Повести л-ских писателей

Тем более странно, что обложки я не помню. В какой-то момент (мы ещё сидели на кухне) Лида принесла книгу из комнаты и спросила, не переводила ли я кого-нибудь из её авторов. Она знала, что я перевожу с литовского, читала мои переводы, а следовательно, авторы точно были литовцы и книга наверняка называлась «Фантастические повести литовских писателей», или «Фантастические произведения литовских писателей», или просто – «Фантастика литовских писателей», хотя мне всё-таки кажется, что из четырёх слов состояло название. Помню формат: стандартный средний. Помню, что томик был увесистый, не менее пятисот страниц. Помню даже, как разглядывала выходные данные: «Лениздат», тысяча девятьсот семьдесят какой-то, и что-то о человечестве в аннотации, какие-то «перекрёстки научных и нравственных проблем». А вот как выглядела обложка, какого хотя бы цвета она была, какой фактуры – шероховатая ли, глянцевая, – это выветрилось бесследно.

Сколько было произведений в сборнике, с точностью сказать не могу. Перед глазами дрожит оглавление, но слова давно расплылись; остались только смазанные линии разной длины. Этих линий никак не меньше семи и едва ли больше двенадцати. Не вижу, но помню, что имена каких-то авторов повторялись. В общей сложности было там человек пять, из них по крайней мере одна женщина, с фамилией на «-айте»; именно она написала повесть о Припяти. Уверена, что никого из авторов я не переводила. Больше скажу: я и не слышала о них до того вечера.

Впрочем, не думаю, что меня сильно удивили незнакомые писатели. Решила, скорее всего, что молодая поросль в сборнике представлена. Молодые любят фантастику сочинять; на реализм у них ещё жизненного опыта не хватает. Другое дело – незнакомые переводчики. Фамилии переводчиков, как заведено, значились курсивом у каждой повести. В нашем тесном мирке литовских толмачей все друг друга знали наперечёт, каждое новое имя вызывало любопытство, а в том оглавлении было сразу несколько абсолютно неизвестных мне фамилий.

Одного Витю Блажиса я узнала. Да и узнала ли? Витя был наш, ленинградский, и в восемьдесят шестом, после Чернобыля, я к нему первому и бросилась: «Витя, дорогой, помнишь тот крамольный сборник литовской фантастики, где всё это было предсказано? Ты повесть для него ещё переводил – что-то о космосе, с длинным таким вычурным названием? У тебя не запылился дома авторский экземпляр?»

А он мне, представьте: «Лара, ты о чём? Сроду не переводил никакой фантастики. Тем более о космосе». Я говорю: «Витя, ну как же. Я же собственными глазами видела. “Вэ Блажис”! Какой ещё “Вэ Блажис” будет переводить с литовского в лениздатовском сборнике?» Но Витя так и не признался. «Вот в “Лениздате”, – говорит, – и спрашивай». Мало ли, мол, на свете «Вэ Блажисов». Одних Витаутасов Блажисов наверняка целая рота.

Но я забегаю вперёд. Вернусь на Лидину кухню в Сланцах.

Лида не удивилась, когда я призналась, что не знаю ни книги, ни авторов. Сборник, рассказала она, отозвали буквально через неделю после того, как он поступил в библиотеку. Хотели, вернее, отозвать. Позвонили из «Лениздата». Во всяком случае, заявили, что из «Лениздата». Сказали, что часть тиража якобы с браком, что экземпляр, попавший в Сланцы, с ужасным полиграфическим изъяном. Дали указание сборник вернуть и в фонд пока не вносить, а если внесли уже – вычеркнуть до прихода нового экземпляра.

А в то время все же всё правильно понимали. Не надо никому было разжёвывать. Лида как трубку положила, так и бросилась эту книгу разыскивать. Новых поступлений, по её словам, тогда много пришло, всего разобрать ещё не успели, а уж тем более прочитать. Да и к фантастике Лида обычно была равнодушна. Но раз такое дело, раз из «Лениздата» звонят, обратно требуют – кто ж тут устоит?

И вдруг выясняется, что книга уже на руках. Лидина коллега её оформила и выдала местному любителю фантастического жанра. У них в библиотеке несколько таких было пригрето под крылом.

Фантастику же читали взахлёб, любую, будь она хоть литовская, хоть монгольская. А книги, которые читали, в магазинах просто так не продавались. У меня сын бредил тогда космосом, пришельцами, так что для меня дефицит фантастики был не менее насущной проблемой, чем дефицит колбасы. Наохотилась я за Абрамовыми, за Снеговым, за Ефремовым, за какими-то переводными антологиями. Любые новые издания фантастики пропадали мгновенно. По блату расходились, по подписке. Что-то, конечно, доходило и до библиотек. Там уже действовал скромный блат, так сказать, второго уровня: кто в фаворе у библиотекаря, тот первый знает, что пришли новые Стругацкие. У Лиды в библиотеке поклонники жанра так и стояли гуськом в одной негласной очереди. Только между собой местами менялись: в этот раз Иван Петрович первый читает, в другой раз Пётр Иваныч и так далее.

И вот кто-то из этой клиентуры перехватил уже повести литовских писателей. Что делать? Бежать и отбирать у читателя книгу Лида, разумеется, не стала. Рассудила, что срок выйдет – сам принесёт. Клуб любителей фантастики книги не передерживал. У них был армейский распорядок: книгу принял – книгу сдал. Как штык, ровно через десять дней.

Но недели не проходит – снова звонят. Снова будто бы из «Лениздата»: «Вы литовских писателей выслали?» Лида им объясняет: книга на руках, читатель вернёт – сразу вышлем. В «Лениздате» как с цепи сорвались: «На каких руках?! Какой читатель?! Кто позволил?! Вы что там, с ума посходили? Вам сказано: книгу с фонда снять и вернуть немедленно!» Лида такого хамства не выдержала. «Мы, – говорит, – библиотека, а не то учреждение, которое вам надо. К нам поступила книга, мы её оформили и выдали читателю. Ездить по домам и конфисковывать недозволенную литературу не входит в наши служебные обязанности».

На том конце ещё поорали и трубку бросили. Лиде стало страшно, когда возмущение поостыло. Схватилась за голову: «Кто меня за язык тянул!» Работать не может, всё из рук валится, сыпь выскочила на нервной почве. Проходит ещё день-два. Наступает срок возврата книги. Но вместо читателя являются прямо из Ленинграда трое молодцов в штатском на машине. Размахивают удостоверениями. «Кому выдали книгу? Имя? Адрес?» Взяли адрес, похлопали дверцами, умчались. Лиде от мысли, что она на человека органы напустила, сделалось так плохо, что коллега ей скорую вызвала.

А у читателя на квартире тем временем разыгралась драма, переходящая в театр абсурда, – в наших лучших национальных традициях. Читатель, представьте, умер накануне вечером. Внезапный инфаркт его свалил на пике трудоспособного возраста, как у наших мужчин заведено. Гэбэшники звонят в дверь, а в квартире слёзы, родственники, покойный на диване лежит. Никто не знает, что́ там за книгу он брал из библиотеки, куда там он её запрятал. Молодцы в штатском помялись, но делать нечего, приказ есть приказ. Начали обыск посреди траура – шкаф за шкафом, полка за полкой.

Подняли вверх дном всю квартиру. Никакой литовской фантастики не нашли. Уехали несолоно хлебавши и доложили, видно, своему начальству, что книга пропала с концами. Никто больше Лиде по этому поводу из Ленинграда не звонил.

На том бы история и закончилась. Лида сама ни за что не пошла бы разыскивать эту злосчастную фантастику. Она ужасно переживала из-за случившегося. Городок же небольшой. Скоро каждый ребёнок знал, что приезжало КГБ из Ленинграда искать у покойника библиотечную книгу. Лида мне сказала, что ей поначалу и на работу-то стыдно было ходить, не то что показываться на глаза семье покойного.

Сашина сестра подтверждает, что был у них в подъезде такой эпизод. То ли милиция, то ли «органы» проводили обыск в квартире на другой день после смерти хозяина. Сестра младше Саши на пять лет. Говорит, что была тогда «совсем маленькая» и не помнит ни год, ни имя соседа. Она в Израиле «почти двадцать лет» и давно не поддерживает связь ни с кем из «родного подъезда», но обещала «поспрашивать, если вдруг».

Судя по ледяной вежливости, с которой она отвечала на мои вопросы, я сомневаюсь, что это «вдруг» когда-либо случится.

Прошло сколько-то месяцев. Возможно, что и год прошёл. И вдруг в один прекрасный день книга приезжает к Лиде сама. Мальчишка её привёз – мне хочется сказать «мальчишка лет тринадцати», но лучше не буду. Вполне допускаю, что Лида этого не говорила и я сама додумала возраст, потому что явственно представляю себе этого мальчишку, хотя никогда его не видела. Почему-то в моём воображении он худенький, чернявенький, долговязый не по годам, в школьной форме со слишком короткими рукавами. Вы, пожалуйста, ни в коем случае не обращайте на этот образ внимания. Это чистой воды фантазии.

Оставляю без комментариев.

Лида этого мальчика раньше не видела. Вероятно, он в другую библиотеку ходил, не в её районе. Он назвался соседом покойного любителя фантастики. Рассказал, что дядя Имярек дал ему книжку почитать на два дня, а забрать не успел. Лида спросила: «Что же ты, дорогой мой, так долго библиотечную книжку не возвращал?» Мальчик покраснел. «Я, – говорит, – боялся, что милиция к нам придёт». Он в школе был, пока гэбэшники соседей обыскивали. Потом, когда узнал, что у соседей стряслось, сразу же книгу спрятал подальше. Никому её не показывал – ни родителям, ни друзьям.

Лида спросила: «А ты сам-то книжку прочитал? Понравилось тебе?» Мальчик покраснел ещё гуще, помялся и признался в конце концов. Сказал, что прятал книгу не только потому, что страшно было. Он не мог с ней расстаться, пока не сделал себе собственный экземпляр. Он, представьте, от руки переписал весь сборник. Все пятьсот или сколько там страниц. Один бог знает, сколько времени и тетрадок ему на это понадобилось.

Лида похвалила парнишку за честность. Посоветовала никому больше про сборник не говорить и тетрадки свои среди друзей не афишировать. Тот с радостью пообещал, что нет-нет, никому ничего не скажет. Попрощался и пулей из библиотеки вылетел. Видно, боялся, как бы Лида не передумала, не повела его в милицию.

Сборник остался у Лиды. Она прочитала его в тот же день. Рассказала мне, что не могла оторваться, дочитывала уже глубокой ночью. Никакого типографского брака в книге, конечно же, не нашлось. Зато содержание! Содержание было похлеще любого самиздата. У Лиды не укладывалось в голове, как эти повести пропустили в печать на русском. По-литовски их с грехом пополам ещё можно было представить. На прибалтийских языках, бывало, удавалось довольно несоветские вещи протащить. У прибалтов послабей была и цензура, и, главное, самоцензура. Но чтоб по-русски такое! В Ленинграде!

Во-первых, непечатными были сюжеты. Все повести, насколько я поняла, описывали будущее, далёкое и не очень далёкое. Советской власти в этом будущем то совсем не было ни в каком виде, то её было слишком много и вела она себя слишком правдоподобно – как настоящая советская власть.

Во-вторых, непечатным был общий тон прозы. Это я сама хорошо запомнила по тем повестям, что успела прочитать у Лиды в гостях. Настроение они оставляли не то чтобы мрачное или упадническое… Скорее, невыразимо печальное. Описать невероятно трудно… Представьте, что началось что-то непоправимое, какая-то ползучая, отложенная трагедия. И только вам известно, что ход событий изменить уже невозможно. И вам ясно, что никто в этой трагедии особенно не виноват, кроме законов мироздания. И поэтому вам некого проклинать, поэтому не с чем отважно бороться. Места подвигу уже не осталось. Но вам всё равно стыдно. Это важный момент. Вам горько, и стыдно, и очень легко. Как будто вы догадались, что лично вас обязательно пронесёт. Вы свой век доживёте без бед, какой бы ужасной ни была развязка для других.

Вы, пожалуйста, не принимайте эту аналогию слишком всерьёз. Она очень неточная. Я вам всего лишь краски разбрызгала по холсту. Ни одной верной линии этими красками не могу провести. Не найти мне уместных сравнений для того настроения. Ахматова или Мандельштам, пожалуй, нашли бы. А я, бесталанная, не могу.

И ведь обычными русскими словами всё было написано! Как им такое удалось, этим безвестным переводчикам? Сама себе перестаю верить, когда об этом думаю. Может, ореол тайны всё так окрасил задним числом? После Чернобыля? Может, и не было в той прозе ничего сверхъестественного… Может, всего-то и была одна случайная догадка… А остальное – Лидины горящие глаза. Её слова взволнованные. Ночь в чужом городке, в чужой квартире, сладость запретного плода – неужели в этом всё дело?

Как я уже сказала, сама я в ту ночь успела прочитать далеко не всё. В общей сложности, наверное, не больше четверти книги. Очень хотела читать дальше, но организм не выдержал, заснул, отомстил мне за бессонную ночь в прокуренном поезде.

Читала я не по порядку. Начала, вероятно, с повести о Припяти – она сразу привлекла моё внимание. Затем прочла ту, которую перевёл «В. Блажис». От неё считаные крупицы у меня остались в памяти. Помню космос, помню, что название было длинное и сюжет закрученный, красивый и как-то связанный с настоящим – с тогдашним настоящим. Отчётливей всего, стыдно признаться, помню чувство жгучей зависти к Вите Блажису, которое мучило, пока читала. Я же была уверена, что это его перевод. Переворачивала страницы, чуть не плача от обиды. Думала: мне так никогда не перевести.

Кажется, я начала читать и какую-то третью повесть. Но если и начала, то совершенно ничего не запомнила. Единственное, за что могу поручиться: Болоньи в той повести не было. Италию я бы не забыла, вы уж поверьте. Я ещё школьницей была – бредила Италией. Всю жизнь мечтала поглядеть на неё хотя бы одним глазком. На старости лет, уже литовское гражданство получив, сподобилась наконец. Спасибо дочери: свозила меня четыре года назад в Рим, во Флоренцию, в Пизу. Чудесная была поездка. До сих пор ею живу. Вспоминаю её, когда кошки скребут на душе, и как-то легче становится…

Наутро я проснулась в Лидиной квартире одна. Был рабочий день. Возможно, четверг или пятница. Лида ушла на работу, так и не дождавшись моего пробуждения. Хорошо помню сытный завтрак, укутанный в белые полотенца. В общих чертах помню и записку на два листа, что лежала на кухонном столе рядом с завтраком. «Простите, дорогая Лара Михайловна, так уж вы сладко спали, не решилась вас тревожить, ключ бросьте в ящик». До вокзала дойдёте так-то и так-то, автобусы на Ленинград отходят тогда-то. «Спасибо Вам от всего сердца, что заглянули в наш городок». Бо́льшая часть записки состояла из благодарностей, местами очень личных, за конкретные стихи, за отдельные строчки. Видимо, Лида вложила в ту записку всё, что неловко было сказать в глаза.

Я ещё с детства, с Киргизии, мало ем с утра, но в тот раз себя заставила плотно позавтракать. Не хотелось обидеть хозяйку. Да и в полотенцах, чего греха таить, были вкуснейшие жёлтые творожники с изюмом. К ним прилагалась густая свежая сметана в чашечке, явно от частника. Очень запомнились мне Лидины творожники. Сама я, как вы понимаете, женщина книжная. На то, чтобы нажарить спозаранку такого великолепия, у меня в жизни ни сил бы не нашлось, ни уменья, ни, что самое главное, изюма – даже для самых дорогих гостей. Дома у меня все на спартанском пайке сидели: что лежит в гастрономе без очереди, что готовится быстро, то и кушать изволим. Муж покойный смеялся, давясь вермишелью: «Спутал чёрт, едрёна мать, поэтессу в жёны взять!»

Если не считать времени, потраченного на творожники, задерживаться в квартире я не стала. Неловко было. Дочитывать фантастику литовских писателей мне, кажется, даже не пришло тогда в голову. Сполоснула посуду, оделась, схватила свою походную суму многострадальную – и бегом на вокзал. Предполагаю, хоть и не помню, что собиралась позвонить Лиде из автомата (в квартире у неё телефона не было), но почему-то не позвонила. Не увидела автомата по дороге? Спешила на автобус? Не нашлось двухкопеечной монеты в кошельке? Как бы то ни было, до дома в Ленинграде я добралась только к вечеру, звонить Лиде в библиотеку наверняка было уже поздно, а на следующий день всё завертелось-закрутилось, как обычно: семья, переводы, собрания, мелочные интрижки и придирки издательские, на которые столько нервов уходило…

Так вот и получилось, что забыла я о Лиде как минимум на полгода, а скорее всего, на какой-то более долгий срок. И справки об удивительном сборнике не бросилась наводить. Лишь после чернобыльской аварии вспомнила свою поездку в Сланцы. Когда известия о катастрофе под Припятью перешли из области слухов в разряд официальной трагедии, за которую вождям нашим пришлось каяться перед всей Европой, я звонила в Лидину библиотеку. Звонила, судя по всему, не позднее конца мая восемьдесят шестого.

Говорю «не позднее конца мая», потому что тридцатого мая умерла моя свекровь. Мы всей семьёй отправились в Пестово на похороны. Это в Новгородской области. Там я застряла со свёкром на много недель; кажется, чуть ли не до августа. Свёкор без жены оказался почти беспомощен в быту, но не желал этого признавать, хорохорился, не хотел переезжать ни к нам в Ленинград, ни к дочери в Новгород. А поскольку одна лишь я могла на дому работать с переводами своими, мне и пришлось за ним присматривать, пока не уломали его, не увезли к моей золовке.

Таким образом, мой последний разговор с Лидой состоялся не позднее конца мая. Помню, что говорили мы долго, за межгород у меня набежало два с чем-то рубля на переговорном.

Я посмотрел из любопытства, что выходит по тогдашним тарифам. Учитывая, что до Сланцев от Питера более 100 км, звонок на «два с чем-то» продолжался не менее тринадцати минут.

Содержание той беседы запомнилось почему-то гораздо хуже. Кажется, Лида рада была меня слышать. Вероятно, она подтвердила, что в сборнике действительно была повесть о катастрофе в районе Припяти; иначе откуда же у меня такая непоколебимая уверенность в том, что она была? Предполагаю также, что мы условились в ближайшее время снова выйти на связь. Безотносительно к тому звонку, помню, как я собиралась ехать в Сланцы, как думала вооружиться «Зенитом» мужа и метрами фотоплёнки, чтобы отснять пророчества литовских писателей.

Но так и не съездила. Хотя, когда вернулась из Пестова, ещё раз до Лиды пыталась дозвониться – то ли в сентябре, то ли позже, но всё в том же году, восемьдесят шестом. Не застала её в библиотеке. Потом вроде бы писала ей письмо. Но дописала ли? Отослала ли? Не могу сказать с уверенностью…

Как бы то ни было, не следопыт я по темпераменту. Играть в Жюля Верна, гоняясь за таинственной книгой по Ленинградской области, – это, к сожалению, не моё. Охладила мою следопытскую прыть и начавшаяся перестройка. Трудно было поверить, что никто, кроме меня и безвестной библиотекарши из Сланцев, не вспомнит лениздатовский сборник, в котором чёрным по белому предсказана авария под Припятью. «Да будь эта книга хоть трижды под запретом, – думала я, – неужели люди вроде Вити Блажиса так запуганы, что будут врать мне в лицо?»

Чем больше вокруг было гласности, тем сильней я сомневалась. Почему люди, причастные к изданию сборника (а это же десятки людей!), продолжают хранить гробовое молчание? Во всех издательствах, в журналах половодье непечатной прежде литературы, в Литве уже «Саюдис», уже дело идёт к независимости, а этих литовских фантастов как будто расстреляли всех разом, причём заодно с переводчиками, корректорами, редакторами! Как будто сожгли все их рукописи, не оставили ни единого следа, кроме книжки в Сланцах! Ведь не могло же такого быть. Даже при Сталине не умели напрочь вымарать из истории целую книгу. Что уж говорить про последние годы советской власти?

В конце концов я перестала верить собственной памяти. Нет, я не думала, что мне пригрезились поездка в Сланцы, выступление в тамошней библиотеке, встреча с Лидой. Всему этому имелись вещественные доказательства в отчётности Ленинградского отделения Союза писателей. Но того сборника, решила я, быть никак не могло – во всяком случае, не в том виде, который мне назойливо подсовывала память. Яркость, детальность моих воспоминаний о книге не убеждала меня, а, напротив, лишь усиливала подозрения.

«Ладно, – твердила я себе. – Какую-то книгу я, по всей видимости, читала в тот вечер в квартире едва знакомой женщины в чужом городке. Допустим даже, что фантастику. Но всё остальное, вероятно, наросло задним числом, присочинилось: и литовские авторы, и крамола, и рейды КГБ, и, самое главное, Припять с атомной катастрофой».

И это ещё что! Стыдно вспоминать, но некоторое время я всерьёз подозревала, что стала жертвой гипноза. Тогда ведь началась эпоха Кашпировского и Чумака, в газетах каждый день писали об экстрасенсах. Я не верила ни в бога, ни в чёрта с привидениями, но меня, инженера, человека по складу ума совершенно научного, подкупили наукообразностью, с которой эта чепуха преподносилась. С большим интересом читала я о биополях, о неизведанных резервах человеческого организма. «А что, – думала я, – если Лида в тот вечер пустила в ход свои неизведанные резервы?» Что, если она внушила мне чувство столкновения с чем-то таинственным, а уж я потом сама наполнила это чувство фактическим содержанием? Как девочка, которая изнемогает от беспредметной влюблённости, пока не находит, наконец, на кого выплеснуть эту влюблённость…

Призна́юсь: нечто подобное, экстрасенсорное, я допускала вплоть до того момента, когда получила ваше письмо. Прочитав его, испытала сразу и облегчение, и горечь. Рада была, что не нужно больше сомневаться в своей памяти, не нужно из Лиды делать Кашпировского с медной косой. Но до слёз при этом сделалось жаль, что так и не съездила в восемьдесят шестом в Сланцы с фотоаппаратом, что потеряла связь с Лидой. Махнула рукой не просто на тайну, а на хорошего человека, который мне эту тайну доверил.

У меня (вздыхает) натурально билет был в Вильнюс на 19 марта. А Литва 16-го закрыла границу. А в апреле Лара Михайловна умерла. Так, по крайней мере, мне 2 мая сказал женским голосом на русском и литовском языках автоответчик по её номеру.

Распечатанную копию тетрадки Лены Негиной, впрочем, выслал ей почтой в прочном финском конверте 11 апреля. По трекингу знаю, что дошло 15-го. Не знаю, успела ли Лара Михайловна прочитать. Надеюсь, успела.

Повторю в энный раз: кому-то, у кого нет заочного приговора за госизмену, надо наконец съездить в Сланцы.