Три суда, или Убийство во время бала

I. Допрос Бобровой

Мне пришлось еще раз распутывать завязку этого необыкновенного преступления. Была ли Боброва действительно виновна (и в какой мере) или какие-нибудь несчастные обстоятельства сложились для нее таким образом, что принудили принять вину на себя, – вот что прежде всего предстояло выяснить следствию.

Очевидность доказательств против Ичалова не позволяла сомневаться, что он участвовал в преступлении; поэтому при исследовании дела мне предстояло требовать от самой Бобровой доказательств, что не Ичалов убил Русланову, а она была убийцей. Против обыкновенного порядка, по которому от подсудимого требуются доказательства его невинности, в настоящем случае приходилось просить Боброву доказывать, что она виновна.

Была ли она в нормальном состоянии, когда произносила свое необыкновенное признание? Каким образом молодая девушка из хорошего семейства могла решиться на такое преступление? Каким образом она могла совершить его среди такого многочисленного общества и так искусно схоронить концы, что до ее собственного признания на нее не могло упасть никакого подозрения? Подтвердит ли она свое признание при допросе? Не отопрутся ли они оба?

Я начал следствие с того, что поехал к Боброву, взяв с собой рассыльного. Слуга провел меня прямо в его кабинет. Бобров сидел перед письменным столом и что-то писал.

– Вы говорили мне как-то о пропадавшей и нашедшейся у вас бритве, – обратился я к нему. – Не позволите ли вы мне взглянуть на нее?

– Очень жаль, что вы не захотели ее видеть. Теперь я не знаю, буду ли в состоянии ее отыскать.

– Тархов говорил мне, что вы ее опечатали и спрятали. Прошу вас не скрывать ее; в противном случае я буду вынужден произвести у вас обыск.

Бобров замялся, но, видя, что дальнейшее запирательство бесполезно, сказал:

– Вероятно, она здесь, в письменном столе.

Действительно, в правом ящике того самого стола, за которым он сидел, лежала запрятанная бритва, завернутая в почтовую бумагу, завязанная и запечатанная.

– Позвольте попросить у вас также футляр, в котором она прежде хранилась, и другую бритву, составляющую с этой пару.

Все это он мне подал.

– Где находится сейчас ваша сестра Анна Дмитриевна?

– Я отвез ее к нашей тетке Ефремовой, в двух шагах отсюда, в доме Руфа.

– Вы живете с ней вдвоем?

– Нет, с нами обыкновенно живут мать и отец, которые сейчас в деревне.

– Заезжала ли ваша сестра вчера домой или вы отвезли ее к тетке прямо из суда?

– Ее привезли ко мне ночью из суда. Сегодня утром я отвез ее к Ефремовой, там ей покойнее.

Я отправился к тетке Бобровой.

– Дома ли госпожа Ефремова? – спросил я у служанки, которая отворила мне дверь.

– Дома, пожалуйте.

Несколько минут я прождал хозяйку. Наконец, она вышла.

– Не у вас ли Анна Дмитриевна Боброва?

– Была у меня, но теперь ее здесь нет. Она уехала к дяде своему, Гамельману.

– Где он живет?

– Возле пруда, в доме Бриля.

Я поехал в дом Бриля, а по дороге зашел к себе и спрятал бритвы.

Гамельмана я застал за завтраком. Он засуетился, приказал, чтобы подали лишний прибор, и попросил меня принять участие в его трапезе.

– Извините, мне некогда. Не здесь ли ваша племянница?

– Которая, батюшка? У меня их полгорода. Эмма здесь, только ушла с женой гулять.

– Нет, Анна Дмитриевна Боброва.

– Пять минут ранее вы бы застали ее здесь: она приезжала ко мне давеча с Ефремовой и осталась было у меня погостить. Но сейчас здесь был ее брат и увез ее с собой.

Я опрометью бросился к Боброву, но уже не застал его дома. Я отправился к полицеймейстеру. Скоро вся полиция была поднята на ноги. Городовые, хожалые и приставы разъехались в разные стороны искать Боброву. Ясно было, что брат хотел скрыть свою сестру. Сам я между тем поехал в тюремный замок к Ичалову.

Когда я вошел в его камеру, он сидел на деревянной кровати, облокотившись о подушку. Небольшое круглое окно под самым потолком едва освещало его комнату, воздух был очень тяжелый.

Я сел подле него на кровать.

– Надеюсь, – сказал я, – что вы, господин Ичалов, скажете теперь всю истину.

– Боброву вы уже допросили?

– Нет еще.

– Тогда я отказываюсь отвечать. Пусть она прежде меня даст свое показание, а там и я расскажу все, что знаю.

Как ни настаивал я, но Ичалов остался при своем решении. Позвав смотрителя, я поручил ему усилить надзор с целью предупреждения какого бы то ни было свидания арестанта с посторонними лицами.

Потом я вернулся домой. О побеге Бобровой я не беспокоился: был уверен, что скоро ее представят к следствию. Однако к семи часам вечера ее еще не было.

Я вышел пройтись по улице, приказав, если привезут без меня, оставить ее с провожатыми в приемной. Но едва только я прошел шагов пять-десять, как увидал тройку, во весь опор приближавшуюся к моему дому. В санях сидели трое: Матов, Кокорин и Анна Дмитриевна.

– Откуда? – спросил я. – Лошади у вас в мыле.

– Из села Гуслицы.

– Как? Девять верст?

– Да!

Мы вошли в приемную. Пленницу с трудом можно было узнать. Куда девался ее румянец? Лицо было истомлено, заплаканные, красные глаза опухли, она едва держалась на ногах. Усадив ее в кресло, я спросил, не желает ли она чем-нибудь подкрепить себя. Она попросила оставить ее одну на несколько минут. Мы вышли.

Я послал Кокорина пригласить, двух понятых, которых через другое крыльцо провели в мой кабинет и поставили за ширмами. Между тем полицеймейстер рассказывал мне следующее:

– Часов до двух полиция не могла напасть на ее след. Утром она была у нескольких своих родственников и после всех – у дяди своего Гамельмана. Оттуда она уехала с братом, но никто не знал куда. Прохожие видели на улицах тройку лошадей с двумя седоками. Кокорин и несколько полицейских взяли верховых лошадей и пустились в погоню по разным дорогам. Беглецов настигли в селе Гуслицы и привезли сюда.

На вопросы Кокорина, куда Боброва намерена была уехать, она отвечала, что не знает и ехала туда, куда вез ее брат.

Я простился с полицеймейстером и Кокориным и пригласил Анну Дмитриевну войти в мой кабинет. Увидев секретаря, она сказала:

– Здесь есть постороннее лицо. Нельзя ли нам остаться вдвоем?

Секретарь по моему знаку вышел из комнаты.

Анна Дмитриевна опустившись в кресло, начала так:

– Я не по своей воле уезжала отсюда. Даю вам слово, что я исполняла только желание моего брата… Он думал меня этим спасти… Меня силой посадили в сани… Прошу вас только не подвергать моего брата ответственности.

– Будьте покойны.

– Но я должна сознаться, что под влиянием быстрой езды, свежего воздуха, при виде спокойных и веселых лиц, идущих по улицам… во мне появился страх потерять свободу. Я не хотела бежать, но была рада, что меня увозят! Этим я как бы очищалась перед своею совестью в том, что вновь покидаю Ичалова на произвол судьбы… И зачем я не бросилась под лошадей, зачем пожалела жизнь?..

– Бог остерег вас. Вы еще не выполнили свой долг, вы еще не договорили вчерашних слов ваших.

Она сделала нетерпеливое движение, точно упрекая себя за эту откровенность, и опустила глаза.

– Вспомните, что в ваших руках судьба невинного, – сказал я.

Она подняла голову, подумала немного и спросила:

– Чего вам от меня еще нужно? Вчера я все сказала.

– Вы сообщили только факт, а суду нужны подробности. Я попрошу вас рассказать теперь, каким образом совершено вами убийство.

Она снова низко-низко опустила голову и, перебирая руками складки своего платья, думала. Я не мог видеть ее лица, но догадывался, что нерешительность овладевала ею. Через минуту она посмотрела на меня пристально, подавила вздох и, повернув лицо в сторону, сказала:

– Я могла и оговорить себя… Чего вам от меня нужно? – вдруг вскрикнула она и впилась в меня блестящими глазами.

– Я исполнитель, Анна Дмитриевна, – сказал я мягко.

– Верховного правосудия?

– Да, правосудия.

– Но разве мало вашему правосудию того, в чем я созналась? Оно хочет подробностей, воспоминаний, оно хочет, чтобы я душу перед ним вывернула, чтобы я пережила вновь… Нет, не будет этого!.. У вас нет доказательств!

Я подошел к несгораемому шкафу, достал бритвы и положил их на стол.

– В этом футляре одна из бритв вашего брата, – сказал я. – В запечатанном свертке находится совершенно такая же бритва, составляющая с этой пару.

– Так что же?

– Этой бритвой зарезана Русланова.

– Почему же именно этой?

– На ней ее кровь. На ней волосы из ее брови.

– Как же вы докажете, что на бритве ее кровь?

– Это докажет врачебное ведомство.

– Как же оно узнает, чья именно это кровь? И почему из того, что на бритве кровь, можно заключить, что я убийца?

– Вот вам другое доказательство, – сказал я, показывая записку, отобранную у модистки Мазуриной.

– Я не знаю этой записки.

– Записка выпала из кармана вашего платья, которое переделывалось у Мазуриной после бала.

– Я где-то читала, что одного убийцу нашли по пуговице, оторвавшейся от его жилета. Вы, должно быть, уголовных романов начитались и подбираете всякий вздор. Я ничего больше не скажу вам.

Она замолчала и упорно стала смотреть в сторону.

– Я, конечно, не могу заставить вас говорить. Не угодно ли вам удостоверить вашей подписью, что вы отказываетесь дать показание?

– Не желаю.

Я вышел в переднюю и сделал распоряжение о том, чтобы ко мне немедленно доставили арестанта Ичалова. Появление его, казалось мне, должно было дать другое направление показаниям Бобровой.

Мы оба молчали. Она то вставала и подходила к окну, то садилась снова. Я раскрыл книгу и старался читать, по временам взглядывая на нее. Она раз поймала меня на этом и, усмехнувшись, сказала: «Какой интересный tete-a-tete!»[1] Я промолчал.

Прошло около получаса. Наконец раздался звонок, за ним послышались в передней шаги и тяжелые удары ружейными прикладами об пол. Двери широко растворились, и в кабинет вошел арестант в серой шинели. За арестантом вошли двое конвойных с ружьями.

Ичалов взглянул на Боброву.

– Боже мой! – глухо проговорила она и закрыла лицо руками.

– Угодно ли вам… – начал было я.

– Уведите его, ради Бога, – сказала она, не отрывая рук от лица. – Я все скажу…

– Бог вам судья! – сказал Ичалов.

Я дал знак, чтобы арестанта вывели.

– Несчастный! И все это я наделала! – сказала Боброва, открывая лицо и смотря на дверь, в которую вышел Ичалов. – Нет, довольно одной… Убить двоих…

Она точно думала вслух, произнося эти слова.

Прошло несколько минут, прежде чем она собралась с духом и сказала, что зарезала Елену и что письмо писано ее рукой. Она заговорила быстро, нервно, точно желала поскорее отделаться от допроса.

– Совершив преступление, я скрылась в уборной и вышла к убитой тогда, когда там уже собралась толпа народа. Я думала избежать подозрения… но вида убитой я вынести не смогла и лишилась чувств.

– Но как же вы ее зарезали? Каким образом вы не замарали кровью ваше платье?

– Она танцевала в зале, а я осталась в уборной, которая подле ее спальни. Несколько раз я выходила в коридор, чтобы посмотреть, не откроют ли окно, как это всегда делалось во время танцев для освежения воздуха. Наконец лакей открыл окно… Он меня не заметил… Я стояла за углом… Он ушел… В соседних комнатах никого не было. Я подошла к окну и кашлянула… это был условный знак… Ичалов по лестнице спустился с крыши, остановился против окна и подал мне письмо, которое у вас в руках. Взяв письмо, я сказала ему: «Подождите, только берегитесь, чтобы вас кто-нибудь не заметил», – и затем ушла в уборную…

– Вы хотели подкинуть это письмо Руслановой?

– Нет. Погодите. Это ужасно! Я стала ожидать прихода Елены… Скоро я услышала ее шаги. Она вошла в комнату, которая освещается стеклянной крышей. Я прошла в коридор и встала между растворенным окном в сад и растворенным окном в эту комнату. Елена сидела спиной ко мне, на кушетке…

– Откуда вы знали, что она непременно придет в это время?

– Я сама перед вальсом попросила ее прийти в эту комнату под предлогом, что мне нужно поведать ей тайну. Я просила ее прийти именно во время танцев.

– Как же она не заметила Ичалова?

– Он поднялся выше по лестнице.

– Ну-с?

– Тогда я достала бритву…

– Откуда?

– Из кармана. Я ее раскрыла и, протянув руку через окно, изо всей силы нанесла ей несколько ударов в лицо и в шею… Она вскрикнула. Я сорвала с ее головы диадему и, бросив ее за окно в сад вместе с бритвой, скрылась в уборной.

– Бритву вам подал Ичалов?

– Нет, я привезла ее с собой.

– Зачем же тут был Ичалов?

– Чтобы передать мне письмо.

– Но оно вами написано?

– Да!

– Отчего же вы не могли привезти его с собой?

Боброва хотела что-то отвечать и остановилась. Видно было, что в ней опять рождается колебание и что она готова еще раз изменить направление своих показаний. Желая это предупредить, я сделал вид, что не придаю этому вопросу особого значения, и спросил у нее:

– Каким образом Ичалов решился взбираться ночью на крышу чужого дома и лезть по лестнице для того только, чтобы подать вам письмо? Его могли заметить, схватить, и ему, во всяком случае, предстояло нести за это большую ответственность.

Избегая моего взгляда и опустив глаза в землю, Боброва отвечала:

– Ичалов любил меня, я этим воспользовалась. Он сделал бы все для меня! Я не объяснила ему, зачем мне было нужно, чтобы он подал мне письмо, я сказала ему только, что прошу его об этом, что для меня это очень важно. Я была уверена, что он это сделает, и он сделал.

– Зачем же вам нужно было присутствие Ичалова?

Боброва помолчала с минуту и потом сказала:

– Неужели вы так недогадливы, что вам все надо объяснять?

– Я обязан обо всем вас расспросить…

– Обо всем?! Ну, извольте. Я думала, что Ичалова непременно заметят и что подозрение падет на него, а не на меня.

Я вздохнул от этого признания. Она заметила это и опустила голову.

– Я все предвидела, – продолжала она как-то машинально, – и все обдумала. Вам кажется это невероятным, невозможным в такой молодой девушке, как я! Но это было… Довольно с вас?

– Нет, я должен просить вас еще многое объяснить мне.

– Что же вы еще хотите знать?

– Каким образом у Ичалова оказались бриллианты, которые он продал Аарону?

– Он поднял диадему и бритву, когда я их бросила в окно, и унес домой. Бритву он возвратил мне на другой день, так как это была бритва брата, и я поторопилась положить ее на то место, откуда взяла, чтобы не возбудить его подозрений. Диадема осталась у Ичалова, и что он с ней сделал, я не знаю.

– Для чего вы сняли с убитой диадему и бросили ее в сад?

– Опять, опять вы не догадываетесь. Неужели вы всегда так допрашиваете? Неужели ваша голова отсутствует в то время, когда вы так пытаете?

Это было даже оскорбительно. Я невольно покраснел. В самом деле, для чего расспрашивать о том, что и без того ясно: она хотела, чтобы у Ичалова осталась в руках улика…

– Что побудило вас совершить преступление?

– Русланова была моим врагом; она отняла у меня того, кого я любила так же, как меня любит Ичалов. Она сделала это из одного только тщеславия. Я решилась ей отомстить – и отомстила. Как оскорбленная женщина я имела право на эту месть. Пускай лучше она лишила бы меня жизни, чем отнять у меня того, кого я так пламенно любила. Я за это ее зарезала…

Произнося последние слова, она сделала движение рукой, как будто наносила удар… Глаза ее сверкали. В эту минуту, когда она с такой уверенностью утверждала за собой право на жизнь своей соперницы, Боброва была необыкновенно хороша: такой должна была быть Юдифь у изголовья Олоферна[2].

Под огнем ее взора я невольно опустил глаза. «Эта девятнадцати летняя красивая девушка, – думал я, – уже дважды убийца. Умерщвляя Русланову, она разрушала жизнь влюбленного в нее саму Ичалова и, чтобы спасти себя, тянула в петлю его».

– Вы давно уже любили Петровского? – спросил я у нее.

– Он был моим женихом.

– Почему же свадьба ваша расстроилась? Почему Русланова стала его невестой?

– Ее здесь не было, когда я стала невестой Петровского. Она была еще в институте, сюда приехала шесть месяцев назад. Видя мои успехи в свете, она мне завидовала и ревновала ко всем. На каждом шагу она старалась чем-либо уязвить меня и, видя, что усилия ее тщетны, прибегла к последнему средству – решилась отнять у меня жениха, которого я страстно любила. Ей помогло ее богатство, и она стала его невестой… Оскорбленное чувство любви требовало мести, и я отомстила.

– Почему же вы всю вину свалили на нее? Не следовало ли вам негодовать скорее на жениха, не сдержавшего своего слова?

– Его соблазнили богатством. Я уверена, что и до сих пор еще он меня любит. Однако довольно, довольно! Вы видите, как я устала. Я не могу больше отвечать. Вы теперь знаете все…

Записав ее показания, я подал ей протокол для прочтения. Было уже около двенадцати часов ночи.

Боброва долго его просматривала. Сделав по ее указаниям несколько поправок, я спросил у нее:

– Вы более ничего не желаете добавить к вашему показанию?

– Что же еще я могу добавить?

– Нет ли чего-нибудь, что бы, по вашему мнению, могло служить в вашу пользу? Не желаете ли вы, чтобы я обратил особенное внимание на какие-либо обстоятельства, которых я не имел в виду и которые могли бы облегчить меру вашей вины?

– Нет, снисхождения мне не надо.

Она долго вертела в руках перо, прежде чем решилась внизу показания поставить свою подпись. Слезы ручьем текли на бумагу, когда она подписывала: «Анна Дмитриевна Боброва».

– Я подписала свой смертный приговор! – сказала она.

Несколько мгновений я не смел нарушить последовавшее за этими ее словами безмолвие. Она не раскаялась, но ей, видимо, было жаль расставаться со светом, в котором до сих пор ее окружали только успех и удовольствие.

Однако что мне было с ней делать? Отпускать ее от себя одну ночью было нельзя уже и потому, что по закону я должен был принять меры к пресечению возможности ей уклониться от следствия и суда. Если показание ее было справедливо, то она подвергалась «лишению всех прав состояния и ссылке в каторжную работу».

А мерой против обвиняемых в преступлениях, подвергающихся вышеприведенному наказанию, закон указывает, между прочим, содержание под стражей. Предписывая при этом для приведения в исполнение этой меры принимать в соображение «не только строгость угрожаемого преступнику наказания, но также силу представляющихся против него улик, возможность скрыть следы преступления, состояние, здоровье, пол, возраст и положение обвиняемого в обществе».

На этом основании мне предстояло взять у Анны Дмитриевны паспорт или подписку о неотлучке ее из города; или отдать ее под особый надзор полиции, или на поруки; или потребовать от нее залога; или же, наконец, подвергнуть ее домашнему аресту или тюремному заключению.

Ограничиться первой мерой было бы недостаточно. Мог ли я быть уверен, что, дав подписку, она не скроется, особенно имея в виду побуждение к тому ее брата? Для приведения в исполнение двух последних мер требовалось предварительное исполнение некоторых формальностей, которые потребовали бы достаточного времени и которые ночью, во всяком случае, были неисполнимы.

Я остановился на решении подвергнуть ее домашнему аресту и, составив соответствующее постановление, вышел к Кокорину.

– Где бы, по вашему мнению, удобнее было содержать ее до завтра под домашним арестом? – спросил я.

– Да у нее на дому.

– Это невозможно. Я должен допросить ее брата по вопросу о бритве, и он не должен знать ее показания. Поэтому оставить их вместе я не считаю возможным.

– В таком случае, не пустит ли ее к себе тетка ее, Ефремова?

– Это другое дело. Прикажите запрячь экипаж, свезите ее к Ефремовой и приставьте туда надежный караул.

Анна Дмитриевна, выслушав мое решение, молча и покорно последовала за Кокориным. Скоро я услыхал стук колес отъезжающего экипажа.

Я ушел в свою спальню, но едва только успел заснуть, как слуга разбудил меня и доложил, что Кокорин вернулся вместе с Анной Дмитриевной. Я оделся и вышел к ним.

– Ефремова не впускает к себе в дом госпожу Боброву. Она узнала о вчерашнем ее признании и не желает ее видеть. Кроме того, она и слышать не хочет о том, чтобы у дверей ее дома стояла полиция. Я заезжал к дяде Бобровой, Гамельману, но и там хозяйка отказалась принять нас, говоря, что все комнаты заняты детьми и прислугой.

Я не знал, что делать. Кокорин напомнил, что у меня наверху есть свободная комната, в которой ночевал мой секретарь в том случае, если дела задерживали его при мне до ночи, и которая сейчас была пустой. Отослать Боброву в полицейскую конуру, переполненную пьяными, посаженными туда для вытрезвления, было немыслимо, и мне пришлось остановиться на предложении Кокорина – другого выхода не было.

Эта комната соединялась с приемной витой лестницей. Ее прибрали, а сосед мой, бывший свидетелем, прислал горничную.

Анна Дмитриевна все это время сидела на стуле, наклонив голову и не обращая ни малейшего внимания на все происходившее. Кокорин проводил ее наверх вместе с горничной и хотел запереть снаружи дверь на ключ, но замка не было. Тогда он посадил на нижних ступенях лестницы городового и ушел.

Чувствуя сильное утомление, я прилег, одетый, на диван в кабинете и думал о том, какие, в самом деле, могли быть доказательства виновности Бобровой, если бы она не призналась, и какие данные могли бы подтвердить это признание в случае сомнения и достоверности его.

Я решил, что если Ичалов, не зная показаний Анны Дмитриевны, на следующий день передаст подробности убийства согласно с ее словами, то уже и этих двух допросов будет достаточно для доказательства несомненности самого факта. С такими мыслями я закрыл глаза и скоро, кажется, заснул.

Вдруг слышу – шаги в приемной. Что-то скрипнуло. Вижу – дверь в мой кабинет растворилась и в ней показалась чья-то голова. Лунный свет, бивший в окна, осветил женскую фигуру. Я вглядываюсь – это Анна Дмитриевна. Она постояла несколько мгновений посреди комнаты, осматривая свою белую одежду, потом нерешительными шагами подошла и села на диване подле меня.