести только одно слово, и вы убедились бы, что мое место не на скамье подсудимых. Однако я не скажу его, но повторяю вам: не делайте ужасной ошибки! Не осудите человека невинного».
«Вас же никто не стесняет, господин Ичалов, – заметил председатель, – скажите это слово, мы просим вас». Но Ичалов все-таки упорно молчал.
В ожидании выхода присяжных я пошел по коридору, спрашивая и сравнивая мнения о ходе процесса.
Вдруг я услыхал, что кто-то зовет меня по имени. Я обернулся. Подле меня стояла Анна Дмитриевна Боброва. Она была в черном платье, лицо ее покрывала страшная бледность, глаза блестели.
– Вы одни здесь? – спросил я у нее.
– Одна. Брат мой завтра должен рано ехать и лег спать. Говорят, что все места заняты и что меня не впустят. Помогите мне, ради Бога, пробраться в зал суда.
При содействии судебного пристава мы вошли в ложу. Все места были заняты. Пристав приказал принести стул, который поставили в проходе между рядами скамеек.
Только Анна Дмитриевна села, раздался голос пристава:
– Суд идет.
Все встали. Двери за нами затворили, и я должен был остаться в ложе.
Председатель, два члена суда, прокурор и секретарь заняли свои места. Ичалов стоял подле Аарона. Присяжные заседатели один за другим выходили из совещательной комнаты и становились перед присутствием суда.
Раздался голос председателя:
– Господин старшина! Не угодно ли вам прочитать вопросы суда и ваши ответы.
Старшина, держа в руках вопросный лист, начал читать:
– Виновен ли подсудимый, дворянин Никандр Ичалов, двадцати двух лет, в том…
При слове «Ичалов» возле меня кто-то вздрогнул. Я оглянулся. Анна Дмитриевна поднялась со своего стула с совершенно изменившимся лицом; она неопределенно смотрела вдаль и вся дрожала.
– Что, обвинили? – спросила она у меня.
– Не мешайте! Дайте дослушать, – сказал я шепотом.
Старшина присяжных дочитал первый вопрос и остановился, чтобы дать понять, что за сим последует ответ.
Анна Дмитриевна так сильно схватила меня за руку, что я пошатнулся. Я снова взглянул на нее. Она, казалось, вся обратилась в слух.
– Да, виновен! – раздался вердикт присяжных.
При этих словах Боброва вскрикнула каким-то раздраженным, отчаянным голосом и без чувств опустилась на стул.
– Наконец! – раздался чей-то звучный голос, который заставил всех вздрогнуть. Это слово было произнесено Ичаловым.