Повести л-ских писателей
Как сейчас её вижу: стоит, держит книгу обеими руками на уровне груди. Смотрит на меня. Чуть не плачет. Говорит мне: «Леночка, прости меня, пожалуйста. Эту книжку нельзя продавать». И она долго так стояла, объясняла всё что-то, извинялась передо мной.
А я, само собой, в шоке: «Вы же обещали! Я же вам деньги принесла!» Она опять: «Леночка, извини, извини, никак нельзя эту книжку продавать». И я разозлилась. Закричала на неё: «Почему нельзя?! Это же теперь не ваша книга! Мне её та женщина продала, а не вы!» В конце концов продавщица просто сбежала от меня. Скрылась в подсобном помещении вместе с книгой.
В магазине, по-моему, были и другие покупатели. Точно не вспомню. Видимо, никто за меня не заступился. Что самым большим шоком стало – Игорь Трофимович, и тот за меня не заступился. Он ведь был на своём рабочем месте, в своём отделе. Я подбегаю к нему: «Игорь Трофимыч! Игорь Трофимыч! Скажите вы ей!» А он только глаза отводит. «Увы, Лена, ничем не в силах вам помочь, это не моя сфера ответственности». Как-то так в своём высокопарном стиле он выразился.
Но последней каплей стало не это, а двадцать копеек. Которые я сразу заплатила, помните? Вдруг Игорь Трофимыч суёт мне эти двадцать копеек. Вот, мол, Марьиванна, или как её звали, сейчас вышла, не может вам вернуть уплаченную часть суммы. «Давайте я за коллегу с вами рассчитаюсь». Я думаю: ах так! Ах, вы, значит, с ней заодно, Игорь Трофимыч! Так подавитесь же своими деньгами! К счастью, вслух я ничего не сказала. Размахнулась только и швырнула свой рубль с копейками ему на прилавок. Шмякс! И домой побежала.
Дома долго крепилась, маме не говорила ничего. Потом не выдержала. Разревелась, всё рассказала. И мама ходила в магазин, разбиралась. Ей вернули деньги, которые я на прилавок швырнула. Про книгу сказали, что якобы запрос пришёл прямо из Москвы в комиссионный отдел. Якобы приказали «Повести латышских писателей» при поступлении незамедлительно отсылать в Главлит с указанием фамилии-имени-отчества того, кто принёс.
В общем, сначала припугнули маму как следует, а потом включили «хорошего полицейского»: «Ой, да вы не волнуйтесь, мы имя вашей дочки никуда не сообщили». Мама вышла оттуда с чувством облегчения и глубокой благодарности. Мне сказала дома: «Радуйся, что нас всех пронесло». Она боялась, естественно, что проблемы будут на работе у неё и у отца, если я влипну в историю с конфискованной литературой.
Ну вот. Это, наверное, всё. Тетрадку я вам отсканировала с пересказами. Саму книгу я больше нигде не видела и ничего про неё никогда не слышала. На «Фантлабе», вы сами знаете, о ней ни одного слова нет, кроме моих запросов на форуме. А ведь на «Фантлабе» есть всё! Самый захудалый рассказик можно найти шестьдесят пятого года из районной газеты в Туркмении. Не ссылку, так хоть упоминание: вот, мол, был и такой рассказик. Куда мог целый сборник провалиться? В глянцевой обложке?
Вы даже не представляете, как я рада была, когда вы меня нашли… Бог ты мой, как я была рада… Засмеялась от радости, когда получила ваше сообщение на работе. «Я не чокнутая! Я не выдумала своих латышских писателей! Они на самом деле были!»
Сразу Иле написала. Подруге своей институтской, помните? Написала ей: «А ты мне всё не верила! А на-ка выкуси теперь!» Сколько лет Илька подшучивала надо мной: «Ха-ха-ха, Негина Ленка, золотой фонд латышской фантастики…» «Ленка, учи латышский, за тебя никто эти повести не напишет…»
В «Книжный на площади» я, наверно, потом полгода не ходила. В страшной обиде была на Игоря Трофимыча. Про продавщицу комиссионного отдела вообще думать не могла. Всё кипело внутри, слёзы подступали сразу. В этом возрасте иногда бывает умереть проще, чем какое-нибудь элементарное действие сделать: два слова сказать мальчику, шарф тёплый надеть. Зайти в книжный магазин… Но в итоге новое страшное горе мне и помогло: в восьмом классе я по уши влюбилась в десятиклассника из другой школы. Страдала так, что туши свет. Все обиды вдруг стали детскими, неважными на фоне моей грандиозной несчастной любови. Снова начала в книжный ходить, начала с Игорем Трофимычем разговаривать, как будто и не было того инцидента. Тем более что в комиссионный отдел новая продавщица пришла. А та, южная, маленькая, пропала куда-то…
Вы пишите обязательно, если вопросы будут по тетрадке. Новых подробностей я уже не вспомню – разве что насочиняю. Но каракули свои могу помочь разобрать.
И да, вы же про Болонью ещё спрашивали – не было ли сходства. Не было ли параллелей каких с Болоньей. Нет, к сожалению. Ничего похожего у латышских фантастов не помню. Всё, что помнила в восемьдесят восьмом, – всё в тетрадке.
Но мне другое вспомнилось. Не то чтобы связано с Болоньей или даже с книгой, но ассоциация почему-то возникла. Когда я была маленькая, у нас в Борске ходило поверье о незнакомках, которые спрашивают, как пройти. Можно сказать, специфический городской фольклор. Только в режимном городе такое могли придумать.
Понимаете, поскольку город закрытый, случайных приезжих у нас не было. Если кто-то приезжал «из-за зоны», он всегда знал, куда идти. Поэтому на улицах у нас не спрашивали, как пройти. Спросишь – на тебя сразу косо смотрят: а ты кто? А что ты тут делаешь? А не сдать ли тебя в милицию от греха подальше? Вот на этой благодатной почве и выросла легенда о влюблённой девушке и её страшной мести.
Якобы дело было ещё в последние годы жизни Сталина, когда строительство города лично курировал товарищ Берия. В Борск тогда нагнали учёных из лучших институтов страны. Среди них было много молодых, не все ещё успели обзавестись семьями. И у одного молодого учёного осталась «за зоной» любимая девушка – то ли в Москве, то ли в Горьком, то ли ещё где.
Миллион было версий насчёт того, кто этот учёный. Утверждали, что он ещё жив, что это старый холостяк Иванов или старый холостяк Петров – все немолодые одинокие мужчины на эту роль годились. Про девушку объясняли, что она была то ли еврейка, то ли дочь репрессированного, и молодому человеку прозрачно намекнули: или забудь эту свою любовь, или забудь о своей научной карьере – с такой неблагонадёжной бабой тебя на сто километров к бомбе не подпустят.
Молодой человек долго мучился, но в конце концов выбрал бомбу, потому что очень хотел послужить Родине. Уехал он из Москвы или Горького и, естественно, не сказал девушке куда. Сам, во-первых, не знал, а во-вторых, это была государственная тайна. Пообещал только: «Любимая, я исполню свой долг перед Родиной и обязательно вернусь. Жди меня».
Девушка ждала-ждала, тосковала-тосковала и не выдержала: отправилась на поиски суженого. Почему её не арестовали сразу и не отправили в лагерь за эти поиски – об этом история умалчивает. Видимо, любовь преодолела все преграды. Всеми правдами и неправдами добралась девушка до Борска и разузнала даже, в каком месте работает её молодой учёный. И так ей не терпелось поскорей его увидеть, что она забыла про всякую осторожность и прямо на улице спросила у прохожего, как пройти в такую-то лабораторию.
Прохожий, не будь дурак, сразу заподозрил, что дело неладно, и побежал к чекистам. Тревога, мол. По улицам сверхсекретного города ходит шпионка, ищет сверхсекретную лабораторию! Девушка уже почти дошла до своего возлюбленного, уже он увидел её в окно и закричал от радости, замахал руками, как вдруг из-за угла выскочили сотрудники органов, все в фуражках и с револьверами, схватили девушку и утащили в свои застенки.
На следующий день в Борск приехал с инспекцией Берия. Он регулярно приезжал, чтобы проверить, как продвигается строительство. Чекисты ему сразу доложили, что поймана шпионка. А Берия, как известно, был большой бабник и насильник, много женщин погубил. «Покажите-ка, – приказал, – мне эту шпионку». Привели ему девушку из застенков. Девушка, само собой, была красавица, каких мало. У Берии сразу слюнки потекли. «Здесь дело высшей государственной важности, – говорит. – Я эту шпионку лично буду допрашивать». Взял бедную девушку под руку, весь галантный такой, и увёл к себе в кабинет, плотоядно улыбаясь. А в кабинете у Берии ликёры, эклеры, сервелат, конфеты шоколадные – такое изобилие, какое девушка только в «Книге о вкусной и здоровой пище» видела в библиотеке. Напоил её Берия, накормил и показывает на диван: «Отдашься по-хорошему, – говорит, – отпущу тебя завтра, и можешь идти жить со своим физиком, сколько хочешь. А не отдашься – сгною в лагерях вас обоих». Девушка поплакала, но делать было нечего. Легла на диван ради своего суженого. Всю ночь Берия её насиловал, а под утро, когда наигрался, вызвал своих палачей: «Увести и расстрелять эту подстилку англо-американскую!» Вытащили девушку на улицу в предрассветных сумерках, всадили ей пулю в затылок и сбросили в котлован на ближайшей стройке.
Насчёт этой стройки тоже было много разных версий. Одни говорили, что девушка закопана под фундаментом Дворца культуры. Другие говорили, что под горкомом или под одним из институтов. Помню, рассказывал даже кто-то, что под нашей школой её останки покоятся, под спортивным залом. Про Семёныча, физрука нашего, рассказывали, что он рано поседел, потому что за полночь однажды в школе остался, инвентарь чинил, и убитая девушка к нему пришла прямо в подсобку. Никто в это серьёзно не верил, по-моему. Так, сочиняли, чтобы нервы друг другу пощекотать…
Независимо от места захоронения, все версии сходились в главном: после того как Берия изнасиловал и убил ту девушку, в городе стали появляться таинственные незнакомки. Они спрашивали у людей, как пройти. Рассказывали про незнакомок этих, что выглядят они совершенно обычно, одеты совершенно обычно, не отличишь от нормальных жительниц Борска, от обычных женщин. Ты идёшь себе по улице, особенно если в сумерках, и вдруг такая незнакомка выруливает из-за угла и говорит: «Извините, не подскажете, как пройти на такую-то улицу?» Или в такое-то учреждение, или прямо к человеку такому-то. И говорили, что если тебя такая незнакомка спросила, то у тебя только два варианта. Если объяснишь, как пройти, она тебя поблагодарит, пойдёт дальше, и тебе ничего не будет, но на улице, про которую она спросила, или в учреждении этом – там обязательно кто-нибудь умрёт. А если не объяснишь, скажешь «не знаю», то пеняй на себя: она извинится, что побеспокоила, и тоже пойдёт дальше и пропадёт, но тогда умрёшь ты, в этом же году или даже в ближайшие дни.
В этих незнакомок, помню, мы точно верили. Я классе в третьем-четвёртом, когда надо было идти по улице в сумерках, страшно боялась, что вот сейчас подойдёт ко мне такая незнакомка, спросит. И придётся тогда или на смерть обречь кого-нибудь, или самой умереть.
Вот. Чем богата, тем и рада, как говорится. На то, что в Болонье случилось, не очень похоже, я предупреждала. Но почему-то мне вспомнилось сразу. Какое-то похожее чувство, похожее настроение у меня вызвало это происшествие итальянское.
В формате «1,78» в восьмидесятые указывалась розничная цена на книгах рижского издательства «Лиесма». Издательство существовало с 1940 по 2001 год. До 1965 года являлось частью Латвийского государственного издательства. Специализировалось на выпуске приключенческой и фантастической литературы на латышском и русском языках.
Часть архивов «Лиесмы» после закрытия издательства, видимо, попросту выкинули. То, что сохранилось, находится в Рижском городском архиве на ул. Ата, дом 1. Мы с Витой были в архиве. Судя по документам, ни один из сборников фантастики, выходивших в «Лиесме» с 1965 по 1988 год, не соответствует описанию Негиной.
Кроме того, мне удалось разыскать четырёх бывших сотрудниц «Лиесмы», работавших в издательстве в советский период: Викторию Смирнову (редактор, 1978–1987 годы), Майю Драгуне (художественный редактор, 1979–1996 годы), Дзинтру Яунземе (корректор, 1981–1990 годы) и Евгению Груздеву (корректор, 1974–1991 годы). Никто из них не помнит ни русскоязычного сборника под названием «Фантастические повести латышских писателей», ни Latviešu autoru zinātniskā fantastika. Никто не помнит повестей, напоминающих пересказы Негиной или Яновской.
Смирнова была особенно категорична: «Ничего похожего на то, что здесь у вас описано, – заявила она мне под запись, – в Риге не выходило никогда. Ни на каком языке. И в наборе при мне такого не было. При других редакторах, уверяю вас, тоже. Как минимум половина этих ваших повестей – если бы они мне в то время попали на стол, я бы их сразу вернула авторам и по-человечески порекомендовала никому не показывать. Мои предшественники, уверяю вас, поступили бы точно так же. Я вам больше скажу: рассказ вашей информантки из Костромы-17 вызывает у меня очень, очень сильные сомнения. Не в том смысле, что она путает Латвию с Литвой. Я вообще не могу себе представить тексты подобного рода в официальной советской печати раньше восемьдесят восьмого года. Восемьдесят седьмого, в крайнем случае. Либо она выдумала всю историю от и до, либо это был самиздат, ходивший под видом перевода с латышского. Допускаю, что какие-то самиздатовские тексты произвели на девочку сильное впечатление и обросли в её памяти красочными полиграфическими деталями. Во всяком случае, это единственное правдоподобное объяснение, которое я могу предложить».
Свидетель № 4
Цихненко Пётр ЮрьевичКиев, 1985Год и место рождения: 1970, Болград.
В 1975–1996 гг. проживал в Киеве.
В 1996–2014 гг. проживал в Москве.
С 2014 г. живёт в Германии (кочует между Берлином и Лейпцигом).
Профессия: звукооператор.
Дата наводки: 11 августа 2019.
Воспоминания присланы 18 августа 2019.
Пытался заполнять ваш вопросник по пунктам и без лирических отступлений, одними голыми фактами, но на четвёртом вопросе бросил, чтобы не вводить вас в заблуждение. Голых фактов от этой истории у меня в памяти раз, два и обчёлся. Каждая деталь закутана в сто одёжек без застёжек, и кажется, если начнёшь эту капусту разворачивать слой за слоем, останешься без кочерыжки. Кажется, что никаких объективных фактов у меня в голове давно нет, что они там все расплющены ностальгией, намертво к ней припаяны, и, когда я пытаюсь их отодрать и вытащить наружу, я просто их выдумываю задним числом. Получается стройненько, как в анкете на визу, но в анкетах сам бог велел врать по необходимости, а вам я врать не хочу. Я вам честно хочу помочь. Если эту книгу в принципе можно найти, её надо найти обязательно. Обязательно!
Впрочем, я сгущаю краски. Два факта без обёртки у меня для вас есть. За них даю голову на отсечение. Допускаю, что другие ваши источники правы. Допускаю, что и в Прибалтике действительно выходили какие-то свои таинственные сборники фантастики. Но книга, которую я видел, которую держал в руках и читал, однозначно называлась «Фантастичнi повiстi львiвських письменникiв», то бишь «писателей». В содержании книги, рядом с названием одной повести, было написано: «Авторизований переклад з росiйської». Мне это врезалось в память, потому что я понятия не имел, что такое авторизованный перевод, и у кого-то потом спрашивал, что это значит. Или у матери, или у бабушки, точно не вспомню.
Я, уж вы мне поверьте, знаю, что в интернете нет никаких следов книги с подобным названием. Сам обыскался. Но от своей памяти отказаться не могу. В этом случае – не могу. Потому что если это воспоминание ложное, то я тогда и не знаю, что в моём прошлом не ложное.
«Фантастичнi повiстi львiвських письменникiв» и «авторизований переклад». Это всё. Это худо-бедно информация, а дальше пойдут эмоции, то бишь ностальгические сопли, и автобиография.
Я родился в городе Болграде Одесской области и жил в тех краях до пяти лет, в военном городке 98-й дивизии ВДВ. Мой отец, скатертью ему Царствие Небесное, служил там. Он был высокий, атлетичный, глядел на мир орлиным взором, собирался дослужиться до генерала в кратчайшие сроки. Сам я то времечко золотое почти не запомнил, зато фотографии сохранились. Можно, наверное, порывшись в московских телеархивах, отыскать даже передачу «Служу Советскому Союзу» за май семьдесят третьего, в которой отца показали сколько-то там секунд…
Почему я это рассказываю? Потому что в Киев мы переехали, когда отцовская военная карьера скоропостижно оборвалась на старшем лейтенанте. С темпераментом отцу (и нам всем заодно) не повезло. Взор был орлиный, а нрав реально бычий. Тронешь не за то место, и глаза кровью наливаются. В один прекрасный день набил папа морду капитану, причём набил обстоятельно, до крови и выбитых зубов. Чуть его не посадили, но как-то замяли дело в конце концов. Только уволили из доблестных рядов с убийственной формулировкой в том духе, что этого лучше не подпускать к общественности.
Из военного городка, естественно, пришлось уехать. А куда ехать? Десантировались (папа, мама, я, сестра моя младшая) на голову маминым родителям, то бишь в Киев. В маленькой комнате – бабушка с моей сестрёнкой (дед умер вскоре), в большой комнате – я с родителями. Хорошо хоть дом был новой планировки, кухня девять метров.
Бабушка отца недолюбливала, даже когда он был бравым десантником с отдельной жилплощадью. А после нашего переезда в Киев она с таким ледяным презрением к нему относилась, что удивляюсь до сих пор, как дело до смертоубийства не дошло. Отец люто ненавидел её в ответ, часто психовал, орал. Но мама как-то это всё разруливала. Ох и натерпелась она… И зачем, спрашивается?
Мама в Болграде работала в детсаду и в Киеве нашла себе детсад, с этим проблем не было. А отец несколько работ сменил. Сторожем работал, грузчиком в речном порту, потом ПТУ окончил по ускоренной программе, устроился слесарем в седьмой автопарк. Стал себя считать кондовым пролетарием. Свой конфликт с бабушкой переосмыслил в духе классовой борьбы. Регулярно приходил домой поддатый и заводил патефон про то, как он, работяга, соль земли, опора советской власти, живёт под каблуком у кабинетной крысы. Бабушка кадровиком работала как раз в седьмом автопарке. Этот автопарк был на тот момент чуть ли не самый образцовый в Союзе. Отца туда взяли по бабушкиной протекции. Он, естественно, только сильней её за это ненавидел.
Наша фамильная летопись не имеет отношения к львовским писателям. Но без неё не понять, какую роль книга, которую вы ищете, сыграла в моей жизни, почему она послужила одним из катализаторов превращения, которое со мной случилось в восемьдесят пятом году.
(Стоп! Ещё один голый факт для вашей анкеты: 1985 год. Февраль-май.)
Годам к одиннадцати я твёрдо занял сторону отца в его холодной войне против бабушки. Выражалось это в том, что я целенаправленно ожлобился. Лез из кожи вон, демонстрируя, что я тоже пролетарских кровей, как любимый папа. Представление о том, как себя должен вести подрастающий рабочий класс, у меня при этом было самое снобское. Учись плохо, харкай громко, шляйся с утра до вечера по массиву (это район в Киеве – Комсомольский массив), кури сигареты, у родителей скоммунизженные.
Хотя сам я почти не курил. Потому что настоящий мужик, по заветам отца, должен был спортом заниматься, здоровье крепить. Я с девяти лет в секцию бокса ходил. К восьмому классу буквально все пацаны в нашей компании курили, но я-то был боксёр, у меня была уважительная причина. «Не дышите на Боксёра, у него завтра ответственный поединок». Так пацаны надо мной подшучивали. Но в шуточках слышалось уважение, потому что от меня можно было и по морде схлопотать. Несколько лет подряд, пока не встретил Сашу и её фантастику, это для меня было главным источником гордости – моя репутация человека, который в морду даст, если что не то ляпнешь. Это была высшая стадия мужественности в табели о рангах, которую я перенял у отца.
Теперь вы знаете, что я из себя представлял, когда познакомился с Лесюк Александрой Александровной. С Сашей из физматшколы… Её имя тоже, наверное, факт… Предполагаю, что вы будете её искать. Это дело нехитрое, но я сэкономлю вам пять минут.
Здесь у Цихненко в письме три ссылки на аккаунты женщины по имени Alex Lesyuk Papineau в Facebook, ResearchGate и LinkedIn. Все три аккаунта были удалены в течение суток после того, как я первый раз прошёл по ссылкам. Подчёркиваю: не закрыты для посторонних, а удалены напрочь, будто их и не было. К счастью, я предвосхитил грядущий подвох, т. е. снял сразу же и распечатал скриншоты всего, что было в публичном доступе. (Никто не ценит по достоинству мою предусмотрительность…) Прилагаю скриншоты с указаниями нестыковок.
См. также мои соображения об Александре Лесюк в «Предварительных выводах» (раздел «Распространители»).
Саша в Бостоне живёт уже пятнадцать лет. Когда с ней свяжетесь, пожалуйста, не говорите, что нашли через меня. Если возможно. Очень вас прошу.
Мы познакомились не то чтобы случайно, но, можно сказать, неожиданно. В восьмом классе я окончил вторую четверть ещё хуже, чем обычно, с двойками по геометрии, физике и украинской литературе и с хилыми тройками по всем остальным предметам, кроме труда и физкультуры. У Маргариты Сергеевны, нашей классной руководительницы, лопнуло терпение, и она, что называется, вызвала меня на ковёр вместе с родителями.
Отец, к счастью, не пошёл, пришла только мама. Маргарита посадила нас обоих за парту в кабинете истории, нашем классном кабинете, сама встала перед нами, скрестила по своему обыкновению пальцы и, потрясая этими скрещёнными пальцами, расписала, как я качусь по наклонной дорожке ко всему нехорошему. Продолжила в том духе, что школа очень гордится моими успехами на ринге (а я как раз третье место занял в своём весе на республиканских соревнованиях среди юниоров) и видит в моём лице восходящую звезду советского спорта, и все относятся ко мне с пониманием и стараются подтянуть, где подтягивается, но надо ж когда-нибудь и совесть иметь. Потому что если совесть так и не появится, то нянчиться со мной никто не будет – выпустят меня из восьмого класса со справкой.
Эта речь на меня впечатления не произвела, меня в школе уже не первый год стращали таким образом, а потом всё равно махали рукой и ставили тройки. Но маму выступление Маргариты довело до слёз. Каковые слёзы она, однако, быстро вытерла и там же, при Маргарите, впервые сказала мне прямым текстом всё, что думает о пролетарском самосознании отца и его влиянии на мои жизненные ориентиры.
Как начала мама говорить, так и не смогла остановиться. И выяснилось, что у отца припрятан неслабый фамильный скелет в шкафу. Я никогда не видел папиных родителей и думал, что они умерли до моего рождения. У нас в семье о них попросту не говорили, если не считать неясных отцовских намёков, из которых вытекало, что бабушка с дедушкой, суровые люди труда, ушли трагически рано, надорвавшись на стройках коммунизма.
Все эти намёки оказались полной ерундой. Точнее говоря, бабушка действительно умерла за два года до того, как я родился, и дед на самом деле отметился на стройках коммунизма. Но никаким пролетариатом у них в семье и не пахло. Бабушка преподавала французский в университете и умерла от рака, а дед свой коммунизм строил в казахском лагере, пока отсиживал десятку за «буржуазный национализм». Его друг в тридцатые устраивал у себя дома вечера украинской поэзии, ну и доустраивался – всех посадили. А на воле дед был профессиональным актёром. Что самое анекдотическое: он всё моё детство читал сказки и всякую детскую литературу на киевском радио, и я сто раз слышал его голос, потому что мама специально включала деда нам с сестрой, когда мы были маленькие. Мама исходила из того, что рано или поздно дед с отцом помирятся, и тогда все скажут ей спасибо за то, что дети хотя бы по радио дедушку слышали.
Почему отец и дед рассорились на всю жизнь – это отдельная печальная комедия, от которой я вас всё же избавлю. Важно, что мамины откровения в тот день (в кабинете истории, нарочно не придумаешь!) пробили брешь в моей упёртости. У меня как будто почва ушла из-под ног, когда я узнал о своей интеллигентской родне. Я вдруг повис над своим будущим, как над пропастью на крючке, и заболтал ногами. Угроза, что меня со справкой даже в нормальный техникум не возьмут, возымела действие. Я дал Маргарите Сергеевне обещание, что выползу на твёрдые тройки по украинской лит-ре и по всем точным наукам.
Но Маргариту мои обещания не удовлетворили. «С Петей, – сказала она, – нужно заниматься во внеурочное время». Посоветовала нашего активиста-отличника Федю Капусту, которого вечно заставляли двоечников подтягивать. Я сказал, что скорее удавлюсь, чем у Феди буду уроки брать. Наверное, какие-то ещё кандидатуры рассматривались. И в один судьбоносный момент Маргарита предложила Сашу, дочку своих знакомых: «Очень умненькая девочка из Львова, в физмате в девятый класс ходит, на одни пятёрки учится, самостоятельная, взрослая, поставит Пете мозги на место».
Эх, дорогая Маргарита Сергеевна. Как в воду глядели вы…
Заниматься с Сашей я начал в январе. Точно после Нового года. Она приезжала к нам раз в неделю, по четвергам ближе к вечеру. Тридцать четыре года прошло, а я до сих пор в четверг утром, бывает, просыпаюсь с таким светлым чувством, как будто сегодня тайный, одному мне известный праздник. И несколько секунд, пока действительность не навалилась, так солнечно в голове и так жить хочется…