Он чуть болел, рука еще дрожала
над строчкою, но худшие прошли,
тоскливейшие дни. Он не любил
рассказывать о них или не помнил.
Вот бы о чем писать ему, когда
хотел бы настоящей, скудной правды;
какие-то приоткрывались бездны,
но для него, страдальца, бесполезно.
37
Мы пили чай на кухне и курили,
он снова говорил о вашей встрече,
мы тихо, мило проболтали вечер.
38
Нет, он не собирался умирать:
он занял денег у меня, они
при обыске нашлись почти что все –
из сорока тыщ семь пятерок, две
по тысяче. Все смятое в карманах.
Чтоб Паша так, не завершив дела,
на полуслове – нет…
39
Нас собралось немного. Круг друзей
давно распался, скорбными вестями
их было не согнать на край Москвы
в больничный морг – вот родственники жались
в сторонке. Эта, в нищей серой куртке
захлюстанной, в сиротских синих ботах, –
сестра его Марина, а с ней рядом –
рахманный, богоданный этот твой.
Молчат все. Подхожу ко гробу. Надо
сказать хоть что-то, но стою, туплю,
гражданская проходит панихида,
скорбим мы о покойнике для виду.
Так я нашел тебя. Ты не скрывалась
и ни меня, ни Бога не боялась.
40
Я на тебя смотрел в упор весь день,
и муж твой волновался, думал, как
окоротить меня, чтоб без скандала,
да что-то не придумывалось; ты
старательно меня не замечала,
все теребила черного платка
концы, все зябко куталась в шубейку –
а слез-то нет. Ты шла поцеловать
покойника в его холодный лоб –
я ждал, что, как положено, убийцу
труп жертвы опознает, выдаст, вздрогнет.
Шел мокрый снег. И вместо слез снег мокнет.
41
Там, где мать похоронена его,
