Ваш муж мертв

Само по себе это не смертельное заболевание, но все может плохо закончиться, если вы ударитесь головой, или будете находиться во время приступа в ванне, или наливать кипяток, или переходить дорогу, или делать что-то еще – в общем, на самом деле много опасностей. Поэтому я не плаваю, не вожу машину, не готовлю на открытом огне. Ложась спать, никогда не знаешь, проснешься ты или нет.

Единственный плюс – для некоторых из нас – состоит в том, что эта болезнь повышает активность мозга. Так что некоторые такие дети, едва начинающие ходить, знают уже таблицу умножения.

– Сколько времени длился приступ? – спрашиваю я.

– Около минуты.

Значит, как в среднем. Большинство наблюдавших меня врачей пришли к заключению, что мои припадки – по-научному называемые эпилептическими приступами – могут продолжаться от двадцати секунд до трех минут.

– Как вы себя чувствуете сейчас?

– Как после удара по голове.

Я ощущаю на своем лбу холодный компресс. У меня болят мышцы, и во рту, у правой щеки, чувствуется вкус крови – должно быть, я ее прикусила.

– Это неудивительно. Вы бились в судорогах, а под скамейкой мало места.

Внезапно откуда-то выплывает воспоминание. «Для Марджори, которая любила это место». Мне едва удается держать глаза открытыми и трудно говорить, но я должна преодолевать слабость. В голове у меня царит настоящий хаос, однако я понимаю, что это нормальная реакция.

– Откуда вы знаете, как все происходило? – Меня всегда интригует этот момент. Это так странно – погружаться в какой-то таинственный мир, а потом не помнить, что ты там делал. Например, одна девушка, о которой я читала в сети, отправила своему начальнику сообщение, предупреждая, что опоздает, и тут у нее начался приступ – а потом, конечно же, она ничего этого не помнила.

– К счастью, женщина, которая вас увидела, оказалась медсестрой и сразу поняла, что происходит.

Так бывает далеко не всегда. Часто люди принимают тебя за пьяного, сумасшедшего или думают, что у тебя сердечный приступ (один добрый самаритянин однажды пытался сделать мне искусственное дыхание рот в рот, несмотря на то, что я продолжала дышать).

– Она вызвала «Скорую помощь».

Если это была медсестра, то, вероятно, она не потеряла самообладания. Именно поэтому, должно быть, я чувствую себя сейчас относительно спокойно. Когда люди начинают паниковать, это еще сильнее усугубляет мое состояние – особенно, когда я становлюсь свидетелем всего этого, возвращаясь в сознание. В результате потом гораздо труднее приходить в норму после приступа.

Меня так клонит в сон, что лицо Адама то исчезает, то снова всплывает перед моими глазами. Я могла бы спросить его, откуда он знает мое имя, но это и так понятно – оно написано на моем серебряном медицинском браслете, содержащем все данные. (Разумеется, я всегда снимаю его, когда работаю со своими клиентами, – во избежание лишних вопросов.)

– Вас что-то расстроило, Вики? – Его голос долетает до меня сквозь туман. – Что-то, что могло спровоцировать приступ?

Они всегда задают этот вопрос. Это необходимо для создания клинической картины эпилепсии. Мои веки становятся все тяжелее. Мысли путаются.

– Не знаю, – бормочу я. Но какой-то червь гложет меня изнутри. Что-то действительно расстроило меня.

Я просто не помню – что.

В следующий раз я прихожу в себя уже в больничной постели. На мне зеленый халат. Если повернуть голову, то можно увидеть маленький деревянный столик с кувшином воды. Пространство вокруг меня закрыто сине-белыми полосатыми занавесками, но я слышу доносящийся справа приглушенный голос: «Сестра! Мне нужно в туалет. Сестра!»

Сколько сейчас времени? Еще не темно. Но уже и не слишком светло. Это еще одна особенность моего недуга. Тебе может казаться, что ты пробыл без сознания много часов, тогда как на самом деле это длилось всего несколько минут. И наоборот.

В любом случае, я всегда чувствую себя так, будто проснулась после долгого, глубокого сна. Это похоже на состояние, когда ты приходишь в себя после анестезии.

Я ненавижу больницы. Тут слишком жарко и нечем дышать. Странно, почему так сильно включено отопление, учитывая постоянное урезание расходов. С меня льется пот, хотя, как я только что поняла, под больничным халатом на мне ничего нет. Только одноразовые бумажные трусы. Куда они дели мою одежду?

Подобные места (а я видела не одно) всегда оставляют у меня во рту неприятный вкус печенки и бекона: я терпеть не могла эту еду в детстве, и эти ощущения снова завладевают мной, когда я вынуждена делать то, чего не хочу. А мое единственное желание – выбраться отсюда. Быть нормальной.

По другую сторону занавески слышен звук вкатываемой тележки. «Завтрак!» – произносит бодрый голос.

Вот и ответ на мой недавний вопрос.

– А как нам быть с той?

– К ней сначала должна зайти медсестра, – отвечает другой голос. – Нам нужно точно знать, можно ли ей есть.

Они говорят обо мне? В животе у меня нестерпимо ноет от голода. После приступа у меня обычно просыпается волчий аппетит. Я уже собираюсь подать голос, как вдруг раздается высокий, непрерывный звук, от которого волоски на моей руке встают дыбом. По крайней мере, этот звук исходит не от тех аппаратов, к которым подключена я. Хотя мне ничего не видно, но я слышу напряженные голоса и движение в палате. «В реанимацию. Быстро!»

Я искренне сочувствую этому незнакомому пациенту. Мне и самой доводилось несколько раз побывать в реанимации.

Кто-то другой – кажется, моя соседка слева – разговаривает по телефону. У нее старческий, дребезжащий голос. «Так вот, доктор говорил мне принимать эти таблетки. Он говорил – по две. Каждый день. Вот я и делала так, как он говорил. А теперь другой врач говорит, что нужно было что-то еще».

Я уже и забыла, как шумно бывает в больнице, хотя в последний раз мне довелось побывать там не больше двух месяцев назад. Это было в Девоне, до того как до моих клиентов дошли слухи о моей болезни и мне пришлось снова уехать.

– Вики?

Занавеска отодвигается в сторону. Почему больничный персонал всегда разговаривает с тобой так, будто они хорошо тебя знают? В машине «Скорой помощи» это действовало успокаивающе, но сейчас мне не очень приятно такое обращение.

– Как вы себя чувствуете?

– Хорошо.

Я приподнимаюсь на локтях, морщась от боли. Устроившись поудобнее, я обнаруживаю на одной руке огромный синяк – должно быть, ударилась во время судорог под скамейкой.

– А где моя одежда?

– Она была вся порванная и испачканная после того, что произошло. Но вы не беспокойтесь. Мы с этим потом разберемся.

Меня охватывает паника.

– Но мне нужно что-то надеть, чтобы пойти домой.

– Боюсь, мы не можем выписать вас, если за вами некому присмотреть как минимум в течение двадцати четырех часов после приступа.

Медсестра снова поглядывает в свои записи.

– Здесь отмечено, что у вас нет никаких близких родственников. Может быть, есть соседка или подруга, которой вы можете позвонить?

И вдруг я все вспоминаю. То событие – вернее, события, которые меня так расстроили. Дэвид. Полиция. А потом та девушка на прогулке.

– Я могу побыть и одна, все будет в порядке. Я делала так раньше.

Это правда. Я лгала в других больницах, что дома у меня кто-то есть. Я запоздало понимаю, что следовало сделать так и на сей раз.

– Это может быть опасно. – Она говорит так, словно со мной все это случилось впервые. Что ж, она еще очень молода. Может, я ее первый подобный случай. – То, что с вами произошло… ведь это все очень травматично.

Я стараюсь говорить как можно увереннее:

– Для меня лучше не зацикливаться на приступе: я просто пью свои таблетки и надеюсь, что со мной это никогда больше не повторится.

Суеверие заставляет меня замолчать и постучать по дереву.

– Если вы сейчас проходите лечение, приступов не должно быть много, так что нам нужно разобраться, в чем дело. И я должна сообщить вам еще кое-что. Боюсь, к вам посетители.

Боюсь?

Она отводит глаза.

– Мы бы не согласились на их визит к вам, пока не были бы уверены, что вы уже оправились после приступа, но…

Она умолкает, не договорив фразу, и отдергивает занавески. Все в палате смотрят на меня. И не удивительно.

Передо мной опять та самая, уже знакомая мне парочка.

Медсестра отступает назад.

– Что ж, я вас пока оставлю, хорошо?

– Миссис Гаудман. Вики. – Рукопожатие детектива-инспектора Гэрета Вайна такое же беспощадное, как и в прошлый раз.

Я высвобождаю свою руку.

– Как вы узнали, что я здесь?

Он небрежно машет рукой, будто речь идет о сущей ерунде.

– Ваше имя появилось в сводке, когда вы поступили в больницу. Мне очень жаль, что у вас такие проблемы со здоровьем.

– Я стараюсь не воспринимать это как проблему, – словно обороняясь, отвечаю я. – Это просто часть меня.

Эту фразу я подцепила на одном из многочисленных сетевых форумов.

– И именно поэтому вы не упомянули про свое заболевание в прошлую нашу встречу?

Сладкое ощущение пробуждения после глубокого сна начинает улетучиваться. Вместо этого я чувствую неприятное покалывание кожи. Женщина, лежащая в кровати напротив, глазеет на меня. У нее лысая голова, и рядом с ней стоит капельница. Вероятно, рак?

– Мы можем задернуть занавески? – спрашиваю я.

– Конечно.

Мы остаемся втроем в замкнутом пространстве. Двое против одного.

Я прикладываю ладонь к глазам, чтобы защитить их от света длинной люминесцентной лампы наверху.

– От света вам становится хуже? – с любопытством спрашивает инспектор.

– Только от мерцания лампы, – уточняю я. – И от стресса. Ваш прошлый визит несколько выбил меня из колеи. Или известие об исчезновении Дэвида.

Инспектор моргает. Видно, что ему не хочется быть ответственным за еще один мой припадок. Мне удалось вывести его из зоны комфорта. Это хорошо. Женщина-сержант ничего не говорит, но все записывает. Нужно быть осторожнее.

– В таком случае, – внимательно глядя на меня, говорит инспектор, – вам следовало быть честной с нами с самого начала.

– Я и была.

Во рту у меня пересохло. Я прекрасно знаю, что он собирается сказать. Я ждала этого с тех пор, как сообщила ему, почему находилась возле его дома.

– Вы нашли моего мужа?

– Вашего бывшего мужа? Нет.

Голос инспектора звучит бесстрастно, но все это время он не сводит с меня пристального взгляда. Я чувствую мгновенную вспышку страха, но следом тотчас появляется уверенность, что все, конечно же, будет в порядке. У Дэвида всегда все в порядке. В отличие от других людей, которым не посчастливилось иметь с ним дело. Мне было известно о разных его махинациях, проворачиваемых под видом «благотворительных интересов». Он сам рассказал мне об этом, словно это было какое-то его достижение. Однако в тот момент я уже не могла ничего поделать. Я была у него на крючке.

Инспектор садится на стул возле моей кровати.

– Два дня назад вы сказали нам, что были возле дома мистера Гаудмана, поскольку вам нужно было посетить там своего старого врача.

Он называет моего мужа очень официально, и эта подчеркиваемая дистанция доставляет мне дискомфорт. Ведь это мужчина, которого я когда-то любила. Или, возможно, все еще люблю.

– Да, и я дала вам его номер.

– Верно. Это было очень полезно. Однако вы помогли бы нам еще больше, если бы сразу сказали, что у вас эпилепсия.

Вот. Ну, наконец-то кто-то решился произнести это вслух. То самое слово.

Я пожимаю плечами:

– Я думала, что это не важно.

– Не важно?

Мне кажется, или он повторяет мои слова нарочно, чтобы меня подловить?

– И вы принимаете лекарства, не так ли?

В этом он прав, конечно, но на самом деле время от времени я предпочитаю пропустить прием таблеток, помня про их побочные эффекты, среди которых – снижение умственных способностей, что, впрочем, может быть вызвано и самой болезнью. К тому же эти лекарства далеко не всегда помогают. Я одна из тех людей, кому повезло меньше всех: моя болезнь не поддается практически никакому лечению.

Обычно я не вру, но на этот раз, похоже, лучше не говорить всей правды.

– А что такое?

– Насколько я понял, и эти ваши отключки, и препараты могут воздействовать на память.

– Вообще-то мы называем их приступами. И мой врач не имел права раскрывать вам мою личную информацию.

– Вообще-то подобные медицинские сведения можно почерпнуть и из Интернета. И мы еще не наносили визит вашему доктору, хотя у нас есть все основания сделать это официальным образом.

По другую сторону занавески раздается изумленный выдох. Моей соседке сегодня наверняка не скучно.

– Я не понимаю, о чем вы.

– Думаю, вы прекрасно все понимаете, Вики. – Инспектор будто прошел ту же школу, что и весь этот медицинский персонал. Та же манера – все время обращаться к человеку по имени, словно он разговаривает со своим хорошим знакомым. – В общем, картина уже более-менее ясна, – продолжает он. – Теперь мне понятно, почему у вас дома нет телевизора. Мерцающий свет может плохо на вас подействовать. У вас нет ванны. И вы носите яркую одежду – как та ваша красная куртка: это нужно для того, чтобы вас заметили, если вы попадете в опасную ситуацию. Это я тоже нашел в Гугле.

Инспектор говорит об этом почти с гордостью. И он прав. Красный цвет я ношу из практических соображений, хотя он не очень подходит к моим темно-рыжим кудрям.

– Насколько мне известно, эпилептические припадки не являются чем-то незаконным.

– Вики. – Инспектор встает и склоняется надо мной – так, что его квадратный подбородок оказывается слишком близко. Внезапно ко мне приходит осознание того, насколько я уязвима в таком положении, и практически без одежды. Возможно, именно поэтому здесь находится женщина-сержант. Для соблюдения формальностей.

«Вы запугиваете меня», – хочу произнести я. Но меня парализует страх, в ожидании того, что будет дальше.

– Вики, – повторяет инспектор, – давайте говорить напрямую. Когда мы впервые нанесли вам визит, я спросил, где вы были в тот вечер, когда вашего бывшего мужа видели в последний раз. Вы сказали, что были дома.

В носу у него растут черные завитушки волос. Почему мы обращаем внимание на всякую ерунду, когда происходит что-то намного более важное?

– Вы уверены в этом, Вики?

Он делает паузу. Сержант настораживается, приготовившись записывать. Теперь уже не отвертеться.

– Или, возможно, – мягко произносит инспектор, – из-за вашего заболевания вы просто этого не помните?