В голосе костоправа слышался детский, почти щенячий, испуг, и Ева вдруг подумала: что, если эта громадина, которая может прихлопнуть её одной ладонью, как она, самая шустрая и востроглазая, бывало, успевала прихлопнуть муху, и в самом деле её опасается?
Уголки бледно-розовых губ девочки дёрнулись.
– Может так. А может, и нет. Я просто проснулась и ушла прочь.
Теперь, при дневном свете, девочка ощущала на себе пристальный взгляд. Она не похожа ни на мать, ни на отца – тонкая, почти прозрачная кожа, острый подбородок, неровно подрезанные у шеи чёрные волосы. Глаза подвижные, трепещут ресницами, словно две стрекозы. Нос с еле заметными крапинками веснушек. Похожа, – решил для себя неожиданно Эдгар – на наглого воробья, который на всё готов, лишь бы завладеть упавшей хлебной крошкой. Это, наверное, единственные птицы, которые не стремятся, теряя перья, поскорее исчезнуть при приближении людей, а сначала присматриваются к тебе. И, если у тебя нет в мыслях обеспечить себе на ужин десяток птичек, – принимаются беззаботно рыться в твоих вещах. Великан стал думать о гвоздях, которые по преданию приносили воробьи к кресту, на котором позже был распят Христос. Может так случиться, что в клюве у этого воробышка гвоздь для него, Эдгара?..
Сходство с маленькой птахой подчёркивало свободное платье коричневого цвета, сандалии из тонких ремешков на толстой подошве. Позже, когда Ева будет уверять Эдгара, что легко сможет сама о себе заботиться, в пример будут приведены эти сандалии, которые были собраны вот на этих вот щуплых коленках.
«Только подошвы сделал для меня братец», – скажет она.
Дорога и правда никудышная, но теперь Эдгар не боялся, что она оборвётся, когда кончатся поля. Кусты чертополоха скребли по днищу повозки, хитрый осёл нарочно опускал голову, чтобы срывать цветы. Среди жидких, похожих на камыш, колосьев ржи серебрилась паутина. Мелькали полевые мыши. Теперь, на пару летних месяцев, это поле отдано им; сквозь комья земли пробивается сорная трава, душистые цветы кашки, белые, точно звёзды, ромашки. Кое-где сияли, точно блики в речной воде от нарождающегося солнца, бутоны вербейника. Хороший знак – земля здесь идёт на поправку, невзирая на то, что во многих регионах, бесплодная грязь с которых липла к колёсам эдгаровой повозки, ещё аукается тяжёлая, десятилетней давности, поступь засухи. В конце лета сюда выпустят пастись стада, а на следующий год засеют ячменём, и если будет на то воля Господня, если пошлёт он столько влаги, сколько выпало в этот год, крестьянину останется кое-что пожевать.
Мысли цирюльника блуждали среди луговых трав и ароматных соцветий, чтобы вновь набрести на полевых мышей. «Как их уши могут обходиться без соломенных шляп?» – некоторое время думал он.
Ева притихла, разглядывая спутника – вечером он показался ей едва ли человеком – будто их навестило существо из легенд и преданий, знатоком которых была покойная ныне бабушка. А ночью девочка просто не могла ничего видеть. Но этот образ остался с ней на всю ночь, образ ожившего камня, обитающего в горах на севере, гранящего в пещерах драгоценности и способного кулаком запрудить горную речушку. Будто какой-то маленькой девочке – не Еве, а другой, скажем, живущей по соседству, – бабушкиным голосом рассказывали историю: «Прослышал великан, что в одной деревне живёт кроха, делающая соломенных кукол, и захотел он забрать её с собой в горную страну…»
Сейчас впечатление немного поблекло. Солнце припекало; Эдгар стянул через голову котту и остался в исподнем – просторной рубахе с треугольным горловым вырезом, с многочисленными заплатками на локтях и плечах, и штанах. На голове соломенная шляпа с широкими полями. Эта шляпа настраивала случайных встречных на более благожелательный лад – любой разбойник скорее примерит петлю, чем станет носить такой головной убор. А неспешная манера передвижения (осёл при всём желании не мог развить какую-то скорость) делала из костоправа огромную букашку, годами ползущую от одного конца мирового кленового листка до другого. Эдгар знал, что в таком наряде он похож на огородное пугало, путешествующее по стране туда, где есть работа.
Единственное, что могло насторожить – засохшая кровь на рукавах. Ниже локтей места, чистые от человеческих выделений, смотрелись несуразицей. Эти рукава были своего рода вывеской, оповещением о роде его занятий. Странствующих палачей не бывает, головорез не будет хвастать на людях выпущенной кровушкой; скорее жилетом с чужого плеча. Остаётся только медицинских дел мастер.
И медицинские мастера вызывали подозрение не меньше прочего странного люда.
– Значит, ты лечишь людей, и не просишь за это никакой награды?
– Подаяние, милостью Божией, – покачал головой Эдгар. Скосил глаза на попутчицу, и сделал осторожный выпад:
– Значит, ты делаешь таких соломенных кукол?
Одну из них, лошадку с пушистым хвостом из соломы, Эдгар нынче утром привязал к изогнутому над своей головой пруту, составляющему часть крыши; теперь она болталась на шнурке, как будто приплясывала на месте, готовая пуститься в бешеную скачку. К людям Эдгар по-прежнему относился с подозрением, поэтому спрятал их маленькие копии поглубже в мешок. Когда он выезжал из деревни, то подумывал выбросить их в заросли крапивы, но что-то заставило его раздумать. И вот результат! Его нашла более настоящая копия человека, хоть и маленькая, но из плоти и крови.
– Куклы – это просто так. Я умею печь хлеб, умею бежать впереди сохи и выбирать крупные камушки. Умею управляться с Кормильцем – так зовут нашего мерина. Надеюсь, кто-нибудь будет давать ему половину морковки по утрам.
День выкатывался на небо слетевшим с повозки колесом. Оно мелькало среди туч, то появляясь, то исчезая, и тогда Ева закрывала глаза, болтала головой, а потом пыталась угадать, за каким облаком оно спряталось. Сейчас самое начало лета, но его приход остался незаметным за чередой пасмурных дней, каждый второй из которых изливал по грешной земле плач.
Приспустив веки, Эдгар поглядывал на свою спутницу. Воистину, странные существа – дети. Они как мелкие суетные птички, или как рыбы с красноватым тельцем, что играются на мелководье в толще воды. Совсем не волнуются, если течение отнесёт их далеко от привычных берегов. Он находил подтверждение прежним наблюдениям: относиться к Еве, как к маленькой копии человека, будет неправильно. Она не человек. За годы странствий Эдгар собирал крупицы информации о людях. Если бы он умел писать, как монахи в своих монструозных библиотеках, наблюдения, может, заняли бы всего несколько листков пергамента, но когда ты в пустоши и до ближайшего пресного ручья – дни и дни пути, каждый глоток воды как откровение.
К Еве сложно применить добрую половину этих наблюдений. Она… иная. Она единственная, кто самолично навязался к нему в спутники, и Эдгар решил пока не рвать спущенную с Небес нитку, пусть даже она всячески мешается под ногами, и вообще, приводит в недоумение.
Кто знает что там, на другом её конце?
– Ты добрый, раз помогаешь людям за просто так, – подала голос девочка. – Мама читала мне сказки про великанов. Ты один из них?
– Для тебя я великан, маленькая сойка.
Эдгар сплюнул под колёса, в пыль, и сказал:
– Какие же, должно быть, у них кости, у этих великанов? Должно быть, как сосны.
Его было нелегко понять. Знакомые слова как будто формировались из незнакомых звуков – так, будто поросёнок вдруг захотел похвастаться недюжинным (для поросёнка) словарным запасом и пытается рассказать о своей жизни в хлеву. «Из какой такой дикой страны произошёл этот говор?» – думала девочка. Рассмеялась и сказала:
– Ты никогда не видел собственных костей?
– Только чужие, – ответил Эдгар. Прищёлкнул языком. – Какие же замечательные кости я видел один раз у одного переболевшего оспой паренька! Такие красивые! Видела бы ты, какие плавные изгибы у его таранных костей. Тех, что в пятках. На ощупь они знаешь какие? Словно шестопер из кузницы именитого кузнеца, с его клеймом, повергающим в трепет королей. Да, трепет королей! То лучшая награда для делателя, а хорошие кости – награда мне. Я не король – тьфу, проклятые, славьтесь, благословенные! – и не кузнец, но они хорошо умещаются на одной лошади.
– Кто умещаются на одной лошади? – не поняла девочка.
– Я хотел изречь, что кости у него были красивые, – ответил великан. – Только и всего.
– Иногда ты начинаешь говорить, как клирик. Загадками.
Эдгар промолчал.
– Ты был когда-то священником? – продолжала допытываться Ева.
– Я священник для того, кто когда-нибудь окажется в земле или на дне сточной канавы. Где здесь благородство? Только мерзость, тлен и мухи. Только дорога к яме с костями. Господь – пастырь человеческой души, и по его слову душа очищается, но кто-нибудь когда-нибудь видел, чтобы по божьему велению у человека выпрямлялись кости?.. Нет! Впрочем, подожди, божья коровка, в монастыре всё тебе растолкуют.
Эдгар надолго замолчал: последние слова его были жёстки, как лежалая корка хлеба. Ева решила оставить его в покое. Казалось, будто под шляпой у великана тягучая аравийская пустыня, о которой девочка слышала лишь сказки, пустыня, наполненная миражами, высохшими растениями и скелетами диковинных существ. Пустыня, по которой путешествуют, заблудившиеся случайно или нарочно, сокрытые от большинства людей мысли и стремления.
Размышляя таким образом, она принялась самозабвенно раскачиваться из стороны в сторону, в такт неспешному покачиванию ослиного крупа. А потом, выждав время, спросила:
– Мама говорит, врачи не ходят даже хорошими дорогами. Вообще никакими дорогами не ходят и не ездят верхом. Они заседают у себя в университетах, в римских землях, в городах Болонье и Салерно… А у тебя на сапогах такой слой грязи, что просто ух! Готова спорить, ты шёл Западной топью.
– Дорога была тяжела, – согласился Эдгар. – Но я и не врач. Врачи оканчивают университеты. Они лечат мудростью древних римских философов, лечат по книгам и клиентами их становятся богатейшие горожане. Приходят к больному на дом, прописывают ему лечение. Потом приходят ещё и ещё, до тех пор, пока человек не выздоровеет или не умрёт.
– Наверное, хорошо, когда кто-то заходит тебя проведать, – сказала Ева.
– Эти люди умны. Но потом внутри них начинает зреть хитрость. На службу их принимает Христос на небесах, свидетельствовавший перед отцом своим Небесным. Вот только, получив благословение, они начинают думать, что подобны древним старцам, даже пыль со стоп которых была священна. Они забывают молитвы, забывают, что тело – лишь уродливый придаток, пусть и занимательный, в этом я спорить не буду… они упиваются своими знаниями, ставят их превыше… – лицо Эдгара дёрнулось, так, будто по нему прошлась невидимая плётка и, как следы от этой плётки, лоб прорезали морщины. Потом он продолжил: – превыше всего. Они приходят проведать, не подошло ли к концу твоё богатство.
– Ты не такой? Ты глупый?
– Неграмотный, как сельдь. Слышал о Гиппократе и Праксагоре, но лишь самую малость.
– Но ты же лечишь! Почему бы тебе не называться врачом?
На длинном лице появилась кривая ухмылка.
– Плоть моя когда-нибудь успокоится на осине, если найдётся ветка, которая меня выдержит. Я начинал как цирюльник. Волосы и ногти были сперва, а кости уже потом, когда стал взрослым. Голые, обнажённые кости вершина моего мастерства, но не врачевание.
Ева продолжала пытливо вопрошать:
– А откуда ты родом?
Этот вопрос поставил Эдгара в тупик. Он открыл рот, чтобы ответить, но ограничился лишь междометьем: «умм»… Потом вдруг с подозрением и почти что ненавистью уставился на Еву.
– Ты что, не помнишь, где ты родился? – усомнилась девочка.
– Ты украла.
