Хамнет

Достав из улья медовые соты, она присела на корточки, чтобы осмотреть их. Поверхность покрывал плотный слой пчел, они выглядели как единый живой организм: коричневый с желтыми полосками и крылышками, похожими на крошечные сердечки. Множество пчел собралось вместе, прицепившись к сотам, к плодам своих трудов.

Она подняла дымарь из тлеющего пучка розмарина и слегка окурила им рамку с сотами, дымный шлейф струился в безветренном августовском воздухе. Пчелы разом взлетели и собрались над ее головой бескрайним облаком, похожим на живую воздушную сеть. Бледный воск аккуратно и тщательно соскребался в корзину; вяло, словно неохотно вытекал из сотов мед. Медленно, как смола, золотисто-рыжая, душистая, с острым привкусом тимьяна и цветочной свежести лаванды, он стекал в подставленный Агнес горшок. Медовая струя, волнообразно расширяясь и изгибаясь, тянулась от рамки к горшку.

Внезапно что-то отвлекло ее, какое-то волнение воздуха, словно птица безмолвно пролетела над головой. Агнес, по-прежнему сидевшая на корточках, взглянула наверх. Рука дрогнула, и несколько медовых капель, упав на ее запястье, стекло по пальцам за край горшка. Нахмурившись, Агнес вставила рамку на место и выпрямилась, облизывая кончики пальцев.

Она пригляделась к окружающему миру, глянула направо, где темнели соломенные отливы дома «Хьюлэндса», на белую облачную гряду над головой, на метущиеся слева в лесу ветви деревьев и на рой пчел, рассевшийся на яблонях. Вдалеке ее младший брат гнал овец по дороге, помахивая хлыстом, а вокруг стада носилась туда-сюда собака. Все вроде бы в порядке. Агнес пристально посмотрела на бегущих овец, на их мелькающие ноги и грязную запыленную шерсть. Пчела с жужжанием опустилась к ней на щеку; она согнала ее, плавно махнув рукой.

Позднее, и всю оставшуюся жизнь, она будет думать, что могла бы помешать случившемуся, если бы сразу ушла с фермы, если бы быстро собрала свои мешки, растения, мед и отправилась домой, если бы прислушалась к этому внезапному смутному беспокойству. Если бы она предоставила разлетевшимся пчелам их собственную судьбу, оставила их жить так, как им захотелось, вместо того чтобы собирать их обратно в ульи, то могла бы предотвратить надвигающуюся беду.

Однако она осталась на пасеке. Смахнув пот со лба и шеи, она отругала себя за глупые страхи. Закрыла крышкой наполнившийся горшок, обернула соты листом и, перейдя к следующему улью, обхватила его ладонями, пытаясь разгадать, понять, что же там происходит. Она прижалась к плетеному боку сапетки и почувствовала, как ворчат и вибрируют внутренности; ощутила всю пчелиную силу, ее мощь, подобную надвигающейся грозе.

* * *

Мальчик, Хамнет, пробежал по улице, завернул за угол, обогнул покорно топтавшуюся перед телегой лошадь и стоявшую около здания гильдии компанию мужчин с серьезными лицами, они явно обсуждали какие-то важные дела. Миновал женщину с ребенком на руках, подгонявшего палкой осла мужчину, грызущую кость собаку, которая настороженно глянула на пробегавшего мимо Хамнета. Пес предостерегающе зарычал и вернулся к своей трапезе.

Добежав до дома врача – где он живет, Хамнет узнал у женщины с ребенком, – он постучал в дверь. Его взгляд скользнул по своим пальцам и ногтям, так похожим по форме на пальчики Джудит; он постучал сильнее. И уже добавил к громким ударам призывный крик.

Дверь открылась, в проеме появилось узкое, сердитое лицо женщины.

– Что за шум ты поднял? – возмущенно крикнула она, махнув на него какой-то тряпкой, словно пыталась отогнать, как насекомое. – Таким грохотом и мертвеца разбудишь. Убирайся отсюда!

Она уже собиралась захлопнуть дверь, но Хамнет рванулся к ней навстречу.

– Нет, пожалуйста, – взмолился он, – простите, мадам. Мне нужен врач. Он очень нужен нам. Моя сестра… она заболела. Сможет ли он прийти к нам? Сможет прийти сейчас?

Она продолжала крепко держать дверь своей покрасневшей рукой, но теперь посмотрела на Хамнета озабоченно и внимательно, словно пыталась по его лицу прочесть, насколько серьезна болезнь.

– Его сейчас нет, – в итоге ответила она, – он у больного.

Хамнет огорченно вздохнул.

– Будьте добры, скажите, когда же он вернется?

Давление на дверь уменьшилось. Он шагнул одной ногой через порог, хотя вторая еще оставалась на крыльце.

– Не могу сказать. – Женщина смерила его взглядом, хмуро отметив вторгшийся в коридор ботинок. – А что болит у твоей сестры?

– Не знаю. – Он припомнил влажное от жара, хотя и бледное лицо сестры, лежавшей на покрывале с закрытыми глазами. – У нее лихорадка. Она отлеживается на своей кровати.

– Лихорадка? – Женщина озабоченно нахмурилась. – А бубоны есть?

– Бубоны?

– Опухоли… под кожей. На шее или под мышками?

Хамнет во все глаза глянул на женщину, невольно отметив морщинку между ее бровями, натертую кожу возле уха под ободком чепца, выбившиеся из-под него тугие завитки волос. Мальчик размышлял над словом «бубоны», почему-то связавшимися в его голове с цветочными бутонами, и звучало это слово так же выпукло, как то, что описывало. Стрела холодного страха пронзила ему грудь, мгновенно сковав сердце ужасной ледяной коркой.

Женщина нахмурилась еще сильнее. Прикоснувшись к груди Хамнета, она вытолкнула его обратно на крыльцо.

– Иди уже, – страдальчески произнесла она, – возвращайся домой. Быстро. Уходи. – Уже закрывая дверь, она оставила все-таки узкую щелку и почти доброжелательно добавила: – Я попрошу врача зайти к вам. Я знаю, где вы живете. Ты ведь из дома перчаточника, верно? Внучок его? С Хенли-стрит. Когда врач вернется, я попрошу его зайти в ваш дом. А теперь быстро уходи. И нигде не останавливайся на обратном пути. – Немного помедлив, она печально заключила: – И да хранит вас Господь.

Хамнет побежал домой. Окружающий мир, казалось, стал более ярким, люди более шумными, улицы удлинились, голубизна неба углубилась до интенсивной, блистательной синевы. Лошадь по-прежнему стояла рядом с телегой; собака мирно дремала, свернувшись на крыльце. Он вновь подумал о бубонах. Ему уже приходилось слышать это слово. Он знал, что оно означает, чем грозит.

«Конечно же, нет… – подумал он, сворачивая на свою улицу, – не может быть. Этого не может быть. Об этой… – даже мысленно он не посмел произнести название страшной болезни, – заразе не слышали в городе много лет».

Он понимал, что теперь-то, когда он доберется до дома, кто-то из взрослых уже вернется туда. К тому моменту, когда он опять откроет входную дверь. Когда переступит порог. Когда опять позовет кого-то из домашних, кого угодно. На сей раз ему ответят. Кто-нибудь уже будет дома.

* * *

Спеша добежать до дома врача, он не заметил на улицах ни горничной, ни дедушки и бабушки, ни своей старшей сестры.

Его бабушка, Мэри, вместе с Сюзанной разнося заказы, шла по переулку в сторону реки, отгоняя палкой особо задиристых петухов, заметивших их приближение. Сюзанна тащила корзину с перчатками – замшевыми и лайковыми, подбитыми беличьим мехом или шерстью, простыми или с вышивкой.

– Вот, хоть убей, не пойму, почему ты, детка, не можешь хотя бы посмотреть на людей, – сказала Мэри как раз в тот момент, когда Хамнет незамеченным пробежал в конце этой улочки, – когда они здороваются с тобой. Они же одни из самых солидных клиентов твоего дедушки, и не помешало бы проявить мало-мальскую вежливость. Теперь уж я и впрямь готова поверить, что…

Сюзанна, закатывая глаза, тащилась за ней с тяжелой корзиной перчаток. «Словно чьи-то отрезанные руки», – глядя на изящные перчатки, подумала она, отвлекшись от ворчливых нравоучений бабушки и вздохнув при виде небесной голубизны, промелькнувшей между крышами двух домов.

Пока Хамнет навещал Джудит в спальне флигеля, Джон, его дедушка, пытался соблазнить походом в таверну вовсе не настроенных на общение с ним мужчин около здания гильдии. Он покинул гостиную, бросив свои подсчеты, и стоял спиной к мальчику, когда тот пробегал мимо к дому врача. Если бы, пробегая там, Хамнет повернул голову, то заметил бы, как его дедушка, подходя то к одному, то к другому знакомому, хватает их за руки, поддразнивая и уговаривая отправиться с ним в таверну.

Джона не пригласили на собрание, но, узнав об этом событии, он притащился сюда, в надежде застать почтенных горожан, пока они не успели разойтись по домам. Ему хотелось только утвердить собственную значимость, вернуть былой статус влиятельного олдермена. Он мог добиться этого, был уверен в своих силах. Нужно лишь привлечь на свою сторону членов гильдии, которых он давно знал и которые, зная его самого, могли поручиться за его ревностное отношение к делу, за его преданность городу. Либо, на худой конец, добиться помилования или прощения былых грехов от гильдии и городских властей. Раньше он сам был бейлифом, потом олдерменом; он привык сидеть в церкви на передней скамье и носить пурпурную мантию. Неужели члены гильдии забыли о его заслугах? Как они могли не пригласить его на собрание? Он привык пользоваться своим влиянием, раньше-то все они ему подчинялись. Он привык считать себя важной персоной. Но теперь вынужден жить на подачки, присылаемые из Лондона его старшим сыном (а ведь в детстве этот щенок доводил его до бешенства, только и знал, что попусту слоняться по рыночной площади; кто бы мог подумать, что из него выйдет хоть что-то путное?).

Мастерская Джона, разумеется, продолжала приносить доход, людям всегда будут нужны перчатки, даже если его клиентам известно о его тайных сделках с торговцами шерстью, о штрафах за неявку в церковь и выброс отходов на улицу. Джон мог пережить и неодобрение горожан, и штрафы, и претензии, их фальшивые сетования о разорении его семьи, о его исключении из гильдии. Его дом оставался одним из лучших в городе: и таким останется навсегда. Невыносимо для Джона было то, что никто из них не желал выпить с ним, преломить хлеб за его столом, погреться у его очага. Мужчины около здания гильдии, предпочитая не замечать его, продолжали свои разговоры. Точно не слышали его заранее подготовленной речи о надежности перчаточной торговли, о его успехах и прекрасных доходах, оставляли без внимания его приглашения в таверну и на ужин в собственный дом. Они либо сдержанно кивали; либо просто отворачивались. Лишь один из них, похлопав его по плечу, снисходительно пробурчал: «Да-да, Джон, конечно».

Поэтому он поплелся в таверну один. Решил все-таки заглянуть туда ненадолго. Нет ничего плохого в том, что солидный мужчина пропустит кружку-другую в одиночестве. Он будет сидеть там в сумеречном, как вечером, свете, с зажженной перед ним на столе свечой, и смотреть, как шальные мухи слетаются на ее живое пламя.

* * *

Джудит по-прежнему лежала на своей кровати, но ей вдруг показалось, что стены спальни начали изгибаться волнами, то накатывая на нее, то отливая обратно. В странном и постоянном приливно-отливном движении. А столбики родительской кровати вдруг начали скручиваться и извиваться, как змеи; потолок над ней покрылся туманной рябью, как гонимые ветром воды лесного озера. Границы между белой штукатуркой и темными деревянными балками мерцали отраженным светом. У девочки горели лицо и грудь, они покрылись липким потом, однако ноги почему-то заледенели. Ее бросало то в жар, то в холод, сильно знобило, а стены продолжали ходить ходуном, то наваливаясь на нее, то выпрямляясь и отступая назад. Не в силах больше видеть ожившие стены, змеившиеся кроватные столбики и зыбкий потолок, она закрыла глаза.

И, едва смежив веки, она перенеслась в удивительный мир. Его живописные образы множились и менялись. Вот она бредет по цветущему лугу, крепко держась за чью-то руку. Руку своей сестры, Сюзанны. У нее длинные пальцы, и на безымянном – темнеет родинка. Сюзанне хотелось полной свободы: она не удерживала ладошку младшей сестры, лишь позволяя ей самой держаться за нее. Джудит приходится изо всех сил держаться за ее руку, чтобы не потерять их связи. Сюзанна широкими шагами идет по высокой траве, и с каждым шагом ее рука дергает за собой Джудит. Если Джудит выпустит руку сестры, то исчезнет в густой и высокой траве. Она может потеряться в ней, потеряться навсегда. Поэтому так важно – жизненно важно – держаться за руку. Она знала, что где-то впереди бегал ее брат. Голова Хамнета то и дело мелькала над травой. Его блестящие волосы отливали цветом спелой пшеницы. Он мчался по лугу впереди них, подпрыгивая, как заяц, проносился туда-сюда, словно комета.

Вдруг Джудит попала в какую-то толпу. Уже вечер, холодный вечер; морозный мрак взрывается сиянием фонарей. Наверное, подумала Джудит, мы пришли на сретенскую ярмарку. Девочка двигалась вместе с толпой, но возвышалась над ней, поскольку сидела на крепких мужских плечах. Папиных плечах. Ее ножки обхватили его шею, и он держал их за лодыжки; она зарылась пальцами в его волосы. Густые и темные, как у Сюзанны. Джудит погладила мизинцем серебряное кольцо в его левом ухе. Он засмеялся – она почувствовала изданный им вибрирующий звук, словно отдаленный рокот грома, он передается от него к ней, – помотал головой, и серьга забренчала, стукая ее по ноготку. И мама рядом, и Хамнет, и Сюзанна, и бабушка. Отец решил прокатить Джудит на своих плечах: он выбрал именно ее.

Впереди полыхал яркий свет. Жаркие огненные жаровни горели вокруг деревянного помоста, языки их пламени колыхались на уровне ее роста, увеличенного благодаря тому, что она сидела на плечах отца. На помосте стояли два человека в красных, украшенных золотым шитьем и множеством кисточек и ленточек нарядах; их головы увенчивали высокие шляпы, а на белых как мел лицах выделялись яркие алые губы и угольно-черные зигзаги бровей. Один из них, издав пронзительный вопль, бросил другому золотой мяч; а второй вдруг встал на руки и поймал летевший мяч ногами. Отец, отпустив ее ножки, принялся хлопать в ладоши, и Джудит мгновенно вцепилась в его шевелюру. Она испугалась, что упадет, свалится с плеч прямо в возбужденную, беспокойную толпу, от которой пахло картофельными очистками, мокрой собачьей шерстью, потом и жареными каштанами. Кроме того, вопль размалеванного клоуна жутко напугал ее. Ей не нравились и пылающие жаровни, не нравились изломанные черные брови, вообще ничего не нравилось в этом представлении. Она начала тихо скулить, слезы заструились по ее щекам, падая, словно жемчужинки, в отцовские волосы.

* * *

Сюзанна и ее бабушка, Мэри, все еще не вернулись домой. Мэри остановилась поболтать с одной из прихожанок: они обменялись сомнительными комплиментами, улыбаясь и похлопывая друг друга по плечам, но Сюзанну их любезности не обманули. Она поняла, что этой женщине не нравится ее бабушка; женщина невольно оглядывалась, опасаясь, не заметил ли кто-нибудь из знакомых, что она разговаривала с Мэри, женой опозоренного перчаточника. Сюзанна знала, что многие горожане, раньше дружившие с их семьей, теперь стремились при встрече перейти на другую сторону улицы. Это продолжалось уже много лет, но с тех пор, как ее дедушку оштрафовали за непосещение церковных служб, горожане потеряли даже притворную вежливость и проходили мимо, не замечая их. Сюзанна видела, как ее бабушка специально преградила путь этой женщине, чтобы она не смогла уклониться от разговора с ними. Девочка уже многое понимала. И такое понимание сильно злило и обижало ее, оставляя в душе горький осадок.

* * *

Лежа в одиночестве на своей постели, Джудит то открывала, то закрывала глаза. Она никак не могла сообразить, что же случилось сегодня. Еще утром они с Хамнетом играли с котятами, поглядывая, не идет ли бабушка, поскольку Джудит велели нарубить растопку и отскоблить стол, пока Хамнет делал домашние задания, – а потом вдруг она почувствовала странную слабость, боль в спине и покалывание в горле. «Я плохо себя чувствую», – сказала она брату, и он, оторвавшись от игры с котятами, пристально посмотрел на нее. И вот теперь, лежа в постели, девочка уже не понимала, как она попала в спальню, куда подевался Хамнет, когда же придет ее мать и почему никого нет рядом с ней.

* * *

Служанке понадобилось много времени, чтобы выбрать, где купить на рынке молоко последней дойки, к тому же она с удовольствием пофлиртовала с молочником в лавке. «Ладно, ладно, постойте еще», – говорил он, не позволяя ей забрать бидон. «Ах, – отвечала служанка, пытаясь взяться за ручку, – почему вы не даете мне забрать его?» «Что забрать?» – игриво спрашивал молочник, удивленно поднимая брови.

* * *

Агнес закончила собирать мед, взяла мешок и розмариновый дымарь, направила его дым на роящихся пчел. Быстро загнав пчел в мешок, она аккуратно и бережно вернула их в сапетку.

* * *

Отец, находясь в двух днях езды от дома, в Лондоне, в этот самый момент быстро направлялся от Бишопсгейт к реке, где собирался купить одну из плоских пресных лепешек, продававшихся в местных лавках. Сегодня он изрядно проголодался; утром он проснулся очень голодным, но ни эль с овсянкой на завтрак, ни кусок пирога на обед не насытили его. Он бережливо относился к деньгам, тщательно прятал их и никогда не тратил больше, чем необходимо. На эту тему любили пошутить его коллеги. Они говорили, что он прячет свое золото в мешках под половицами; он лишь отмалчивался и посмеивался в ответ. Разумеется, они ошибались: все заработанное он отправлял домой в Стратфорд, или носил с собой, или, если отправлялся в поездку, аккуратно заворачивал и укладывал в подседельные сумки. И все-таки он не потратил бы и четырех пенсов без особой необходимости. Но как раз сегодня к вечеру ему настоятельно требовалось подкрепиться пресной лепешкой.

Рядом с ним шел парень, зять его домовладельца. Болтливый по натуре, он не закрывал рта с тех пор, как вышли из дома. Отец Хамнета прислушивался к его словам лишь время от времени – парень жаловался на тестя, обман с приданым и невыполненные обещания. Пропуская мимо ушей эти жалобы, он приглядывался к закатному солнцу, думая о том, как оно спускается, словно по ступенькам, по узким провалам между зданиями и освещает блестевшую после дождя улицу, о пресной лепешке, что ждет его на набережной, о том, как хлопало на ветру и пахло мылом выстиранное белье, висевшее над его головой; попутно мелькнули воспоминания о жене, как она закалывала шпильками свои густые волосы, делая прическу, и при этом лопатки на ее спине то сходились, то расходились или с какой легкостью она зашивала нос его башмака, словно иголка в ее руках шила сама собой, и о том, что ему давно пора зайти к сапожнику, возможно, он это сделает после того, как подкрепится лепешкой и избавится от ворчливой болтовни зятя домовладельца.

* * *

Но где же Хамнет? Он как раз опять вошел в дверь родного флигеля, построенного на узком клочке свободного места. Он не сомневался, что теперь-то кто-то из родных вернулся домой. Они с Джудит больше не будут одни. И кто-то из взрослых наконец-то поможет им, позаботится о Джудит, кто-то скажет ему, что все будет хорошо. Он вошел в дом, громко хлопнув дверью. Мальчик призывно крикнул, сообщая, что он вернулся домой. Помедлил, ожидая ответа, но дождался лишь полной тишины.

* * *

Если встать около окна в доме на ферме «Хьюлэндс» и склонить голову на плечо, то можно увидеть край леса.

Возможно, вам откроется изменчивый и беспокойный зеленый массив: ветер играючи ласкает и ерошит листву; каждое дерево по-своему откликается на эти ветреные игры, даже два соседних дерева по-разному кренятся, трепеща и взмахивая ветвями, словно стремятся взлететь, вырваться из самой питающей их родной почвы.

Лет за пятнадцать до того, как Хамнет бегал к дому врача, утром в начале весны возле вышеупомянутого окна стоял репетитор латыни, рассеянно подергивая кольцо в своем левом ухе. Он задумчиво созерцал лесные деревья. Их общее присутствие, стройной стеной обрамлявшее земли фермы, напомнило ему театральный задник, своего рода раскрашенный занавес, что быстро разворачивается на подмостках, дабы дать возможность зрителям почувствовать, как они перенеслись в лесистую местность, покинув город или улицы предыдущей сцены, теперь они уже попали в объятия дикой, вероятно, опасно-изменчивой природы.

Его лицо слегка нахмурилось. Он продолжал стоять у окна, так прижимая к стеклу руку, что побелели кончики пальцев. Мальчики сидели за его спиной; они спрягали глаголы, временно выпав из внимания репетитора, ведь он напряженно приглядывался к поразительному контрасту между яркой весенней синевой небес и молодой, едва распустившейся свежей зеленью лесной листвы. Эти цвета, казалось, сражались за превосходство, за трепетную оживленность: зелень против синевы, одна против другой. Латинские глаголы учеников не волновали его, они влетали ему в одно ухо и вылетали из другого, подобно ветру, проносящемуся сквозь деревья. Где-то в фермерском доме прозвенел колокольчик, сначала короткий тихий удар, потом более громкий и настойчивый. Кто-то прошел по коридору, хлопнула дверь. Один из мальчиков – младший брат, Джеймс, понял учитель, не оборачиваясь, – вздохнул, кашлянул, прочистив горло, и вновь принялся нараспев спрягать заданные глаголы. Репетитор поправил воротник, пригладил волосы.

Латинские глаголы окутывали его болотным туманом, проползая между ног, поднимаясь по спине, переваливали за плечи мимо ушей и уносились из дома, просачиваясь в щели свинцовых оконных рам. Он позволял этой латинской литании заполнить комнату звуковым маревом, до самого потолка, расчерченного почерневшими балками стропил. Там они собирались, сливаясь с волнами дымной вуали от огня, тлеющего на решетке жаровни. Он велел мальчикам спрягать глагол «incarcerare»[3]: повторяющиеся твердые согласные «c» и «r», казалось, царапали стены комнаты, как будто сами эти слова стремились найти выход и сбежать на природу.

Отец репетитора, перчаточник, в некотором роде заимев должок перед владельцем фермы «Хьюлэндс», заключил в итоге одно соглашение или сделку с самим фермером и посему вынудил своего сына приходить сюда дважды в неделю для обучения латыни фермерских отпрысков. Сам рослый и широкоплечий фермер носил на поясе пастуший посох в форме дубинки, а его прямота и искренность весьма привлекали юного репетитора. Однако в прошлом году этот фермер внезапно умер, навсегда покинув свое землевладение и стада овец, наряду с женой и восемью или девятью детьми (репетитор толком не знал, сколько всего детей на ферме). Собственный отец репетитора встретил кончину фермера с едва скрываемым злорадством. Только ему была известна тайна этого долга: поздним вечером репетитор подслушал, как его отец ликует, думая, что его никто не слышит (но репетитор имел особый дар к тайному подслушиванию): «Разве вы не понимаете? – говорил он своей жене. – Вдова ничего толком не знает, а даже если знает, то не посмеет прийти и требовать у меня выполнения обещанного, как и его тупой переросток, старший сын».

Оказалось, однако, что вдова или сын как раз знали (сам репетитор прознал о долге, подслушав разговор за дверью спальни его родителей), как именно его отец поступил с партией овчины покойного фермера. Отец сообщил фермеру, что шкуры его овец следовало отправить для отбеливания, и фермер поверил ему. Но потом его отец стал настаивать, что шерсть оказалась бракованной, вызвав подозрения фермера, что в итоге и породило все дальнейшие осложнения. Репетитору не удалось услышать последнего замечания его матери в тихом родительском разговоре, поскольку ее голос заглушил капризный, писклявый вой Эдмунда, младшего ребенка.

В общем, как понял репетитор, у перчаточника – отца этого самого репетитора – имелось новое, отчасти незаконное предприятие, о котором никому знать не полагалось. Если кто-то спросит, то детям следовало утверждать – как велели им родители, – что спрятанные бараньи кожи предназначены для перчаток. В этой связи репетитор и остальные дети немало озадачились, поскольку им и в голову не приходило, что эти кожи могли понадобиться для каких-то иных целей. Для чего же еще мог понадобиться такой материал их отцу, самому успешному в городе перчаточнику?

Отец их не мог – не желал? – заплатить долг или штраф, а вдова или сын фермера не соглашались забыть о нем, посему в итоге расплачиваться пришлось ученому сыну. Своим временем, своими знаниями латинской грамматики, своими умственными способностями. Дважды в неделю – как сообщил ему отец – он должен совершать полуторамильную прогулку за город вдоль берега реки, к приземистому фермерскому дому, окруженному овечьими пастбищами, дабы давать младшим мальчикам уроки латыни.

Никто его не предупреждал о таких планах, паутина плелась вокруг него тайно. Как-то вечером, когда все домочадцы уже готовились ко сну, отец позвал его в мастерскую и заявил, что ему придется ходить на ферму «Хьюлэндс» «и начать вдалбливать там азы учености в головы их сыновей». Новоявленный репетитор стоял на пороге мастерской, пристально глядя на своего отца.

– Когда, – спросил он, – вы об этом договорились?

Его родители чистили и полировали инструменты, подготавливая их к завтрашнему трудовому дню.

– Не твоего ума дело, – ответил отец, – тебе достаточно знать то, что теперь у тебя есть работа.