И, вспомнив что-то, поспешно положил ящик на землю, склонился над ним:
– А у нас – стоит, родная, целёхонька! Во, Михалыч! Законы физики!
Кедрин подошёл, быстро отыскал на макете мастерскую, протянул руку. Приземистый домик с прочерченными по стенам кирпичами затрещал под пальцами секретаря, легко отстал от фальшивой земли.
Кедрин смял его, швырнул в грязь и припечатал сапогом:
– Ну вот, председатель. И здесь ты виноват оказался. Всё из-за тебя.
– Из-за него, конечно, гниды, – подхватил Мокин, – каб технику безопасности соблюл – рази ж загорелось бы?
Тищенко сидел на земле, бессильно раскинув ноги. Кедрин толкнул его сапогом:
– Слушай, а что это там на холме?
– Анбар, – с трудом разлепил посеревшие губы председатель.
– Зерно хранишь?
– Зерно, картошку семенную…
– И что, много её у тебя? – с издевкой спросил секретарь.
– Тк хватит, наверно. – Косясь на ревущее пламя, Тищенко дрожащей рукой провёл по лицу.
– Хватит? Ну дай-то бог! – Кедрин зло рассмеялся. – А то, может, потащишься в район лбом по паркету стучать? Мол, всё, что имели, – государству отдали, на посев не осталось. Мне ведь порассказали, как вы со старым секретарем шухарились, туфту гнали да очки втирали. Ты мне, я тебе… Деятели.
Мокин вытирал платком закопчённое лицо:
– Старый-то он, верно, паскуда страшная был. Говноед. Нархозам потворствовал, с органами не дружил. Самостоятельничал. На собраниях всё своё вякал. Вот и довякался.
Тищенко тяжело поднялся, стал отряхиваться.
Кедрин брезгливо оглядел его – пухлого, лысого, с ног до головы выпачканного землёй, потом повернулся к Мокину:
– Вот что, Ефимыч, сбегай-ка ты в амбар, глянь, как там. Что к чему.
– Лады! – Мокин кивнул, подхватил ящик и бодро потрусил к амбару. Крыша мастерской затрещала, захрустела шифером и тяжело провалилась внутрь. Пламя хлынуло в прорехи, быстро сомкнулось, загудело над почерневшими стенами.
Тищенко всхлипнул.
Кедрин загородился рукой от наплывающего жара, толкнул председателя:
– Пошли. А то сами сгорим. Веди на ферму.
Тищенко как лунатик поплёлся по дороге – оступаясь, разбрызгивая грязь, с трудом выдирая сапоги из коричневой жижи.
Секретарь перепрыгнул лужу и зашагал сбоку – по серой прошлогодней траве.
В пылающей мастерской глухо взорвалась бочка и защёлкал шифер.
Мокин догнал их на спуске в узкий и длинный лог, по склонам сплошь заросший ивняком и орешником. Ломая сапожищами бурьян, он бросился вниз, закричал Кедрину:
– Михалыч!
Секретарь с председателем остановились. Мокин подбежал – запыхавшийся, красный, с тем же ящиком-макетом под мышкой. От него пахло керосином.
– Михалыч! Во дела, – забормотал он, то и дело поправляя ползущую на лоб фуражку, – проверил я, проверил!
– Ну и что? – Кедрин вынул руки из карманов.
– Да умора, бля! – зло засмеялся Мокин, сверкнув рысьими глазами на Тищенко, – такой порядок – курам на смех! Подхожу к амбару, а он – раскрыт! Возится там какая-то бабища и старик столетний. Я к ним. Вы, говорю, кто такие? Она мне отвечает – я, дескать, кладовщица, а это – сторож. Ну я чин-чинарем спрашиваю их, а что вы делаете, сторож и кладовщица? Да, говорят, зерно смотрим. К посевной. Дескать, где подгнило, где отсырело. Скоро, мол, сортировать начнем. И – снова к мешкам. Шуруют по ним, развязывают, смотрят. Я огляделся – вокруг грязь страшенная, гниль, говно крысиное – не передохнуть. А в углу, значит, стоит канистра и лампа керосиновая. Я снова к бабе. А это, говорю, что? Керосин, говорит, здесь электричества нет, должно быть, крысы провод перегрызли, так вот, говорит, приходится лампой пробавляться.
Кедрин помрачнел, по смуглым, поджавшимся щекам его вновь заходили желваки.
– Ну вот, тогда я ящик положил тах-то вот и тихохонько, – Мокин аккуратно опустил ящик на землю и крадучись двинулся мимо секретаря, – тихохонько к мешкам подхожу к развязанным и толк их, толк, толк! – Он стал пинать сапогом воздух. – Ну и повалились они, и зерно-то посыпалось. Но скажу тебе прямо, – Мокин набычился, надвигаясь на секретаря, – говенное зерно, гоооовённое! Серое, понимаешь, – он откинул руку, брезгливо зашевелил короткими пальцами, – мокрое, пахнет, понимаешь, какой-то блевотиной.
Кедрин повернулся к Тищенко. Председатель стоял ни жив ни мёртв, бледный как смерть, с отвалившимся, мелко дрожащим подбородком.
– Так вот, – продолжал Мокин, – как зерно посыпалось, эти двое шасть ко мне! Ах ты, говорят, сучье вымя, ты, кричат, грабитель, насильник. Мы тебя сдадим куда надо, народ судить будет. Особенно старик разошёлся: бородой трясёт, ногами топает. Да и баба тоже. Ну я молчал, молчал, да кааак старику справа – тресь! Он через мешки кубарем. Баба охнула да к двери. Я её, шкодницу, за юбку – хвать. Она – визжать. Платок соскочил, я её за седые патлы да как об стену-то башкой – бац! Аж брёвна загудели. Повалилась она, хрипит. Старик тоже в зерне стонет. Тут я им лекцию и прочёл.
Кедрин понимающе закивал головой.
– О технике безопасности, и об охране труда, и о международном положении. Только вижу, не действует на их самосознанье ничего – стонут да хрипят по-прежнему как свиньи голодные! Ну, Михалыч, ты меня знаешь, я человек терпеливый, но извини меня, – Мокин насупился, обиженно тряхнул головой, – когда в душу насрут – здесь и камень заговорит!
Кедрин снова кивнул.
– Ах, кричу, дармоеды вы, сволочи! Не хотите уму-разуму учиться? Ну тогда я вам на практике покажу, что по вашей халатности случиться может. Схватил канистру с керосином и на зерно плесь! плесь! Спички вынул и поджёг. А сам – вон. Вот и сказ весь. – Мокин сглотнул и, переведя дух, тихо спросил: – Дай закурить, что ли…
Кедрин вытащил папиросы. Они закурили. Секретарь, выпуская дым, посмотрел вверх. По бледному голубому небу ползли жиденькие облака. Воздух был тёплым, пах сырой землёй и гарью. Слабый ветер шевелил голые ветки кустов.
Секретарь сплюнул, тронул Мокина за плечо:
– Ты на плане отметил?
– А как же! – встрепенулся тот. – Прямо как выскочил сразу и выдрал.
Он протянул Кедрину ящик. На месте амбара было пусто – лишь остался светлый прямоугольник со следами вырванных с корнем стен.
– Полюбуйся, подлец, на свою работу! – крикнул секретарь.
Мокин повернулся к Тищенко и медленно поднял ящик над головой. Солнце сверкнуло в полоске стеклянной речки. Тищенко закрыл глаза и попятился.
– Что, стыд берёт? – Кедрин бросил в траву искусанный окурок, тронул за плечо оцепеневшего Мокина. – Ладно, пошли, Петь…
Тот сразу обмяк, бессильно опустил ящик, заскрипел кожей:
– За этой гнидой? На ферму?
