– А, привет, заходи, – обрадовался приходу босяка лавочник. – Что? Слам принес?
– Нет! Приодеться снова надо.
– Кем на сей раз? Извозчиком, половым, мастеровым?
– Согласно паспорту, – усмехнулся Дерзкий, – мещанином города Гдов Псковской губернии.
Паспорт этот он украл в железнодорожном вагоне третьего класса по дороге из Москвы в Петербург.
– Тогда примерь сей сюртук. А сверху напяль этот картуз. Отлично! Как влитой. Бороду бы тебе подстричь, мещанин города Гдов…
– Без тебя знаю. Сапоги давай.
– Яловые, козловые?
– А, всё равно. Главное, чтоб хромовые.
Яловые сапоги делали из говяжьих шкур, козловые – из козлиных. Но вне зависимости от происхождения ценились те, которые для улучшения водонепроницаемости были обработаны раствором хрома.
– Не хочешь ли офицерские?
Лавочник вытащил из одного из ящиков начищенные до блеска сапоги, точь-в-точь такие, что некогда, в бытность офицером, носил Дерзкий. Сев на стул, Чванов их примерил.
– Будто мои, – прошептал он. – Теперь штаны.
Перемерив полдюжины, выбрал серые из английской шерсти.
– Одеяние дворника готов зачесть за полцены, – сообщил лавочник.
– Ещё чего, – хмыкнул Дерзкий. – Заверни его в узел, с собой заберу.
– Как скажете, – неожиданно для самого себя перешел на «вы» лавочник.
А всё потому, что одежда Дерзкого преобразила. Из бродяги он превратился… Лавочник сказал бы, что в очень опасного человека. Возможно, даже в убийцу.
– Сорочки свежие есть?
– А как же. Вот здесь вашего размера. – Лавочник тут же выложил дюжину.
– Беру все. А где ближайшие бани?
– По Лиговке, по четной стороне, недалеко от Чубарова переулка.
Рассчитавшись, Дерзкий отправился мыться. К его удивлению, в здешних банях имелось отделение для благородных. Чванов бросил на стол кассира трешку, оплату за пару часов пребывания там.
– А вы точно дворянин? – с сомнением, глядя на одежду и растительность на лице Дерзкого, уточнил он.
Чванов кинул ещё трешку.
Мылся он долго, с упоением, счищая пемзой въевшуюся за долгие месяцы грязь. Из бань отправился к цирюльнику, который окоротил ему волосы и бороду.
– Ну-с? Довольны? – спросил парикмахер, закончив работу.
Дерзкий взглянул в зеркало и увидел совершенно незнакомого ему человека: угрюмого, помятого жизнью, с холодным колючим взглядом. Никто бы не узнал теперь в нём недавнего офицера.
– Отлично, – похвалил цирюльника Дерзкий.
От него направился на Знаменскую улицу. Из-за близости Николаевского вокзала здесь располагалось множество гостиниц – от фешенебельных до непритязательных. Дерзкий выбрал попроще из-за боязни столкнуться со знакомцами из прежней жизни. Конечно, после этапа, каторги, побега и долгого конного пути из Кяхты в Нижний Дерзкому до боли в печенках хотелось кутнуть. Да и деньги после убийства брата имелись.
– Нет! – сказал Дерзкий сам себе. – Вот найду наследство, тогда и погуляю. И не здесь. В Париж махну или в Баден-Баден. Тут опасно. Очень опасно.
По иронии судьбы скромные меблированные комнаты с ватерклозетом в коридоре гордо назывались «Баден-Баден». Тамошний портье пообещал вернуть паспорт после прописки завтра утром, а расторопный коридорный мигом притащил самовар со свежей сдобой из немецкой кондитерской, что напротив. Перекусив, Дерзкий отправился на Большую Морскую, самую дорогую улицу столицы, на которой, к удивлению приезжих, располагалась сыскная полиция, куда каждое утро со всего города приводили всех задержанных за сутки оборванцев и воришек.
Как же ему проникнуть в камеру вещественных доказательств, где среди чужих закладов валяется медальон с портретом его отца?
После суда над Фроськой все похищенные ею вещи отдадут племяннику Дерзкого Ивану. Вернее, не ему, он несовершеннолетний, а его опекуну. Но это случится через полгода, не раньше. А у Дерзкого нет ни времени, ни терпения ждать. К тому же его ищут. Пусть он и не похож на себя прежнего, но если вглядеться, да повнимательнее…
Свернув с Невского на Большую Морскую, Дерзкий продефилировал по её нечетной стороне до Исаакиевской площади, где, перейдя дорогу, пошел обратно, размышляя над предлогом появления в сыскной. Риск, конечно, был велик. Чрезвычайно велик! Числится Дерзкий в циркулярном розыске, то есть ищут его полицейские по всей стране. И у питерских сыщиков наверняка имеется его фотографический портрет, сделанный в пересыльной тюрьме перед отправкой на каторгу. Однако ищут они не только его. Каждый год из Сибири сбегают десятки каторжников и ссыльных. И в лицо их ни одна ищейка запомнить не может. Да на фотопортретах все они словно сиамские близнецы, в одинаковых тюремных халатах, с бритыми волосами на полголовы (у каторжников сбривали правую сторону, у ссыльных – левую).
Нет, ныне, когда волосы обросли, да ещё борода прибавилась, Дерзкого узнать не должны.
– Да и кличку мне не просто так дали. Потому что плевал я на все опасности…
Дойдя до парадного входа в дом под номером двадцать два, Толик Дерзкий толкнул дверь, решительным шагом вошел внутрь и поднялся на третий этаж. Дополнительную уверенность придавал купленный только что в лавке на Невском револьвер системы «кольт».
Глава четвертая
Кешка в предыдущую ночь никак не мог заснуть. Все-таки мать он любил, очень любил. Пусть и пьяница, пусть часто скандалила, а иногда и дралась, но Фроська была единственным на свете родным человеком. И хоть слабой, но защитой и опорой. Теперь же он остался один-одинешенек в том ужасном мире, в котором довелось ему родиться. И хотя он почти взрослый, ведь ему уже десять, постоять за себя он пока не может. Потому что любой, кто чуть выше и старше, сильнее. И значит, выживать ему придется умом и хитростью.
Чем-чем, а хитростью Господь Кешку не обделил.
Как бы всё-таки заснуть? Ведь завтра снова на помойки, искать кости и тряпки. Ох, если Наталья пожалела бы его и не стала деньги вымогать … Два затребованных ею рубля напрочь перечеркивали Кешкину мечту – стать тряпичником.
Тряпичники, в отличие от крючочников, не рылись в отбросах, надеясь на удачу, а покупали товар у солидных продавцов: лакеев, кухарок и горничных. Всё те же самые кости, лоскутки и бутылки, но кроме того, ещё и старую одежду с обувкой, которую после ремонта и перелицовки можно втридорога загнать на Толкучем рынке. То бишь – Кешка стал загибать пальцы для счета – имевшиеся четыре рубля за пару недель при удаче можно было бы превратить в десять и ещё два рубля. Почти состояние. Но рупь восемьдесят, оставшиеся у него, сумма ничтожная, Кешка это знал – с такими капиталами соваться к лакеям и кухаркам бессмысленно.
– Эй, Гришка, ты спишь? – тихо спросила мужа Наталья, когда тот, перевернувшись на спину, перестал вдруг храпеть.
– Что? Я? Прочь с дороги! – закричал спросонья портной Иванов, зарабатывавший себе и семье на жизнь как раз перелицовкой старой одежды для тряпичников.
– Тихо ты, не ори, – зашептала Наталья. – Не дай Бог разбудишь…
– Твоих живоглотов?
– Они такие же твои, как и мои. Нет, я про Кешку…
– А что с ним? – спросил Гришка, который вроде бы и проснулся, но, похоже, не до конца.
– Он выманил у Фроськи четыре рубля…
