Труды и дни мистера Норриса. Прощай, Берлин

Артур с торжественным видом сдержал отрыжку.

– Дорогой Артур, ну зачем вы такой печальный. Устали?

– Нет, Уильям, не устал. Может быть, просто немного задумался. В подобных ситуациях есть своя торжественная нотка. Вы, молодежь, имеете полное право радоваться жизни. Веселитесь, я ни на минуту вас не осуждаю. Но всякому человеку есть что вспомнить.

– Воспоминания – самое главное наше богатство, – одобрительно промолвил барон. Он тоже был сильно пьян, и с лицом у него начали понемногу происходить какие-то сложные структурные изменения. Вокруг монокля образовалось нечто вроде легкого локального паралича. Только благодаря моноклю его лицо до сей поры умудрилось сохранить форму. И он удерживал его в глазнице отчаянным напряжением лицевых мышц, задрав не занятую в деле бровь, перекосив уголки рта: вдоль пробора, между тонких, атласно-гладких волос выступили крохотные бисеринки пота. Перехватив мой взгляд, он поплыл в мою сторону, вынырнув на поверхность той призрачной субстанции, которая нас с ним разделяла.

– Прошу прощения. Вы позволите задать вам вопрос?

– Сколько угодно.

– Вы читали «Винни Пуха» А. А. Милна?

– Читал.

– И, скажите на милость, понравилась вам эта книга?

– Очень.

– В таком случае очень рад. Мне тоже. Очень.

И тут мы все встали. Что случилось? Пробило полночь. Зазвенели бокалы.

– Ваше здоровье, – сказал барон с видом человека, которому удалось к месту ввернуть особенно удачную цитату.

– Позвольте мне, – сказал Артур, – пожелать вам обоим всяческих благ, успехов и счастья в тысяча девятьсот тридцать первом году. Всяческих благ…

Его голос неловкой нотой повис в тишине. Он нервно пробежал пальцами по краю густой челки на лбу. И тут с жутким грохотом грянул оркестр. Подобно паровозу, который медленно, напрягая все силы, взобрался наконец на самую вершину долгого и многотрудного подъема, мы ринулись очертя голову вниз, в Новый год.

События следующих двух часов сохранились в моей памяти как-то смутно. Мы были в маленьком баре: я помню только, как развевались приклеенные к электрическому вентилятору султаны алого серпантина, ни дать ни взять морские водоросли – очень красиво. Мы бродили по улицам, а на улицах было полным-полно девушек, и они стреляли нам прямо в лицо из хлопушек. Мы ели яичницу с ветчиной в ресторане первого класса на вокзале Фридрихштрассе. Артур куда-то исчез. Барон по этому поводу напускал на себя вид таинственный и лукавый; хотя я никак не мог взять в толк, почему. Он просил, чтобы я называл его Куно, и объяснял, как искренне он восхищается природным английским аристократизмом. Мы ехали в такси вдвоем. Барон рассказывал мне о своем приятеле, юном итонце. Итонец два года провел в Индии. На следующее утро по возвращении он встретил на Бонд-стрит своего старого школьного друга. Они не виделись бог знает сколько времени, но старый друг сказал ему: «Привет. Боюсь, что не смогу с тобой сейчас поболтать. Обещал маме походить с ней по магазинам» – и больше ничего.

– И знаете, я это нахожу совершенно очаровательным, – подвел черту под историей барон. – Этот ваш знаменитый английский самоконтроль.

Такси оставило позади несколько мостов, потом газовый завод. Барон сжал мою руку и произнес длинную речь о том, как прекрасно быть молодым. Язык у него заплетался, а с английским дела обстояли все хуже и хуже:

– Видите ли, извините меня. Я наблюдал за вашими реакциями весь вечер. Я надеюсь, вы не обижены?

Я отыскал в кармане накладной нос и приладил его на место. В кармане нос слегка помялся. На барона этот мой жест явно произвел впечатление:

– Вы понимаете, для меня это все есть очень интересно.

И тут мне пришлось остановить такси у ближайшего фонаря, чтобы проблеваться.

Мы ехали вдоль высокой темной стены, поверх которой я вдруг ухватил глазом украшенный чугунным литьем крест.

– Господи, – сказал я, – вы что, на кладбище меня везете?

Барон в ответ только улыбнулся. Мы остановились; было такое впечатление, что угла темнее этого не сыскать во всем городе. Я обо что-то споткнулся, и барон услужливо подхватил меня под руку. Ему явно приходилось здесь бывать и раньше. Мы прошли через подворотню во внутренний двор. В нескольких окнах горел свет, слышался смех и обрывки патефонной музыки. В одном из окон на секунду возник силуэт – голова и плечи, проорал: «Prosit Neujahr!»[6] и смачно плюнул. Плевок с тихим влажным звуком приземлился на тротуар прямо у меня под ногами. В других окнах тоже появились головы. «Пауль, свинья этакая, ты, что ли?» – крикнул кто-то. «Рот-Фронт!» – заголосили рядом, и раздался еще один, куда более громкий всплеск. Кажется, на сей раз, подумал я, опорожнили пивную кружку.

Засим настал один из нескольких периодов моей новогодней ночи, проведенных, так сказать, под общим наркозом. Понятия не имею, как барону удалось втащить меня вверх по лестнице. Я никаких трудностей подъема не помню. Мы оказались в комнате, битком набитой какими-то людьми, которые танцевали, кричали, пели, пили, хватали нас за руки и хлопали по спине. Там была огромная кованая газолиновая горелка, переделанная под электрические лампочки и увешанная бумажными гирляндами. Мой взгляд неприкаянно бродил по комнате, запинаясь о слишком большие или, напротив, слишком маленькие предметы – о бадью с крюшоном, в которой плавал спичечный коробок, раздавленную бусинку, бюст Бисмарка на высоком, в готическом стиле буфете, – фиксировал их на долю секунды и снова терял в общей ярко разукрашенной круговерти. Самым удивительным из этих мимолетных видений было видение Артуровой головы с открытым ртом и в съехавшем на левый глаз парике. Я встал, чтобы пойти и поискать к голове тело, и тут же как-то очень уютно упал на диван, схватившись в падении за верхнюю половину барышни и упав лицом в пахнущие пылью кружевные подушечки. Шум вечеринки накатывал на меня с громоподобной ритмичностью океанского прибоя. И обладал довольно странной властью успокоить, убаюкать. «Котик, не спи», – сказала барышня, за которую я зацепился. «А я и не думал», – ответил я, сел и стал приглаживать волосы. И внезапно почувствовал себя совершенно трезвым.

Прямо напротив меня в большом кресле расположился Артур с худой темноволосой девицей на коленях. Вид у девицы был надутый. Пальто и пиджак он снял и выглядел в высшей степени по-домашнему. На нем были веселенькие полосатые подтяжки. Рукава рубашки подхвачены эластическими манжетками. Если не считать легкой поросли у самого основания черепа, он был совершенно лыс.

– Куда вы, черт возьми, его подевали? – воскликнул я. – Вы же простудитесь.

– Я это не сам придумал, Уильям. Но идея довольно изящная, вы не находите? Дань, так сказать, уважения Железному Канцлеру.

Настроение у него было куда более радужным, чем в начале вечера, и, самое странное, он был трезв как стеклышко. Голова у него была крепкая просто на диво. Я глянул вверх и увидел парик, ухарски надетый Бисмарку на шлем. Канцлеру он явно был великоват.

Обернувшись, я обнаружил бок о бок с собой на диване барона.

– Привет, Куно, – сказал я. – А вы как тут оказались?

Вместо ответа он подарил меня лучезарно-несгибаемой улыбкой и отчаянным усилием задрал вверх бровь. Казалось, еще минута – и его не станет. И только после этого выпадет монокль.

Граммофон взревел. Большая часть присутствовавших кинулась танцевать. Была едва ли не сплошь одна молодежь: юноши в рубашках и девицы в расстегнутых платьях. В воздухе висел тяжкий запах пыли, пота и грошовых духов. Сквозь толпу протиснулась невероятных габаритов женщина, в каждой руке – по стакану красного вина. На ней были розовая шелковая блузка и очень короткая белая гофрированная юбка; ноги втиснуты в до смешного миниатюрные туфельки на высоком каблуке, поверх которых пучились наплывы обильной, затянутой в чулки плоти. Восковые розовые щеки и волосы, выкрашенные в цвет фальшивого золота, в тон полудюжине браслетов на голых напудренных руках. Вид у нее был зловещий и странный, как у огромной, в человеческий рост, куклы. И, как у куклы, у нее были совершенно круглые голубые глаза, в которых не было ни капли смеха, несмотря на то что губы она растянула в широкой, сияющей золотыми зубами улыбке.

– Это Ольга, наша хозяйка, – пояснил Артур.

– Привет, Малыш! – Ольга вручила мне стакан. И тут же ущипнула Артура за щеку. – А у тебя, голубчик, как дела?

Жест был настолько безразличный, что мне пришел на ум ветеринар, осматривающий лошадь. Артур хихикнул:

– Не самый уместный эпитет, а, как вам кажется? Голубчик. Что ты на это скажешь, Анни? – обратился он к сидевшей у него на коленях брюнетке. – Какая-то ты сегодня неразговорчивая. Не настроена блистать. Или тебе мешает сосредоточиться присутствие этого крайне привлекательного молодого человека? Уильям, вас, кажется, можно поздравить с победой. Я серьезно.

Анни улыбнулась холодной улыбочкой шлюхи. Потом почесала бедро и зевнула. На ней была прекрасного кроя маленькая черная жакетка и черная юбка. На ногах – высокие черные сапоги, зашнурованные под самое колено, с любопытной золотой окантовкой по верху голенища. Из-за них весь ее костюм приобретал смутное сходство с мундиром.

– Что, понравились Аннины сапожки? – довольным голосом сказал Артур. – Вы еще не видели другой пары. Алая кожа под черный каблук. Я их сам для нее проектировал. На улицу она в них не ходит; говорит, слишком бросаются в глаза. Но иногда, когда она чувствует себя особенно энергичной, она их надевает для меня.

Тем временем несколько ближайших к нам пар перестали танцевать. Они сгрудились вокруг нас, переплетясь руками, и с наивным, дикарским интересом принялись смотреть Артуру в рот, как будто ждали, что оттуда вот-вот примутся выскакивать разноцветные слова. Один из молодых людей начал смеяться:

– Я говори ваш англиски, нет?

Рука Артура пустилась в меланхолическое путешествие по бедру Анни. Барышня тут же вскинулась и резким движением с безличной злостью норовистой кошки по ней ударила.

– Ах, лапочка моя, какая ты у нас сегодня жестокая! Я понимаю, что за такое поведение непременно должен быть наказан. Анни у нас девушка весьма суровая. – Артур едва не прыснул со смеху и продолжил по-английски самым что ни на есть светским тоном: – Вам не кажется, что личико у нее изысканно красивое? В своем роде – совершенство. Как Рафаэлева Мадонна. Недавно мне пришел в голову маленький такой каламбур. Я сказал, что красота Анни – это красота грехо-римской богини. Надеюсь, хотя бы в этом я был оригинален? Правда? Не слышу вашего смеха.

– Нет-нет, мне действительно понравилось.

– Грехо-римская богиня. Рад, что вы оценили. Моя первая мысль была: надо сказать Уильяму. Вы меня положительно вдохновляете. Вы заставляете мой талант блистать ярче. Я всегда говорил: хочу иметь в качестве друзей только три типа людей – тех, кто очень богат, тех, кто очень умен, и тех, кто очень красив. Вы, мой дорогой Уильям, проходите по второй категории.

Я легко догадался, по какой категории проходит барон фон Прегниц, и оглянулся, чтобы проверить, не слышал ли он последней Артуровой фразы. Но барон был занят совершенно другими материями. Он возлежал на дальнем от меня конце дивана в объятиях какого-то могучего, облаченного в боксерский свитер юноши, который методично вливал ему в глотку полную кружку пива. Барон, с головы до ног улитый пивом, слабо протестовал.

Внезапно до меня дошло, что одной рукой я обнимаю девушку. Она уютно устроилась у меня на плече, в то время как с другой стороны некий юноша вполне любительски пытался залезть ко мне в карман. Я открыл было рот, чтобы заявить протест, но потом передумал. Зачем устраивать сцену под занавес такой чудесной ночи? Пускай его угощается моими деньгами. В лучшем случае там осталось марки три. Так или иначе, барон за все заплатит. В этот момент я увидел его лицо с почти микроскопической отчетливостью. Он, как я только что заметил, принимал искусственные солнечные ванны. Вокруг носа у него начала шелушиться кожа. До чего же славный человек барон! Я поднял в его честь стакан. Он блеснул рыбьим глазом у боксера из-под руки и сделал слабое ответное движение головой. Говорить он явно был не в состоянии. Когда я повернулся обратно, Артура и Анни на месте не оказалось.

Со смутным намерением пойти их поискать я нетвердо встал на ноги только для того, чтоб оказаться вовлеченным в разразившуюся тем временем с новой силой танцевальную горячку. Меня обнимали за талию и за шею, меня целовали, тискали, щекотали, меня раздели наполовину; я танцевал с девушками, с юношами, с двумя или тремя партнерами одновременно. До двери в противоположном конце комнаты я добрался минут через пять-десять, не раньше. За дверью оказался темный, хоть глаз коли, коридор, и в дальнем его конце – едва заметная искра света. Он был настолько плотно заставлен мебелью, что идти можно было только протискиваясь вдоль стен. Я успел, как мог, ощупью, добраться до середины, когда спереди, из освещенной комнаты, донесся отчаянный крик:

– Nein, nein! Не надо! О господи! Hilfe! Hilfe![7]

Голос не узнать было невозможно. Они затащили туда Артура и теперь грабили его и били. Мне давно следовало догадаться. Мы с самого начала сваляли дурака, что вообще забрели в местечко вроде этого. Винить тут некого, кроме самих себя. Преисполнившись пьяной храбрости, я бросился в конец коридора и распахнул дверь.

Первой, кого я увидел, была Анни. Она стояла в самой середине комнаты. Артур в подобострастной позе скорчился у ее ног. Он успел расстаться еще с несколькими предметами туалета и теперь был одет легко, но вполне добропорядочно, в комплект розово-голубого шелкового нижнего белья, резиновый бандажный пояс и пару носков. В одной руке у него была щетка, а в другой – желтая ветошка для полировки обуви. Над ним нависла Ольга, угрожающе размахивая тяжелым кожаным хлыстом.

– И ты, свинья, называешь это чисткой! – жутким голосом возопила она. – А ну-ка заново, сию же минуту! И если найду хоть пятнышко грязи, так тебя отделаю, что неделю сидеть не сможешь.

И она подкрепила свои слова, крепко вытянув Артура хлыстом по ягодицам. Он взвизгнул от боли и наслаждения и с лихорадочной быстротой принялся надраивать Анни сапоги.

– Простите меня! Простите! – Голос у Артура был пронзительный и радостный, как у играющего ребенка. – Перестаньте! Вы же меня убьете!

– Убить тебя мало, – тут же нашлась Ольга, стеганув его еще раз. – Я шкуру с тебя спущу!

– Ой! Ой! Не надо! Сжальтесь надо мной! Ой!

Шума от них было столько, что они даже не слышали, как я к ним вломился. Но теперь они меня заметили. Мое присутствие ни одного из них нимало не смутило. Более того, к Артуровым играм оно, кажется, добавило лишнюю толику пикантности.

– О боже! Уильям, спасите меня! Не желаете? Вы такой же зверь, как и все они. Анни, любовь моя! Ольга! Вы только посмотрите, что она со мной делает. Бог знает, чего они только надо мной сейчас не сотворят!

– Заходи-заходи, малыш, – с игривостью тигрицы воскликнула Ольга. – Погоди у меня! И до тебя дойдет очередь. Вот тогда ты у меня запоешь!

И она играючи вытянула меня хлыстом, после чего я пулей вылетел в коридор, а вослед мне неслись страдальчески-радостные выкрики Артура.

Несколько часов спустя я проснулся, калачиком свернувшись на полу и уткнувшись лицом в диванную ножку. Вместо головы у меня был паровозный котел – и жуткая ломота во всем теле. Праздник кончился. В разгромленной комнате в самых разных, но равно неудобных позах лежало с полдюжины человек. Сквозь жалюзи светило утро.

Убедившись, что ни барона, ни Артура среди павших нет, я выбрался меж безжизненных тел вон из квартиры, а затем вниз по лестнице, через внутренний двор и на улицу. Дом, казалось, был сплошь населен беспробудными пьяницами. Я не встретил ни единой живой души.

Вышел я в один из закоулков возле канала, неподалеку от станции Мёкленбрюке, примерно в получасе ходьбы от дома. На электричку денег не было. К тому же прогулка должна была пойти мне на пользу. И я неверным шагом двинулся домой по мрачным улицам, где с подоконников и волглых веток деревьев свисали спутанные ленты серпантина. Как только я переступил порог, домохозяйка встретила меня новостью, что Артур звонил уже трижды, интересовался, где я и как себя чувствую.

– Я всегда говорила: такой приличный господин. И такой деликатный.

Я согласно кивнул головой и отправился спать.