Волконский и Смерть

Мари слушала брата со странной смесью растерянности и восторга. Сбылись ее смутные предчувствия – что судьба ее будет блестящей и необыкновенной, что в спутники жизни ей будет дан великий человек, настоящий принц – ровно в том смысле, в каком это значит в тех книгах, которыми она в свое время зачитывалась, в романсах, которые так любила исполнять. Не просто «князь» – весьма сбавивший в цене аристократический титул, которым, кстати, ее муж не особо любил пользоваться, а именно что наследник престола, настоящий властелин страны, способный казнить и миловать подданных, увенчанный золотой короной. Пусть девушка и не помнила в подробностях историю Фронды, но имя принцев Конде было на слуху. Изначальное смущение – как брат смеет так вольно говорить об адюльтере ее свекрови, о незаконнорожденности ее мужа, ведь тот сам молчал об этом? – сменилось горячим восторгом, вызванным открытой ей тайной. Образ мужа постепенно начал приобретать иные черты, – такой и впрямь достоин быть ее кумиром. Такому надо посвятить свою жизнь. До такого нужно дорасти самой… И чего она добьется, сидя взаперти? Княгиня Софи недаром высказывает свое негодование.

– Враги всегда отыгрываются на слабых, ma petite soeur, – завершал рассказ Александр Раевский. – На то они и враги. Если нельзя уничтожить самого врага – так, чтобы стереть его из памяти на веки вечные – добираются до женщин и детей. Поэтому все то, что мы с отцом предпринимаем, направлено на одну только цель – защитить тебя и ребенка. Чтобы Серж нашел вас живыми и невредимыми. Поверь, в этом нет никакой задней мысли, никаких коварных планов. Если ты с сыном приедешь в Петербург, то подвергнешься множеству нападок, от которых тебя некому будет защитить.

– И кто же… осмелится? – спросила сестра у него тихо. В глазах ее сиял некий восторг, заставивший Александра ухмыльнуться. Нет, в самом деле, кто бы мог поверить, что малышка Мари, наивная и яркая птичка, абсолютно светлое и бесхитростное существо, выросшее в семействе, где у каждого было двойное дно, любимица и муза различных стихоплетов – от откровенного дилетанта графа Олизара до безмерно талантливого Пушкина – окажется столь амбициозной? «Пожалуй, надо было сказать ей об этом куда раньше. До замужества», – подумал он. – «Глядишь, и ничего этого не было бы…»

– Тот, кто посадил твоего мужа в тюрьму, – твердо произнес он вслух.

– Государь? – голос Мари предсказуемо задрожал, сама она почувствовала холод внутри. Ей было сложно сопоставить царя, о котором она если и думала, то как о Боге, с вражеской силой, намеренной расстроить ее жизнь, уничтожив ее супруга.

Брат покачал головой, опровергая ее столь очевидное и понятное предположение.

– «Враги человеку домашние его», – проговорил он как бы между прочим. – Подумай над этими евангельскими словами, сестренка.

В лице Мари, еще мгновение назад отражавшем восторженность и вдохновенность, появилось нечто, заставившее Александра податься чуть назад. Иногда это je ne sais pas quoi он видел в лице отца, и ничего хорошего его внезапное появление не предвещало.

– Спасибо, что напомнил, Саша, – холодным и отстраненным тоном произнесла Мари. – Я думала как раз об этом немало эти дни. И так не поняла – ты мне враг или друг?

– Неужели же у тебя есть основания предположить первое? – в голосе Александра впервые послышалась неуверенность. Он опустил глаза, предчувствуя – что бы сейчас сестра не сказала, она будет права.

– А кто тебе мешает осуществить все замыслы, которые ты так любишь приписывать остальным? – Мари бросила на него тяжелый взгляд, камнем повисший у него на сердце. – Мы с Николино в твоей полной власти. И, не отрицай, амбиции в тебе сильны…

Александр не сразу нашелся, что ответить. Его лоб покрылся испариной, стало внезапно жарко от некоего потаенного, давно убитого и похороненного стыда. Почему он воспринимал ее как пешку, которую легче легкого впечатлить, испугать, заставить поступать по его указке? Верно, и впрямь, замужество и материнство делают женщин умнее, осторожнее, лишают остатков былой наивности. Нежная девочка, какой была Мари, потихоньку превратилась в сильную и жесткую молодую даму, способную постоять за себя. Может, и впрямь, есть смысл ее отпустить в Петербург? Да и опасность лично для нее самой преувеличена. В этой игре Мари никому не нужна в качестве трофея. Куда ценнее ее сын. А его очень просто оставить здесь. Николино все равно при кормилице, родная мать ему не нужна. Раз у них останется главный наследник князя, то, по большему счету, Александру было все равно, поедет ли Мари в Петербург или продолжит жить здесь, в Болтышке.

– Амбиции – наша фамильная болезнь, увы, неизлечимая, – рассеянно ответил Александр. – Итак, после того, что ты узнала, решать тебе, ехать ли в Петербург или нет. Только учти – там за тебя никто заступаться не собирается.

– Неправда, ma belle soeur весьма участлива и, я уверена, поможет мне поддержать Сержа, добиться его свободы…

Раевскому-младшему оставалось только горько улыбнуться. Нет, Мари неисправима. Неужто она не понимает, что при всех прочих равных сия Софи, авторша медоточивых посланий и пламенных эпистолярных воззваний, менее всего заинтересована в том, чтобы охранять невестку и племянника от разнообразных злоключений, которые могли готовить недруги? И что эта дама имела все причины самостоятельно чинить неприятности своей невестке? Ведь никаких поводов любить Мари у этой княгини Софьи не было. А нынче ей предоставляется отличный шанс получить наследство, причитающееся младшему брату. Раевский видел ее в Одессе, знал ее шапочно, но Элиза характеризовала сию княгиню, как «совершенно безнравственную и алчную женщину». Здесь говорила не женская зависть, а весьма трезвая оценка этой дамы. Такая пойдет до последнего, сметая все препятствия на своем пути. Александру Раевскому достаточно было лишь взглянуть в эти холодные темно-серые глаза, чтобы понять про нее все.

– Ты с такой смелостью судишь о человеке, которого никогда не знала, – заметил Александр. – Это, Мари, конечно, делает честь твоему сердцу, но я бы поостерегся…

– Как же ужасно быть таким, как ты, – отвечала сестра с мягким упреком. – Вечно кого-то подозреваешь, видишь за своей спиной заговоры, злодеев, черноту… Я бы не смогла так жить.

Она встала с места и направилась к выходу из комнаты, не желая слушать, что же ей ответит брат. А он и не собирался ничего ей говорить, кроме уже сказанного. «Пусть поезжает», – повторил Александр Раевский про себя.

…Как водится, его план прежде всего не одобрила Катрин – это было предсказуемо. Всю жизнь, если он называл что-то белым, она из упрямства и желания ему досадить называла это черным.

– Ты все запутал и свел Машу с ума, – заявила она. – И не дай Боже, papa узнает твое мнение…

– Что в этом такого? Ты же знаешь, что… – тут он осекся, неуверенный в том, знала ли Катрин обо всем, что было уже сказано, посвящена ли она в секрет. – Ребенок мал, и столь дальняя дорога будет для него лишней. Маша же может ехать дальше, если считает, что ее место с мужем, или, хотя бы, с мужней родней.

– Она тоже слаба! – возразила Катрин. – Как это ты до сих пор не заметил?

– Слаба, но, очевидно, не настолько, чтобы не иметь собственной воли.

– Никто из нас никогда не ослабевает столь сильно, – усмехнулась Катрин.

Она сама была охвачена неким нетерпением, уступившим место былой растерянности после ареста мужа. Графиня Орлова знала, что дело Михаила, отошедшего от общества уже давно и наверняка не знавшего ни о каких убийственных планах, окажется проще, чем можно было предположить во время его ареста, обставленного мрачно и зловеще – приехали ранним утром, взяли его чуть ли не с постели, создав дикую неразбериху дома. Она никогда не думала, что такое может случиться именно с ними. Но ведь случилось. Арест Волконского был ожидаем, и Катерина, со свойственной ей откровенностью не исключала, что наказание для него будет жестоким, а отпустят его целым и невредимым лишь чудом. Что ж, он сам выбрал свою участь, но Мари-то ее не выбирала. И какое тогда право они, эти Волконские, имеют что-то еще с нее требовать? В частности, этого приезда? Или того хочет заключенный? Равновероятно.

– Мы дети своего отца, за которого я не перестаю беспокоиться, – кивнул сестре Александр. – Тебе, Катя, не кажется, что он… несколько сдал за последнее время?

Молодая женщина кинула на него тяжелый взгляд, – что за участь у него такая, право, сегодня, – получать такие вот удары от родных сестер. Сколько бы он не хотел казаться бесчувственным, но их взгляды действительно ранят – и сильно.

– Ты сам себя спроси, почему, – кратко ответила она. – И не смей ему говорить то же самое, что ты мне только что сказал.

– Что он выглядит плохо и постарел? – уточнил нарочито легкомысленным тоном Раевский-младшей.

– Нет же. Что ты отпускаешь Машу в Петербург.

– Но ведь она…

– Он ее любит! Неужто сложно понять это? Ах да, тебе сложно. – вздохнула Катерина и встала с дивана в библиотеке, где они четвертью часа ранее нашли друг друга.

…Генерал Раевский, о котором косвенно и упоминалось в разговоре брата с сестрой, чуть позже выслушал все их доводы касательно Маши и необходимости отправить ее в Петербург. Странное равнодушие поселилось в его душе. Нынче оно тоже нисколько не поколебалось. Это, впрочем, была его черта, скорее всего, врожденная, а не приобретенная – испытывать ледяное спокойствие в критические моменты. Во время боев, когда его мундир забрызгивали пятна чужой крови, когда черный дым застилал небо, а неприятель подходил слишком близко, когда под ним убивали лошадей одну за другим, даже когда его собственная грудь ловила пули, Николай Раевский не ощущал озноба паники, тошнотворного страха, заставляющего даже признанных смельчаков бледнеть и отступать в попытке спасти собственную жизнь. Впрочем, и обратного чувства, рожденного все тем же первобытным возбуждением и заставляющего совершать чудеса храбрости, генерал тоже не ощущал в такие мгновения. «Старайся испытать, не трус ли ты», – как-то написал в наставительном письме ему, еще совсем юноше, впервые вступавшему на действительную службу, прославленный двоюродный дед, князь Потемкин-Таврический. Николай испытал себя, но так и не понял, трус ли он или храбрец. Для первого ему не хватало страха, для второго – вдохновенности. А позже, много позже его наивных шестнадцати лет, когда он столь же наивно кинулся искать счастья близ очага семейного, генерал Раевский понял, что битвы в мирной жизни ранят не меньше и требуют такого же спокойствия. Вот и нынче, услышав то, что не хотел бы слышать никогда, он лишь сложил руки на груди и глубоко вздохнул – боль в груди опять напомнила о себе.

– Что же, если она поедет, то кто-то должен отправиться с ней… И да, нельзя допустить, чтобы она повезла туда ребенка… Я подумаю, как все устроить, – проговорил он наконец, преодолев неприятные ощущения.

– Все просто. Она в любом случае проедет Белую Церковь, – сказал Александр Раевский, подметив состояние отца. – И остановится она непременно у тетушки Александрины…

«А там еще и нынче гостит Элиза», – эту мысль он разумно решил не высказывать вслух. – «Прекрасно». Белой Церковью владела графиня Александра Николаевна Браницкая, родная тетка генерала, а Элиза, та самая графиня Воронцова, давняя любовница Александра, приходилась той младшей и любимой дочерью, и всегда была готова провести у матери как можно больше времени, когда ей надоедала суетливая жизнь главной одесской grande-dame. Та была дружна с Мари, равно как и с другими Раевскими, и вполне разделяла взгляды своего возлюбленного на его новоиспеченных родственников Волконских. И она могла переубедить Мари остаться с родителями или хотя бы оставить ребенка. «Впрочем, если та останется у тетки или уедет с Лизой в Одессу на зиму, то это тоже неплохо», – рассеянно подумал Александр Раевский.

Отец, по-видимому, понял все, что он умолчал, поэтому сказал:

– Да, пусть останется там подольше, глядишь, и не придется ей больше ехать…

Александру очень хотелось бы, чтобы его родитель продолжил эту фразу, иначе он добавит к ней свое окончание. В самом деле, все они выпускают из виду один момент, неотвратимый и роковой, который, конечно, спутает их дочери и сестре все планы, но зато заставит ее семейство вздохнуть с облегчением. В тюрьме бывает всякое. Условия содержания там далеки от шикарных – сам Александр там просидел, а точнее, пролежал с лихорадкой, три недели, не дав особо внятных показаний, и мог их вполне оценить. Если уж ему, относительно молодому и относительно здоровому, заключенному на краткий срок, было тяжко, то что же говорить о Серже? Тот был неоднократно ранен, да и вообще вроде как склонен к чахотке – кто-то ему это говорил из общества… И возраст тоже не мальчишеский, стоило и это учитывать. Так что вероятность трагичного исхода велика.

– Вы думаете, его могут освободить? – проговорил он вслух, стараясь не выдать своих циничных мыслей относительно ближайшего будущего, ожидавшего его зятя.

– Ты сам видишь. Но время работает на нас. Как бы еще объяснить это Маше? – вздохнул Николай Раевский.

– Не думаю, что ей стоит объяснять, – сказал Саша.

…Вечером, за ужином, княгиня Мари Волконская получила известие, которое заставило ее растеряться и обрадоваться одновременно.

– Ты все-таки должна поехать в Петербург, – проговорил Николай Раевский после трапезы.

Его супруга сразу же поспешила вставить:

– Но как же так, ты же видишь…

– Софи, пора уже признать, что наша дочь нам уже не вполне принадлежит, – откликнулся глава семейства.

– Она не может принадлежать этим… – София Раевская вспыхнула и резко встала из-за стола так, что опрокинула бокал с недопитым вином.

– Она замужем, maman, – добавила Катрин Орлова. – У нее ребенок, который не только твой с papa внук, но и сын Сержа…

– Почему вы говорите обо мне как об отсутствующей? – Мари, увидев, что старшая сестра, ее вечная опекунша и заступница, «grande-maman» Катрин, осмелела и без страха посмотрела в лицо родителям. – Отличная новость. Я и так потеряла уже немало времени.

– Не думаешь ли ты, что одно твое присутствие заставит государя освободить твоего ненаглядного? – с ехидством, ему обычно не свойственным, добавил Николай Раевский-младший, ее второй брат, прежде всегда ее поддерживающий, но после ее замужества внезапно замкнувшийся в себе, а после своего кратковременного ареста и допроса, в результате которых не было найдено хоть сколько-нибудь весомых доказательств его причастия к чему-либо серьезному, и вовсе избегавший некогда любимую сестру.

Слова его вывели Мари из равновесия, но она уже научилась сдерживаться и не показывать свои чувства даже в кругу семьи, где прежде ее не ограничивали в проявлении даже тех чувств, которых нельзя было показывать. Она понимала, что этот вновь приобретенный навык немало ей пригодится в самом ближайшем будущем. Но обида никуда не девалась, поэтому ответ вышел довольно горький:

– Но позволить себе здесь сидеть я тоже не могу, и один ты этого не понимаешь.

– Отнюдь. Я тоже этого не понимаю, – сухо произнесла Софья Раевская.

– И это говорит та, которая в свое время следовала за мужем повсюду по месту его службы? – Катрин могла себе позволить так говорить с матерью, и пользовалась этим правом с отрочества. – По чьей милости я появилась посреди чиста поля где-то под Дербентом, накануне генерального сражения? Сама же говорила…

– Наш отец всегда был честный человек, служивший государыне, а не, прости Господи…

– Довольно! – генерал резко двинул кулаком по столу, отчего стоявшие на столе приборы и фарфоровые тарелки задрожали и зазвенели. – Я не могу это больше слушать! Мари поедет в Петербург через Белую Церковь. До этого заедет к Репниным, князь Николай мне уже писал… Вот неугомонные, но тот хотя бы не мерзавец, в отличие от… – последнюю фразу он произнес тихо, но сидящий рядом и все время помалкивающий старший сын смог ее уловить и намотать себе на ус.

– Но как же ребенок? Она его, надеюсь, оставит? – опять спросила мать семейства. – Подумать только, с таким малышом соваться в дальний путь, в самую распутицу… А если заболеет? У него как раз зубы режутся, вчера уже не спал, мне кормилица докладывалась.

– Ребенка я возьму с собой. Он его сын, – сказала твердо Мари. – И Серж покамест его не видел.

– Видел. Приезжал, когда ты в горячке лежала, а Николино было от роду два дня, посмотрел на него и уехал сдаваться властям, – возразил отец.

– Все равно. Сын едет со мной, и это не обсуждается. Я не могу его бросить… – Мари опустила глаза и глубоко вздохнула.

– Так вот, я не договорил. Мы поедем в Петербург позже. И по очереди, как нам будут позволять дела. Катерина и без того собиралась…

Мари подумала с досадой, что так и не рассмотрела эту возможность – кто-то из семьи непременно увяжется в провожатые, а потом уже разозлилась на саму себя, что не предложила этого с самого начала. Им ведь нужно было только знать, что с ней все в порядке.

– Я могу хоть завтра, – опять вступила maman. – Вместе с Катей, так будет лучше…

– Посмотрим. Признаться, мне не менее тяжело отпускать дочь, как и тебе, но придется, – вздохнул Николай Раевский. – Но пусть она помнит – мы ей любим и доверяем. Не подведи нас, Маша.

…Позже, уже сидя в возке, который был должен доставить ее сперва в Белую Церковь, под крыло двоюродной бабки, где она думала на время оставить Николино, а потом и в Петербург, княгиня думала, что же значат эти слова отца. Как она могла подвести кровную семью? Позже она поймет, что имелось в виду. Но будет уже очень поздно.

II. Алина

В Петербурге тянулся длинный промозглый март. Великий Пост все не кончался, усугубленный нескончаемым трауром по почившим императору и императрице, и княжна Александра Волконская, которую, чтобы отличать от бабушки и кузины, называли исключительно Алиной, в первый раз в жизни радовалась столь ненавистному ей времени года, поскольку оно как нельзя лучше отражало состояние ее души. Темнота и смутность поселились в доме ее бабушки, где она выросла, куда любила возвращаться после поездок, в которые периодически брала ее мать, после светских раутов и балов, концертов и театральных представлений. Но нужно было приглядываться, чтобы разглядеть эту тьму, ведь все шло как обычно – бабушка вставала рано, завтракала, одевалась, ехала по гостям или во дворец, там же и обедала, и княжна Алина сопровождала ее, насколько могла. Родители покамест не были в Петербурге – отец до сих пор занимался организацией похорон государя, мать, однако же, грозилась прибыть как можно скорее, и Алине, равно как и ее младшему брату Григорию, видеть ее не хотелось. Но так как они не разговаривали из-за очередной ссоры, из тех, что вечно вспыхивали между ними по разным пустякам, обсудить им происшедшее было невозможно. А произошло слишком многое. Помимо неожиданной смерти государя, которая произошла фактически на Алининых глазах – мать взяла ее тогда в Таганрог, как часто брала ее в самые разные поездки, от Одессы до Лондона, – случился и иной удар, уже касавшийся непосредственно их семьи. Младший сын княгини Александры Николаевны арестован по обвинению в государственной измене, соучастии в попытке убийства государя и организации революции в империи. В тот час, когда стало известно об аресте Serge’а, они все как раз ужинали.

– Быть того не может, он ни в чем не виноват, – сразу же сказал Гриша, тот самый младший Алинин брат, который ее вечно раздражал – хотя бы тем, что ему всегда нужно было непременно что-то сказать.

– Здесь черным по белому написано, – тут же вспыхнула она. – Я не вру.

Они оба оборотили взгляды на бабушку. Княгиня, выглядевшая даже в такую минуту величественно и невозмутимо, только промолвила:

– Ну как всегда, вмешался в какую-то историю. Я так и знала. Nicolas мне писал уже нечто такое с полгода назад. Ну, надеюсь, ему вставят там на место мозги, которые и так уж поехали набекрень.

Nicolas, то есть, князь Николай Репнин-Волконский, был благоразумный и удачливый старший сын княгини Александры Николаевны, столь непохожий на ее младшего «сорвиголову». Он занимал пост «вице-короля» Малороссии, виделся последние годы с Сержем куда чаще их всех, и поэтому мог судить о умонастроениях младшего брата более авторитетно, чем все они, общавшиеся с Сержем исключительно по переписке.

Беззаботность бабушки удивила Алину тогда. Она не знала, что именно написал князь Репнин, что именно указано в письме от матери, принесшей плохие вести, но чувствовала, что все дело куда серьезнее. Она в очередной раз подосадовала, что отец до сих пор в отъезде и Бог знает когда вернется. Тому должно быть виднее, что случилось, стоит ли волноваться или необходимо помолчать. Другой ее брат, Дмитрий, тоже был в отъезде, но ожидалось, что прибудет к своему дню рождения в конце апреля. С ним Алина хотела обсудить другое – все то, что она наблюдала в Таганроге, все то, что ей показалось подозрительным.

– Но государственная измена, бабушка… За это же вешают, – сказала она тихо и сразу же отвела взгляд.

– Ma soeur, разве же твой Раупах не учил тебя, что смертную казнь в России отменили восемьдесят лет тому назад? – немедленно вставил Гриша. Он упомянул имя университетского профессора истории, который одно время читал им всем лекции. Братья учились в гимназии сначала в Одессе, потом в Париже, Алину же отказались отдавать в какие-либо учебные заведения, будь то казенные институты благородных девиц или частные пансионы, но домашнее образование ее было ничуть не хуже, чем гимназическое – у братьев. Отец нисколько не жалел на него средств, а история и литература крайне легко давались Алине, отчасти благодаря дару рассказчика, которым обладал ее гувернер.

– Гриша прав, – тут же сказала бабушка. – Ничего с твоим дядей не сделается. И нечего волноваться. Так… тут и другое письмо есть, от него самого. Поздравляю, у вас нынче есть кузен.

Письмо оказалось писанным несколько недель тому назад, и в нем Серж сообщал, что стал, наконец, отцом. Его молодая супруга одарила Сержа сыном, которого крестили Николаем – в честь тестя, не в честь его деда и брата. «Ужасное имя», – вдруг подумала Алина. Впрочем, выбирать было не из чего. Имена в роду Волконских всегда повторялись через поколение. Она сама названа в честь бабки по матери, ее братья названы в честь дяди отца и родного деда, соответственно. Против традиций никуда не пойдешь.

Сестра и брат отреагировали на это известие с известной долей равнодушия. Дети рано и поздно появляются у всех. Вот в крепость сажают далеко не каждого и не всегда.

– Его арест ведь должен быть как-то связан с происшествием на Петровской? – Алина решила не оставлять бабушку в покое до тех пор, пока она не скажет все, что написала мать, или, по крайней мере, не даст ей прочесть это письмо.

– Мне сие неизвестно, – отпечатала пожилая княгиня. – И вообще, пошла бы ты, лучше подобрала вышивку, будем делать одеяло для младенца Николая. Надо написать Мари, чтобы она не думала, а к нам приезжала.

– Ну, если она приедет, то я уступлю ей комнату на это время, – проговорил князь Григорий. – Младенцы мне совершенно ни к чему, когда я занимаюсь.

Брат занимался тем, что пытался написать «первую романтическую оперу» по либретто одного из своих приятелей по французскому пансиону. Алина всегда издевалась над его попытками, но вынуждена признать, что таланта к музыке и пению у него куда больше, чем у нее, не ушедшей дальше исполнения простых гамм и полудетских пьес на фортепиано, а к пению и вовсе не способной.

– Надо же! А сам-то был каков… Вот как сейчас помню, – начала бабушка и продолжила было, к вящему негодованию Гриши, если бы ее не перебила Алина:

– Надо узнать точно, что происходит с дядей Сержем. Он же, верно, не написал в своем послании о том, что его готовятся арестовывать?

– Нет, да с чего ему узнать о том было? – княгиня отвела руку, держащую исписанный неровным и не слишком разборчивым почерком Сержа листок – несмотря на старческую дальнозоркость, очков для чтения она не признавала принципиально. – О Боже, ну когда же Сережа уже научится писать по-человечески… И пусть бы левой рукой тогда писал, лишь бы не такими вот каракулями, ничего же разберешь.

– Дайте мне, я помогу, – Алина приблизилась к пожилой даме и пробежала глазами письмо. Никаких сведений о грозящей Сержу опасности в нем не содержалось, но девушка отчего-то была уверена в том, что дядя многого не договорил. В постскриптуме обратили внимание на себя такие слова: «Прошу вас, матушка, не беспокоиться, если от меня какое-то время не будет писем. Возможно, некоторые мои служебные обстоятельства переменятся, о чем я напишу в следующем послании». Стало быть, он отлично знал, что его арестуют, но, конечно, не осмелился написать о том в письме матери. Княжна поколебалась, прежде чем прочесть их вслух, но, в конце концов, решилась – какая нынче разница, когда уже известно, о какой «перемене служебных обстоятельств» здесь идет речь?