Собирай и властвуй
– Опять со льдом возишься, да?
– А если и так, то что?
На заднем дворе была большая проталина, бежал ручеёк, Рута пускала по нему баржи, но от вездесущей Айрис разве скроешься?
– А то, что пора бы и повзрослеть – хватит детскими играми маяться!
– Ой, тоже мне, взрослая!
Сёстры стояли одна против другой, по разные стороны ручейка – Айрис раздувала ноздри, Рута мяла в ладонях прозрачный ком.
– А я тебя позвать пришла, – сказала наконец Айрис, в голосе звенела обида.
– Куда? – буркнула Рута.
– Там мальчишки этого, как его, Тарнума бить собираются, – Айрис понизила голос, – пойдём поглядим, а?
– Какой ещё такой Тарнум?
Рута сделала вид, что имени не узнала, на самом же деле сразу всё поняла. Тарнумом звали того парня, что вырвал у голема-стража сердце, не запомнить его имени было просто нельзя. Отовсюду только и слышалось: Тарнум, Тарнум, Тарнум… Рута же больше думала не о нём, а о его отце. Точнее, о своём. Пожертвовал бы он собой ради семьи, встал бы на пути голема?
– Ну, тот, который с баржи, помнишь?
– А, этот…
– Так что, айда? – сестра протянула через ручей руку.
– Айда…
К нападению сильная половина «кулака» подготовилась основательно: и время рассчитали, и место, и чтобы не с пустыми руками.
– Главное, чтобы он без взрослых… – беспокоился Казарнак.
– Один у отца в кузне, – пыхтел Маклай, – за инструментом пришел. А возвращается всегда по этой тропке, я проверял.
Место было хорошее: ложбинка за кузницей, вдоль которой нитью дорожка, густой можжевельник по склону вверх. Девчонок посадили с одной стороны зарослей, чтоб не мешали, сами засели с другой; у каждого в руке по ледяной дубинке – достал Казарнак.
– Кто-то идёт, кажется, – Маклай отвёл от лица колючую лапу кустарника.
– Тише ты, увалень! – шикнул Казарнак.
– Нет, ну точно идёт…
– Да, это он, – подтвердил Ратма.
Казарнаку нужно было выпрыгивать первым, понимал прекрасно, но ноги застыли двумя ледышками. Столько раз представлял себе это: как первым бросится в драку, как будет бить дубинкой, как отберёт кусочек артефакта, который у Тарнума на шее… И вот он, Тарнум, но ноги почему-то не бегут, и хочется не в драку, а глубже в можжевельник. От бессилия на глазах выступили слёзы, мир стал радужным.
– А-а! – Маклай выдрался из зарослей, будто медвежонок, скатился по склону.
Тарнум, однако, не растерялся, в один миг сообразил, что к чему: отбросил мешок, в руках появилась палка в половину ритуального шеста, гладко отполированная. Увалень Маклай ещё не успел и скатиться, как получил удар по рукам, ледяная дубинка отлетела в сторону.
– У-у!.. – взвыл крепыш, и пошел, растопырив руки, намереваясь облапить.
Тарнум увернулся, подсёк, навалился сверху, ткнул головой в мокрый снег. Рута, что осторожно выглядывала из хвойных зарослей, снова отметила, как похож тот на кошку: движения текучие, плавные, да ещё и фырчит!
– Не смей его бить, – каким-то не своим голосом прокричал Казарнак, – не смей!
Со склона с Ратмой они сбежали одновременно, одновременно же и ударили. Тарнум заслонился палкой, посыпались золотистые искры, похожие на зёрна пшеницы. Дубинка Ратмы брызнула осколками, как если бы разбилась большая сосулька, дубинка Казарнака осталась цела.
– Вот тебе, вот! – вопил последний, нанося удар за ударом, – чтобы не задавался!..
Тарнума сбили с Маклая, образовалась куча-мала – мелькали кулаки, ноги, вихрастые головы.
– Что они делают, Айрис, – спросила Рута встревожено, – что они делают?..
Когда увидела на белом красное, брызнувшую на снег кровь, она поняла, что драку нужно остановить. Потянулась к кусочку артефакта у Тарнума на шее – вот он, пылает угольком, посередине дырочка, сквозь продета тесёмка. Рута коснулась, зачерпнула силу – получилось, у неё получилось! – но сила тут же вырвалась, ударила, разбрасывая мальчишек в стороны. Можжевельник вспыхнул, и Айрис визжала, а по снегу рассыпались вылетевшие из мешка клещи, свёрла, ледорезы…
[Год десятый] Первый страх
Хлада, посёлок Лучистый
[1]
Завёрнутое в чёрный саван тело пустили по водам Горячей, тоже чёрным. Бабушка Пенута умерла редкой для Северной Ленты смертью: тихо, у печи. Чаще случалось, что убивал лютый зверь холод, или лютый зверь мор, или же просто зверь. Какое-то время река несла саван, затем проглотила, утащила на дно.
– Забрала Горячая тело, – сказал алхимик Киприан, – хороший знак.
Баглай молчал, окунув взгляд чёрных глаз в чёрную воду, и все молчали тоже. Когда открылось, что у Руты дар – сгоревший можжевельник прокричал на весь посёлок – бабушка и отец долго спорили, отдавать ли её на обучение Киприану. Могли бы и не спорить…
– Способности у девочки есть, – сказал чародей, – но малы, и уже сейчас идут на убыль. К тому же, у меня уже есть ученик…
Рута, услышав сей приговор, рыдала в три ручья, ненавидя и Киприана, и Ратму, и вообще целый мир, от Великого Хребта до Великого Рифа. А отец тогда тоже молчал, и шрам от уголка рта во всю правую щёку казался особенно безобразным. Волшебные вещи дарить перестал, чем делал только больней, но он, похоже, плохо разбирается в боли. Или, наоборот, чересчур хорошо?
– Запахнись, кроха, – прошептала мама на ухо, дёрнула шубку, – ветер с реки как ножом режет.
Рута послушно запахнулась, подняла меховой воротник, упрятала за ним нос. Посмотрела на Айрис – та следила за ребятишками, возводившими дальше по берегу снежную крепость. Казалось, сестре, как и им, нет до похорон ни малейшего дела. Даже отсюда Рута заметила, какие ребятишки чумазые, и одеты едва-едва – теперь она многое замечала, и без всякого там волшебства. Знала, что баржи с переселенцами в Лучистом с прошлого месяца не принимают, видела, как смотрители стреляли по тем, кто прыгал в воду и пытался плыть, видела глаза детей с вздутыми от голода животами, лица их матерей, будто бы замороженные. Но она же не виновата, что здесь, на берегу, а они – там?
– Почему барж иногда мало, по одной, а иногда – целыми вереницами? – давно мучавший вопрос задала брату, задала на прошлой декаде.
Фаргал был в настроении – щёлкнул по носу, тоже спросил:
– Ну-ка, вспомни, как наша страна называется?
– Северная Лента!
– Верно. А почему – Лента, а?
– Не знаю…
– А потому, что далеко от Горячей жить нельзя – там всегда холодно, вечная мерзлота. Селятся все по реке, а у реки, сама знаешь, коварный нрав. Вот и получается то густо – это когда она большое разорение учиняет, то пусто, когда спокойно себя ведёт.
– Почему тогда одних пускают, а других – нет?
– Вот заладила: почему да почему! Потому что всех не прокормишь. Есть закон, очень важный, о свободном переселении вдоль Горячей, но есть и ограничения на число жителей. Только один у нас город, Тёплая Гавань…
После обряда Фаргал придержал алхимика за руку:
– Подожди, Киприан, об артефакте потолковать надо.
Баглай посмотрел на сына неодобрительно, щека со шрамом дёрнулась. Фаргал съёжился под этим взглядом, заговорил и быстрее, и тише:
– Сабрина, жена моя, понесла, а до того мёртвый родился – ну, помнишь…
– Сильный артефакт нужен, – чародей прикрыл веки, словно искал что-то внутри себя, перебирал, – с эфирным воздействием. Иначе сольются две тени, не будет жизни ребёнку.
– Вот и я про то же… – Фаргал потеребил меховой ворот. – Так когда подойти? Сколько в задаток?
– Завтра приходи, и жену приводи обязательно – слепок сделаю, – последовал ответ. – Тогда и о материале потолкуем, и о цене.
Рута заметила взгляд отца, внизу живота от него неприятно заныло. Не ветер ножом прорезал – плохое предчувствие. Все они и любили Баглая, и боялись; скучали, когда заступал на вахту, и избегали, когда возвращался. Руте, когда лютовал, отец представлялся ледяным големом: холод снаружи, а сердце – горячее. «Он не со зла, – говорила мама Бригитте, когда и той доставалось, – просто вспыльчивый». Бригитта хмурилась, сверкала глазами, но молчала. Она и сейчас молчит тоже, хмурится, а на руках малыш Нин, уже очень большой, и вот он – улыбается. Руте вдруг стало тоскливо, захотелось тоже стать маленькой, не взрослеть. Ведь те ребятишки дальше по берегу, они пусть и грязные, и одеты едва, а счастливей.
[2]
«Кулак» их давно уж распался, сами по себе теперь «пальцы». Началось всё с Ратмы, которого Киприан крепко взял в оборот, и не до забав тому стало. Казарнак всё чаще уходил к старшим ребятам, особенно с Баандаром сдружился, Маклай, наоборот, уходил на починок, и сдружился, что удивительно, с Тарнумом. Хотя мальчишек, их разве же поймёшь? Они и теперь дерутся, но уже не так, как раньше. Раньше между починковскими и поселковыми вообще война была, пусть и детская. Айрис тогда сразу сказала, что с поселковыми и Казарнаком, а Руте хотелось быть и с поселковыми, и с починковскими.
– Так нельзя, – упрекала сестра, – выбирать нужно. Лёд против дерева, понимаешь?
– Не-а, мне и лёд, и дерево одинаково нравятся.
– Значит, не лёд ты и не дерево, а твой любимый лёд для лепки – лепи из тебя, что хочешь!
Рута тогда, конечно, обиделась, но сама мысль ей понравилась. Что, если все люди – фигурки, только не понимают? Или не все? Может, есть такие, с которыми не поиграешь? Она не раз возвращалась к этому образу, тлеющая внутри искорка дара не позволяла забыть, и когда Тарнум поведал свою историю, в Руте будто щёлкнуло что-то, встали один к другому фрагменты, сложились в целое. Да, есть такие, с которыми не поиграешь, потому что твёрдые, как камень тороса.
– И ей, и ей расскажи! – горячится Маклай. Они в заброшенном охотничьем домике, устроенном в кроне старого белого дуба. Тарнум нашел это место и дал имя – Гнездо. Открывает только тем, кому доверяет, и если бы не Маклай, Руте бы сюда не попасть.
– А ты смелая, – Тарнум смотрит на неё, изучает. Волосы у него соломенно-светлые, глаза карие, кожа чистая, да и весь он ладный, красивый.
– Всё его носишь? – Рута показывает на осколок артефакта, выглянувший из-под рубахи.
– Ношу, хотя ничего волшебного там уже не осталось, так Ратма сказал.
– Что ещё он сказал? – Рута хмурится, неприятно упоминание Ратмы.
– Что осушила его ты, – на губах Тарнума играет хитренькая такая улыбочка, Руте очень хочется её стереть.
– А если и так, то что?
– Да ничего, ничего, я тебе благодарен.
Рута не стала уточнять, за что именно, ответ пришёл сам собой, увидела как бы со стороны. Киприан крутит в пальцах сердце голема, говорит:
– Артефакты столь высокой силы опасны для тех, у кого нет способностей к волшебству, потому оставить тебе его не могу.
– Там ещё кусочек откололся, можно его? – спрашивает Тарнум. – Мне на память, потому что отец… потому что отца…
– Да, понимаю, – Киприан сдвигает кустистые брови, – кусочек я тебе осушу, подготовлю.
Однако же осушил, как выяснилось, не до конца.
– Всегда пожалуйста! – Рута подмигивает светловолосому, и уже у неё на губах хитренькая такая улыбочка.
– Расскажи же, – встревает Маклай, – о морозных пауках расскажи!..
– Так ты хочешь услышать о пауках? – в голосе Тарнума что-то меняется, меняется взгляд. – Не люблю об этом рассказывать, очень.
Вопрос задан Руте, с ответом она не торопится. С одной стороны, если не любит рассказывать, может и не надо? И пусть Маклай обижается. С другой – любопытно же!
– Да, хочу…
И Тарнум начинает – сухо, скупо, голос то и дело срывается. Но чем дальше, тем с большим жаром он говорит, от жара этого в Руте что-то тает, и будто бы звенят колокольчики.
– Далеко отсюда, на юге, есть Чистое озеро. Вода в нём всегда хорошая, даже летом, когда чистую воду не отличишь от волшебной. Мы жили в посёлке Приозёрном, с северной стороны озера, а с южной был посёлок Заозёрный. Вот так, да, незамысловато. Жили богато, что говорить, и рыбы вдоволь, и пушной птицы, и зверя озёрного, но у Горячей коварный нрав…
Рута слушает, не упускает ни слова – жаль, она больше не прикасается к волшебному льду. Взять бы ком, размягчить, растянуть, и вот они, каверны, проточенные коварной рекой, под озером и под посёлком. Вода в кавернах собирается, собирается, со стенок свисают наросты, похожие на гроздья поганок. Поганку цепляем к поганочке, поганку к поганочке, и получаются похожие на грибы-дождевики яйца, из которых вылупляются пауки. Сначала маленькие, потом всё больше и больше. День за днём Горячая вливает в пауков волшебную силу, и когда приходит их время, прокладывает путь наверх, к людям.
Теперь вылепить ночь, звёзды на небе, серебряный глаз Салмы, и как пауки появляются из-под смёрзшейся в камень земли. Как бьют чарами холода в стены домов и стены крошатся осколками льда, как плюются морозом в людей и люди крошатся тоже. Смотрители подняли големов, но тех слишком мало, и пауки их разламывают, разбивают на части. Люди спасаются кто куда, и живущим у пристани повезло больше всех – с ночи на реке баржи. Давку нечего и лепить – она и есть один большой ком. Тарнум там, вместе с братом, матерью и отцом, но двух сестёр и ещё одного брата они потеряли. Пауков Горячая не пускает, мечутся по береговой насыпи, плюют стрелами льда. Баржи отчаливают, посёлок за спинами спасшихся стремительно превращается в морозный узор, сотканный из паутины…
– А что случилось со вторым посёлком? – спрашивает Рута тихо.
– Я же не знаю, – вздыхает Тарнум. – Только то, что говорили люди с заходивших сюда барж. И не мне говорили, а матери…
– Пауки и до Заозёрного добрались, так? – понимает Рута. – И всех убили?
– Почти, – отвечает Тарнум нехотя, – осталась горстка смотрителей. Торосы рядом с ними где раскололись, где расплавились, а они устояли, дождались подмоги.
– И кто же им помог?
– Из Тёплой Гавани пришёл корабль с солдатами и чародеями, пауков сожгли вместе с руинами, каверны чем-то залили. Теперь там новые Заозёрный и Приозёрный, как говорят.
– Вернуться не хочешь?
– А зачем? Теперь мой дом здесь.
[3]
По реке идёт тюремная баржа; на палубе не только големы-стражи, но и огромный снежный медведь – с ошейником, как и арестанты.
– Знаете, кого везут? – спрашивает Баандар, играя ножичком с костяной рукояткой.
– И кого же? – хлопает ресницами Айрис.
– Огненного Снежка банда, – ухмыляется Баандар, – с самого Острова сослали.
– Отец говорил, – спешит добавить Казарнак, – тринадцать посёлков сожгли, покуда их взяли.
– Ещё скажи – тринадцать городов со столицей в придачу! – Баандар смеётся, будто лает.
– Не веришь, не надо, – Казарнак отворачивается, отходит.
Руте Баандар не нравится: лицо узкое и острое, будто топор, и сам острый, резкий. Казарнак тоже не нравится, когда пытается к нему подластиться.
– Вот мороки будет, если Снежка этого в нашем остроге оставят, – говорит Айрис. – Он же, наверное, сильный чародей.
– В нашем и оставят, – говорит Баандар, – в каком же ещё? А против чар ошейник с подавлением, и вся недолга!
От посёлка, если прямо на север, к ледозаготовительному острогу вела просека. Ходить просто так по ней было нельзя, но «кулак» запреты не отпугивали, а притягивали. Летом пошли, без Ратмы уже, три года назад дело было. Маклай наелся по дороге каких-то ягод, живот ему прихватило, Казарнак нашёл для закрепления какую-то травку, чем только усугубил. Нет, до острога они всё равно добрались, только очень не скоро. И стены из заострённых брёвен видели, и две башни с воротами, и большое колесо над рекой. А их увидел острожный патруль, их схватили, и от отца тогда сильно попало.
– Сколько раз говорил, чтобы туда не ходили? – спрашивал он ледяным голосом под свист ремня, – сколько раз говорил, что опасно?
Те же вопросы задавал потом Айрис и она сильно визжала, а Рута все удары приняла молча, потому что знала – за дело. Видела, какая чёрная туча поднимается над колесом, слышала гул, будто бы пчелиный рой. А ещё поняла тогда, что отца «рой» не трогает, есть у него какая-то защита. Связано это было со шрамом, о котором Баглай не рассказывал никогда, и никто не рассказывал, а у самой Руты расколоть орешек тайны не вышло, оказался не по зубам.
– Отец пришёл, сам не свой, а Фаргал ему под руку… – Айрис встречает у ограды дома, по щекам катятся горошины слёз. – Говорила же я, много будет мороки: и убил он кого-то, и едва не сбежал…
– Кто не убил? Кто не сбежал? – Рута только что вернулась с починка, ничего не может понять.
– Да Огненный Снежок этот, Снежок!
Рута хочет обнять сестру, успокоить, но чувствует – дома неладное, нужно спешить. Вбежав, замирает, словно сковал мороз. Отец бьёт Фаргала – бух, бух! – Сабрина пытается встать между ними, мать плачет, закрыв лицо руками, Бригитта прячет за спиной Нина. За что же он его так? Не то слово сказал? Не так посмотрел? Тот случай, когда для пожара достаточно искры. «Это из-за меня, – думает Рута, – всё из-за меня…»
На отказ Киприана взять её в ученицы отец крепко обиделся, пусть и не показывал вида. А после того, как Фаргал попросил артефакт для Сабрины, обиделся и на него. Рута знала, поведали колокольчики.
– Не лезь под руку, слякоть! – получает удар и Сабрина, охает, сгибается пополам.
– Убийца!.. – Рута сама не понимает, как в руках у неё оказывается бадейка с Чистюлей, как выплеснувшаяся вода превращается в кулак, а кулак ударяет отца.
– Ох, ты же… – смешно всплеснув руками, он падает. Падает и лежит, будто мёртвый…
Пусть Рута знала, кто лишил маму ребёнка четыре года назад, она так никому и не рассказала, что знает. Не смогла. Знание смёрзлось ледышкой, и вот ледышка разорвалась, разлетелась осколочками. Если Сабрину не защитить, погибнет ребёночек, а такого допустить она не могла. Нет-нет, никак не могла!
– Что ты сказала? – Баглай, пусть с трудом, но поднимается. Из носа бежит кровь, губа лопнула, щека дёргается быстро-быстро.
– Убийца… – говорит Рута, но уже тише, отступает на шаг. – Ты – убийца, и я тебя ненавижу…
– Не тронь её! – кричит кто-то. Мама? Бригитта? Фаргал?
Пятясь, Рута обо что-то спотыкается, падает, прикрывается бадейкой. Баглай её вырывает, отбрасывает, отвешивает, ухватив за волосы, затрещину. В голове Руты звенит, слух куда-то пропал, она хочет подняться, но ноги почему-то не слушаются. Рядом пузырится Чистюля – буль-буль-буль, дайте воды! Глядя, как он расползается, Рута думает: «Это умирает моя волшебная сила, исчезают последние крохи». Приходит холод, за ним темнота, Рута закутывается в них, как в одеяло.
[Год четырнадцатый] Первая любовь
Хлада, починок Заливной
[1]
Рута пела, Рута собирала цветы – счастливая, такая счастливая! – а вокруг гудели шмели и пчёлы, стрекотали кузнечики, птицы гомонили на все голоса. Кто назвал северное лето болезненным, чахлым? Дурак! Пусть короткое, зато жаркое, вспыхивает ярким цветком. Рута упала в объятья травы – мягкие, нежные, такие же, как у него. Завидуют, пусть все завидуют!
Расцвела она рано, быстро набрала сок: тугая коса, тонкая талия, крепкие бёдра, высокая грудь. А взгляд? А движения? А улыбка? Ха! Отбросила букет, сорвала ромашку, принялась обрывать лепестки. Любит, не любит…
Как она тогда танцевала в круге, как же она танцевала! Барабаны стучали, струны звенели, а она – танцевала. Всю себя отдавала в том танце, без остатка. Пламя костров обжигало, обжигал его взгляд. Бригитта там тоже была, отвела потом, после танца, в сторону, спросила с укором:
– И где же ты всего этого набралась?
– Да так, то там, то сям подглядела, – разгорячённая, Рута поправила гирлянду цветов на груди, – а что-то не так?
– Мала ещё для столь откровенных плясок!
– А Сабрина сказала, пора уже…
– Жаль, я не твоя мать…
– Да ладно тебе, – Рута улыбнулась, играя ямочками, – как Нин, как Пилип?
Бригитта покачала головой, усмехнулась:
– Лиса-а…
Из дома Баглая Бригитта ушла год назад – кузнец, овдовев, взял в жёны. Нина она, понятное дело, забрала с собой тоже.
– А у Фаргала с Сабриной долгожданное пополнение, ты же знаешь? Уж на что Миринда красавица, а Фиона ещё красивей! Но орёт, но орёт…
Рута и сама не жила больше с родителями – уже три года тому, как Фаргал поставил в починке большой бревенчатый дом, а как поставил да обустроился, забрал к себе. Родителей уговаривать долго пришлось, с Баглаем спор особенно тяжёлым вышел, но и брат уже не тот, и отец. Один год от года крепчает, другой – мягчеет.
– Знаю, конечно, – сказала Бригитта. – Потому, наверное, за тобой и не следят, что Фиона.
– А зачем за мной следить-то, если я уже взрослая?
– Нет, – Бригитта ухватила за плечо, – я всё же тебя проучу!
Рута выворачивается, бежит от огня, бежит в темноту. Бригитта бросается следом, но куда ей, косолапой медведихе, догнать. И что здесь забыла? Сама к Пилипу ушла, а всё туда же, нравоучения читать! Нолана, наверное, и не любила вовсе…
– Рута, ты здесь? – раздаётся где-то поблизости окрик.
Он! Рута прижимается к дереву, замирает. Сердце вот-вот выпрыгнет из груди, голова кругом.
– Я же знаю, ты здесь…
Смеясь, Рута бежит, манит, словно молодая дриада. Не одну минуту бежит, долго, останавливается у старого белого дуба, в наплывах и мхе, не верит глазам. Не может этого быть! Поднимает голову: нет, всё верно – Гнездо. Думала, без оглядки несётся, а выходит, что понимала? Выходит, что так.
Повесив гирлянду цветов на деревце рядом, Рута находит неприметный уступ на коре, второй, третий – поднимается. Кто и когда наложил на охотничий этот домик чары? Неведомо, но то был искусный чароплёт. Дерево по-прежнему крепкое, звуки за пределы домика не проникают, и от гнуса защита, и от птиц.
Оказавшись внутри, Рута зажигает лучину волшебного дерева, садится на край топчана, застланного шкурами. Рассказала ли Бригитта Фаргалу, как она танцевала? Будет ли брат искать её ночью, или дождётся утра? Рута об этом сейчас даже не думает, мысли заняты только одним. Есть дуб-великан, охотничий домик, она в нём, а ещё тот, кто поднимается следом, больше ничего и никого.
– Тарнум!..
Скользнув в открытый люк, он появляется почти бесшумно, камешек на груди вспыхивает в свете лучины.
– Танцевала… – говорит, – как же ты танцевала!..
– Для тебя…
Руте страшно, но совсем чуточку, что-то в ней поднимается тёплой волной, просит выхода. Тарнум гасит лучину, делает шаг к топчану. Она ищет губами его губы, находит. Сладкие, такие сладкие! Руки Тарнума немножко дрожат, когда помогает освободиться от платья, Рута, кажется, дрожит вся, и не от холода, нет, от внезапно охватившего жара. Кто назвал северное лето болезненным, чахлым? Дурак!
Тарнум входит в неё неумело, поспешно, боль пронзает ледяным кинжалом, но тёплые волны сильнее, растапливают лёд, и Рута отдаёт себя целиком, без остатка. Кажется, сама Горячая влила в неё свои воды, и наполняет, и наполняет. Рута сладко постанывает – переполнится, сейчас она переполнится! – и взрыв половодья, и миг исчезновения в нём…
– Знаешь, а боялись на север плыть, – говорит Тарнум после, – когда от пауков убегали…
– Почему? – Рута спиной к нему, опёрлась на перила балкончика, серебристый свет салмы, проходя сквозь листву, играет на коже.
– Говорили, здесь одни безумцы живут, – Тарнум не сводит взгляда, любуется, она это чувствует, и от взгляда его снова поднимаются теплые волны. – Потому что близко к Хребтам.
– А я безумная и есть, – Рута смеётся. – Если отец узнает, выпустит в меня всю обойму из своего иглострела. Видел? Там такие маленькие иголочки волшебного льда, их много-много…
– Не узнает. А если и узнает, пусть только попробует! У него иголочки, у меня – коломёт…
– А ты смелый… – Рута оборачивается, делает шаг внутрь, ещё один к топчану.
– Подожди, – Тарнум придерживает, – вот, держи.
Снимает тесёмку с кусочком артефакта, надевает Руте на шею.
– Зачем ты это?..
– Потому что люблю!..
Любит, не любит… Любит! Рута вскакивает, продолжает кружиться по лугу – завидуют, пусть все завидуют!
Сабрина прикрыла тогда, сказала Фаргалу, что она, Рута, у родителей, но предупредила:
– Больше так меня не подводи.
Рута и не подводит. Киприан сам пришёл, попросил:
– Помоги Ратме со сбором трав, не справляется.
– Конечно, помогу!
И теперь у них с Тарнумом и одно укромное местечко для встреч, и другое, и третье. А если кто спросит чего, ответ один: волшебные травы искала.
– Рута, ты где?
Вот и Ратма, Ратма-балбес.
– Здесь я, где же ещё, цветы волшебные собираю!
– А я, смотри, что нашёл – инеистый щавель! Только представь, какая удача!
[2]
Всем бы хорошо лето, если бы не сложности с водой. В холодные времена года волшебную воду отличить от простой легче лёгкого: обычная замерзает, волшебная – нет. Летом же не отличишь, и если напился волшебной, отравишься, в лучшем случае. Потому и торгуют с барж морозильными кубами – устройствами столь же полезными, сколь и дорогими, а водовозы отправляются во внеземелье, в вечную мерзлоту за снегом и льдом. Туда же уходят с наступлением тёплого времени многие звери, первым – снежный медведь. Водные бунты вспыхивают время от времени, Рута слышала, но в Лучистом, кажется, такого не случалось никогда. Затянуть пояса туже приходится, понятное дело, но ни жажды повальной, ни голода.