– Другое… я вижу, – я был самим мистером Подозрительность. Александра никогда не позволяла безнаказанно называть её Сашкой – этим мальчишеским именем, которое я привёз с собой с родины. Следом за мной её пытались так называть другие мальчишки (но не Томас), и для каждого у неё находился ледяной взгляд или тычок. И где, спрашивается, мой? Может, девочке сейчас действительно не до того, но совсем не реагировать на то, из-за чего в прошлом было пролито столько крови…
Я уже всё для себя решил.
– Всё равно хочу туда съездить. С тобой или без тебя, но я загляну ещё раз в Земляную дыру – в последний раз.
Глава 4. Сворачивается в Трубочку Язык
В этот понедельник ребята идут в школу с предвкушением скорых летних чудес. Май заканчивался на тёплой, изредка подмокающей, ноте, но главное не погода, а то, что текущая дата очень скоро подползёт к нижнему краю календарного листочка. Наступает прекрасное время. Преподаватели рассказывают что-то хорошее, иногда даже весёлое: в общем, треплют языком, на широкую руку транжиря учебное время. По рукам ходит большое красное яблоко, и каждый делает по укусу. На задней парте шелестят обёрткой от шоколадки. Все форточки распахнуты, тёплый ветерок шелестит страницами учебника, листает их, будто пересчитывая. Осталось каких-то двадцать две страницы…
Школа у нас маленькая. Никаких амбиций – всего один этаж, десять аудиторий, учительская и спортивный зал. Сонное здание, похожее по форме на развалившуюся на диване кошку. В таком можно учить детей быть добродушными фермерами и классными соседями, которые в выходной день по утрам ковыряются в автомобильном моторе и слушают блюз, а по вечерам, пошатываясь, возвращаются из пабов.
Учится здесь человек сто пятьдесят, не больше. В третьем классе – так и вообще почти никого, из обычных для каждого года "Эй" и "Би" остался только "Эй", да и тот неполный. Папа рассказывал, что десять лет назад здесь назревал пузырь локального кризиса, и местным парам было не до детей. Опасались за крышу над головой, надо полагать…
Так что у нас можно здороваться за руку со всеми подряд, не разбираясь, с кем здороваешься, а то, что ты переехал из России, знает, кажется, каждый второклассник, не говоря уж о старших ребятах.
Сегодня класс был непривычно тих. Известие облетело всю школу, прямо сейчас, в первые пятнадцать минут первого урока, новость пересказывали тем немногим, кто все выходные просидел за компьютерными играми. Все знали, что мы с Томасом дружили, но мальчишкам никогда не хватает такта, чтобы выразить сочувствие – мне это знакомо не понаслышке. Все просто сидели и молчали, но по скрытым взглядам было видно, как внимательно они за мной наблюдают, как фиксируют каждый вдох и выдох. Разговоры велись на отвлечённые темы, смех звучал нервно и резко, как звук пилы, наткнувшейся на гвоздь. Наверное, что-то подобное было в классе Саши. Я от всей души желал ей её обычного душевного спокойствия.
Сегодня всего четыре урока, но тянулись они так, будто каждый академический час мечтал стать отдельным, самостоятельным днём. Когда нас наконец отпустили, я смылся от желающих «поболтать», наивно полагающих, что я не разгадаю их желание выяснить, каково это, потерять лучшего друга, и, кипя от возмущения, отправился с доской под мышкой к пулу.
Скейт, в особенности неминуемые с него падения, не раз помогали мне снять стресс.
Пул представлял собой не работающий давным-давно бассейн с останками фонтана посередине; все вместе они напоминали увядший цветок с посеревшими от времени лепестками. Вокруг раскинулся целомудренный тенистый парк с крашенными в синий и зелёный скамейками и тяжёлыми каменными урнами. Никто не знал, почему до этого фонтана до сих пор не дотянулись длинные руки градоправителей, но если кто-нибудь спросит моего мнения, я отвечу: пусть всё остаётся как есть. По пустому бассейну удобно было раскатывать на скейте, он имел покатые стенки, а швы между плитами, которыми выложено дно, можно почувствовать разве что пройдя по нему босиком.
На краю пула сидела Клюква. Я помахал ей рукой.
Клюква лет на пять младше меня, она напоминала маленького длинноного сверчка. Познакомились мы на этом же самом месте почти год назад, когда я отбил её у каких-то местных подрастающих хулиганов и помог отнять котёнка, которого те взяли в заложники.
– Все зовут меня Клюквой, – сказала она тогда. Без всяких признаков застенчивости сказала и протянула свою маленькую белую ладошку, которую я осторожно пожал.
– Очень хорошо. Я буду звать тебя так же.
С тех пор я часто находил её здесь, собирающей в траве каких-то букашек, играющей на телефоне в игры или смотрящей там же мультики, так, что, следуя по тенистой тропинке со скейтом под мышкой, можно заранее слышать вопли мультяшек. Поначалу я смотрел на неё с раздражением: не хватало ещё, чтобы какая-то соплячка таскалась за мной и компрометировала перед сверстниками. Но она всегда присутствовала здесь будто бы случайно, не канючила, не задавала глупых вопросов, просто сидела и занималась своими делами. Или бродила по округе, рассказывая себе под нос какие-то истории. Когда я приходил кататься не один, а в компании Джейка или Фила, даже не поднимала глаза: по курносому носу ползали зайчики от экрана. Так что в конце концов я начал здороваться сам.
– Привет, Клюква! – кричал я, и тогда она отвечала: махала рукой или что-то бурчала себе под нос. А если игра была не такая интересная, то поднимала глаза, смотрела на меня долгим загадочным взглядом, каким могут смотреть, например, летучие мыши, и говорила: «Привет, Антон».
История с котёнком имела продолжение – вскорости за ним пришли родители малышей, которых я своей руганью на русском довёл чуть не до слёз. Оказалось, котёнок кочевал по рукам вовсе не в том порядке, в котором я предполагал, и причины и следствия следовало поменять местами. Когда я повернулся к малявке за разъяснениями, та спокойно сказала:
– Я просто увидела его и решила с ним поиграться. Кроме того, этот Йонсен – надутый дурак. Не представляю, зачем ему котёнок.
– Ух ты! – восхитился позже Томас. – Настоящий злой гений! Как мегамозг или Карл Безумный. Сделает всё, чтобы получить желаемое, даже если понадобится кого-то использовать. А ты, наивный малыш, и рад помочь… потворствовать распространению мирового зла.
Так и сказал – «потворствовать». Не знаю, где Томас брал такие слова… нет, вернее, знаю – из книжек и Википедии, но у меня, например, подобное никогда не задерживается в памяти.
Томас, в отличие от меня, сразу раскусил Клюкву. А она почувствовала родственную жилку в этом длинном, тощем, лохматом подростке, и пока я катался, падал и получал травмы, как настоящий гладиатор, эти двое вели длинные интеллектуальные беседы, точно… да-да, пресытившиеся зрелищем патриции на зрительском ложе.
Томас иногда ходил со мной в пул или на конюшню, но никогда не попробовал сам заняться каким-нибудь спортом.
– Спорт – это для таких, как ты, – говорил он спокойно. – У меня не хватит ни времени, ни терпения, чтобы отрабатывать падения по какой-нибудь красивой амплитуде.
– А читать Шекспира на английском языке у тебя, значит, терпения хватает? – язвительно говорил я.
– После Шекспира не болят мышцы и не хочется немедленно лечь в могилу и умереть, – веско сказал мой друг.
На самом деле, я хотел ему припомнить не Шекспира, а книгу, которую один раз видел у Томаса на столе. И не припомнил только потому, что не смог точно вспомнить название. Что-то вроде "Кадастровый реестр земельных участков". Ужас, правда?
Томас никогда мне не говорил, кем хочет стать. О том, кем они хотят стать в будущем, могут, наверное, рассуждать только маленькие дети: у подростков моего возраста в голове только ветер и ничего, кроме ветра. У меня там был спорт: собственно, принципиального отличия от ветра я не видел. У Томаса же там была целая тысяча разных вещей, стремления заниматься чем-то конкретным среди которых не прослеживалось.
Я швырнул скейт на дно бассейна и нагнулся завязать шнурки. Спросил:
– Как дела?
– Ха-ра-шо, – нараспев сказала Клюква.
Сейчас она поймала какого-то кузнечика, оторвала ему ноги, чтобы тот был поспокойнее, и рисовала на экране мобильника вокруг него дом с трубой, вазой на окне, огромной спутниковой тарелкой, и даже сараем.
– Как поживают твои друзья?
Это было чем-то вроде нашей словесной игры. Клюква выглядела человеком, который не нуждается в друзьях.
– Как толстые грязные поросята в хлеве, – обычно отвечала Клюква.
– В хлеву, – поправлял я.
– И там тоже, – парировала Клюква. – Поросей полно везде.
Сейчас она сказала коротко:
– Не знаю.
Я чуть не запутался в шнурках. Что случилось с этим миром, если даже Клюква упускает шанс посмеяться над своими одногодками… и заодно помочь мне немного развеяться?
Есть люди, которые замыкаются в себе, когда происходит нечто, что размешивает кашу в их котелке. Им нужно сначала съесть эту кашу, не смазывая её маслом отвлечённого общения. Я же – совсем другое дело. Иногда во мне начинает бродить то, что скопилось, и я разговариваю даже с придорожными булыжниками. Я разговариваю, разговариваю и разговариваю, даже если темой послужит колонка для домохозяек из местной газетёнки. Сейчас как раз Томас стал причиной моей чрезмерной общительности. Не знаю, приятно ли это ему или нет, но ничего с собой поделать не могу.
– Слушай, Антон, – Клюква аккуратно отложила телефон, и смертельно раненый кузнечик пополз в сторону газона. – Хочу тебя кое о чём спросить. Только пообещай, что не будешь надо мной смеяться.
– Обещаю, – сказал я так, как может сказать взрослый маленькому ребёнку. Разве что по головке её не похлопал.
И сейчас же получил удар под коленную чашечку. Глаза Клюквы пламенели, рыжие волосы превратились в живой огонь. Веснушки как будто бы стали больше. Ноги у неё обуты в колготы и легкомысленные сандалии на тонких ремешках, но намерения были самые тяжёлые.
– Обещай!!!
Она наступала на меня, сжав кулачки.
– Клянусь, – повторил я, на этот раз совершенно серьёзно. – Зачем пинаться-то? Я тебя понял и выслушаю.
Клюква сразу оттаяла. Выставила вперёд нижнюю губу, будто бы размышляя как сформулировать вопрос. Но на самом деле всё у неё давно уже было сформулировано. Такое зло, как Клюковка, никогда не бывает стихийным. Это концентрированное маленькое зло, у которого всё просчитано до мелочей на десяток шагов вперёд.
– Вот послушай: ты общаешься с теми, кто такого же возраста как ты, и даже иногда со мной, хотя я младше тебя аж на пять лет. Малыши играют с малышами – все довольны. Только я одна не знаю с кем поиграть. Всех этих из второго класса хочется только обзывать. Неженки, все до единого, чуть что, сразу в слёзы, – она немного помолчала и довольно неожиданно закончила: – Значит, я такая одна?
Я пошаркал ногами. Посмотрел вверх, где на фоне заполненного каштановыми листьями и облаками неба проносились жуки размером с подушечку пальца и стрекозы.
– Ты же сама не хочешь с ними общаться.
– Они все жутко тупые, – сказала она, а потом внезапно призналась: – Вот ты ничего. Хоть и набиваешь себе шишки как настоящий маньяк, но говоришь как нормальный. Томас тоже хороший. С ним можно болтать хоть весь день.
Я не стал ничего ей говорить про Тома. В любом случае с малявкой ещё рано обсуждать о такие вещи, даже если она каждый день собственноручно лишает жизни до десятку букашек.
– Дети взрослеют очень быстро. Ты и глазом моргнуть не успеешь, как они тебя нагонят.
– Значит, я топчусь на одном месте? Значит, когда-то я всем буду казаться круглой дурочкой?
– Нет, ну что ты! – я растерялся. – Просто… со временем развитие замедляется, и… слушай, я не знаю точно. Я просто хотел сказать, что всё так или иначе приходит в норму.
– Мама говорит, что я должна играть с другими детьми. Иначе в один прекрасный день я превращусь в камень. Просто пойду куда-нибудь играть, как всегда, сама с собой, и стану камнем.
– Нельзя так говорить… наверное, – я не был уверен. Мама Клюквы имела полное право говорить своей дочери всё что захочет. Тем более что она должна быть хорошим педагогом. Маму Клюквы знали Азалии Маркенсон, она обладала глубоким красивым голосом и вела около года назад на местном радио передачу для детей, в которой рассказывала сказки. По одной сказке каждый четверг. Называлось это действо "Вечер историй для Киттила". Все сказки, как говорили, она читала по памяти, достаточно вольно играя со словами и иногда добавляя туда деталей для атмосферы. Кроме того, атмосферы добавляли всякие подручные средства, которые тётя Азалия использовала в своих постановках: звук, который получался при соприкосновении двух округлых камешков, изображал стук костей и мог напугать любого ребёнка до колик. Песок в бутылке был песком, который скрипел под ногами Синдбада Морехода. Было ещё множество звуков, источник которых мы не могли идентифицировать, но звучали они до ужаса правдоподобно. Закрыли передачу не потому, что закончились сказки, а потому, что получили некоторое количество жалоб от встревоженных мам, которые выключали радио перед рыдающими и трясущимися от страха малышами. Зато мы, ребята постарше, были порядком расстроены: ничего так хорошо не держит тебя дома в четверг, как хорошая страшилка по радио.
Я подумал о нелёгкой судьбе Клюквы, которой наверняка пришлось слушать все не вышедшие в эфир сказки, и великодушно сказал:
– Если хочешь, мы будем с тобой общаться. Ну, в смысле, я больше не буду делать вид, что ты моя знакомая малявка… при условии, что ты не будешь втягивать меня во всякие дурацкие игры с насекомыми: мне есть чем заняться.
– Ты и Томас?
– Нет, я и… и Сашка, – я подумал, что Клюковке не помешает немного женского внимания. – Помнишь Александру?
– Вы с ней на шабаш, что ли, летаете?
– Ещё чего, – буркнул я. – Никуда я не летаю. Но запомни одно: в камень ты ни за что не превратишься. Всё это самая настоящая чушь.
Я подумал о Томасе. Мы, друзья, были всегда рядом. Может, кто-то из его школьного окружения его и не понимал, но всегда был я и Сашка, и несколько наших общих приятелей, всегда готовых выслушать и поддержать. Даже дурацкими, местами зубоскальными, Томасовыми стихами мы гордились как своими. Что-то помешало ему жить дальше. Я должен выяснить, что это было, не ради праздного интереса, а потому, что должен. Потому, что такая дружба просто не может кануть в никуда.
– Думаю, обойдёмся без этой твоей Александры, – после недолгого раздумья решила Клюква. – Если ты позволишь считать себя моим другом, мне будет не так тяжело общаться со всякими козлами и прочим животным миром. Только пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста – она требовательно взглянула на меня – никогда на исчезай. Никогда.
– Непременно, – великодушно сказал я. Мне даже не приходило в голову, что я могу куда-то исчезнуть.
Дорогой обратно я думал о Клюкве. Удивительно, чтобы ребёнок её возраста задавал такие вопросы. Удивительно, чтобы ребёнок вообще задавался такими вопросами. Но она и правда не похожа ни на кого из своих одногодок. И я, как немного повидавший мир (самую чуточку; раз в год мы с родителями срывались на машине в Питер, и поездка через одну страну и краешек другой, позволяли мне считать себя путешественником), мог со всей уверенностью заявить, что этой малявке будет трудно найти себе место в нашем городишке. Более того, среди всех известных мне профессий для неё не было ни одной подходящей. Может, когда-нибудь Клюква будет сниматься в кино. Или станет сказочницей, даже лучшей, чем её мама.
Да, положительно лучшей.
Глава 5. Элегия Одиночества на Скрипучих Ступенях
Я совсем уже задремал, накрывшись от света «Жизнью мальчишки» Роберта Маккаммона, как вдруг зажужжал мобильник.
– Время, – поведала мне Сашка. Помолчала с четыре секунды и поинтересовалась: – Мой звонок никто не слышал?
– Мама дрыхнет, как сурок, – сказал я.
– Хорошо. Жду тебя под «тем светом».
Я принялся торопливо собираться.
"Тем светом" у нас назывался потусторонне моргающий фонарь на углу улицы. Он моргает уже почти два года. Жильцы с нашей улицы писали управителю письмо с просьбой наконец починить этот фонарь, но всё чего они добились, это расплывчатого ответа о том, что "установить причину поломки пока не удаётся". По словам управителя, в фонаре стоит полностью исправное оборудование, которое почему-то не желает работать как нужно. Да, и лампочку там менять тоже пробовали…
Томас всегда говорил «на том свете», при этом слегка ухмыляясь. Александра упрямо говорила «под тем светом», аргументируя тем, что так правильнее. На мой взгляд, она просто подозревала, что выражения «встретимся на том свете», сказанное её тихим и абсолютно серьёзным голосом, будет звучать несколько жутковато.
Папа смотрел телевизор, и я, проходя через гостиную, сказал ему, что отправляюсь на встречу с Сашкой.
– Уже интересуешься девочками? – одобрительно спросил он.
– Не совсем, пап, – сказал я. – Мы просто поболтаем.
Он проворчал что-то вроде «с этого-то всё и начинается».
Наверное, Сашка не одобрила бы такой вопиющей беспечности, так же, как не одобрили бы её герои моих любимых книг. Никто и никогда не предупреждает родителей о том, что у него в планах на вечер стоит парочка не совсем законных вещей. Но я считал, что дорос уже до того возраста, когда нужно думать своими мозгами, и мозги мне подсказывали, что родители, убаюканные атмосферой финского городка, в котором ровным счётом ничего не происходит, и неусыпным надзором офицера Аалто, не будут против, если я ненадолго отлучусь в одиннадцатом часу.
Я влез в ботинки, быстро завязал шнурки. Поколебался насчёт куртки, но в конце концов решил, что лишней она не будет. И не прогадал: снаружи вновь накрапывал дождик. Холодные капли обожгли руку, когда я провёл ей по перилам веранды.
Александра ждала там, где мы договорились. Вокруг странного фонаря буйно росли ромашки, их лепестки загибались в обратную сторону под тяжестью дождевых капель. Фонарь моргал: щёлк-щёлк, включится-выключится, поработает с пару минут, и снова принимается за свои многозначительные подмигивания.
Саша сверилась с наручными часами. Сказала:
– Пойдём.
Насчёт того, как мы попадём внутрь, у меня вопросов не возникло. Окно спальни Томаса выходило во двор с крошечным фонтаном, садовыми гномами, теплицами с помидорками черри и кустами, на которых к середине лета наливались сочным красным и пронзительным жёлтым стручки перца. Ясными ночами там всё тонуло в лунном свете, и если смотреть из спальни, кажется, что внизу раскинулся инопланетный пейзаж с дюнами из застывшего подземного шлака. Снаружи дом Томасовой семьи напоминает космический корабль из произведений фантастов середины прошлого века, золотого века фантастики. Сейчас место космических кораблей занимают биотехнологии: о них тоже читать интересно, но я скучаю по путешествующим среди звёзд громадам, по инопланетным чудовищам в трюме и креозотному сну. А звание "Космический карго" до сих пор бередит фантазию, даже если подросшими мозгами понимаешь, что всё это ерунда: не может быть на космических кораблях никаких карго. Даже на торговых. Даже на тех, что сошли ещё с Земных верфей, а не с верфей Колоний. Если и будут они когда-нибудь космическими кораблями, которые смогут улететь дальше, чем до земного спутника, на штурвале их уже не будет места для человеческих рук.
– Вчера вернулись его родители, – говорила Сашка. – Урну привезли. Она… на самом деле большая, ты знаешь? Его отец и водитель катафалка затаскивали её на крыльцо вдвоём, а потом долго отдыхали на веранде. Курили.
– Ты за ними шпионила?
Нет ответа. Я наблюдаю, как лопатки Саши взрезают её дождевик, как по рукавам скользят дождевые капли.
– Почём ты знаешь, что он в комнате… в своей комнате?
Александра пожала плечами, и я понял, что никакого плана у нас нет. Забраться в чужой дом – это не план. Забраться в чужой дом – это авантюра.
От света фар двух едущих навстречу машин мы прятались в кустах. Это мог быть пикап офицера Аалто, который в дождливые ночи предпочитал велосипеду старое пахучее сидение и лёгкий джаз на волне Тампере. Но даже если это был не он – не нужно, чтобы посторонние о нас знали. Дети на улице после захода солнца не могут вызвать в людях ничего, кроме любопытства.
Второй этаж. Мы с Томом бессчетное количество раз проникали в дом после того, как все ложились спать, поднимаясь к нему так тихо, что даже мыши, хозяйничающие на чердаке, не прерывали своей возни. Не то чтобы мы любили гулять допоздна, хотя случалось. Иногда я оставался у него ночевать, а ночные вылазки для двух ребят – самое интригующее, что может быть на свете.
На самом деле, нигде кроме как в комнате Томаса урна быть не могла. Дома у Гуннарссонов необыкновенно тесно, в коридоре целый миллион вещей, начиная от электропилы и газонокосилки, и заканчивая искусственной ёлкой, гладильной доской, свёрнутым в рулон ковром. Всё, что нельзя было оставить под домом, находило себе место в прихожей, или вдоль перил на лестнице, или под огромной чугунной ванной на львиных ногах. Гостиная большая и светлая, с четырьмя аквариумами, самый большой из которых стоит на возвышении по центру, перетягивая на себя всеобщее внимание. Томас был здесь главным по рыбоводству: он строго контролировал население каждого аквариума, брал пробы воды и лично торжественно затопил замок, который ему подарили на одиннадцатый день рождения. Если урна вдруг окажется в гостиной, нам очень повезёт. Но её там не будет. Слишком много воспоминаний, слишком много хороших тёплых вечеров прошло в мягких скрипучих креслах среди этих аквариумов, вечеров, наполненных солнечным вкусом домашней газировки и запахом слегка застоявшейся воды. Любимые фильмы и мультики, которые мы видели уже десятки раз, приобретали новый мистический оттенок, если смотреть их сквозь шевелящиеся плавники и стремящиеся вверх пузырьки с воздухом. Особенно если это фильмы про подводный мир.
Дом выплыл из сумерек, тих и тёмен, игла в вене мирового космоса, бесконечно струящегося куда-то пространства. Несчастье он прятал глубоко внутри, невзрачный человечек на вечеринке среди веселящихся людей. Справа и слева огни, соседские особняки мерцают, будто кораллы. У Тойвоненов поздний ужин, когда кто-нибудь из них проходит мимо окна, длинная тень падает на палисадник семьи Гуннарссон.
Я знал, что хозяева уже спят: по постелям они отправлялись всегда очень рано, будто какие-то внутренние аккумуляторы со временем пришли в совершенную негодность, едва дотягивая до сумерек; сердце, тем не менее, было не на месте и болезненно сжималось при каждом звуке. По крыше прыгали поздние птахи, переговариваясь длинными писклявыми голосами. У соседей слева – забыл, как их фамилия, – свет с веранды плясал, вновь и вновь подвергаясь атакам многочисленных насекомых.
Травяной ковёр под ногами сменился гравием дорожки. Мы с Томасом крались тут в ночи, как воры, сотни раз: заблудиться было бы так же сложно, как потерять в чашке с чаем чайную ложку. Саша встала, держась за одну из свай, на которую опирался дом, через секунду её ноги перестали касаться земли: здесь высилась пирамида из жестяных бочек, наполненных стружками и чем-то сыпучим. Всему этому положено находиться под домом, но, словно сдобренное дрожжами тесто, оно выдавилось наружу уродливым наростом. Когда-нибудь мусор из-под дома Гуннарссонов захватит весь город.
– Сашка! – зашептал я. И больше ничего не сказал. Она распахнула окно в гостиную, исчезнув, как чёртик в табакерке. Я полез следом.
Запах слегка застоявшейся воды, который всегда действовал на меня успокаивающе, теперь почему-то вызвал только дрожь в пальцах. Я боялся, до ужаса боялся… даже не столько господина Аалто, сколько выражения, с которым будут смотреть на нас родители Тома, если вдруг обнаружат. Вряд ли объяснение Саши их утешит.
Аквариумы плавают в сумраке, как осколки айсберга. Тиканье часов аккуратно делит тишину на равные промежутки. Как я и предполагал, ничего похожего на погребальную урну.
– Сашка! – я перехватил её руку, когда она потянулась закрыть окно. – Что, если нас поймают!
– Тсс, – она приложила указательный палец к губам и посмотрела на меня холодным, как трамвайные рельсы зимой, взглядом.
– Разувайся, – шёпотом сказала Саша. – У нас мокрая обувь. Придётся ещё здесь прибраться, когда будем уходить.
То, что мной запросто помыкает девчонка, я решил оставить без внимания. Эта девчонка говорит ужасно дельные вещи, будто каждый день после ужина забирается в чей-нибудь дом. А из меня вот лазутчик так себе. Помимо обуви Саша стянула с себя дождевик – он имел тенденцию предательски хрустеть, кода двигаешь руками или плечами – и стала похожа в своей жёлтой водолазке на очищенный банан.
Дом вымер как будто бы не частью, а весь, целиком. Зеркала занавешены, рыбы в аквариумах стоят на одном месте – вмёрзшие в лёд доисторические существа. Разве что вяло шевелят плавниками. На каждый шаг дом должен отзываться ласковым бормотанием: старое дерево, рассохшееся, или, напротив, размокшее от сырости, становилось ужасно разговорчивым, но Саша, похоже, знала, что делала. Я сам был осведомлён о некоторых "слепых" пятнах, что послушно держат язык за зубами, когда на них наступаешь, но Сашка знала о куда большем их количестве. В одном месте она, вытянув ногу, передвинула толстый коврик и осторожно перенесла на него вес своего тела, в другом совершила умопомрачительный прыжок вперёд и сразу же куда-то вправо, в третьем перелезла через стол. Кое-где считала шаги. Я превратился в прилежного ученика каллиграфа… во всяком случае, очень старался, и хотя дощатый настил и – особенно! – лестница иногда выводили под моими шагами рулады, дом оставался тих.