Яркий электрический свет заливает репетиционный зал. Балетный станок, «палка» тянется вдоль стен хореографического класса. Их только трое – педагог, ученица и концертмейстер за роялем.
Как всё-таки Леночке повезло: она – ученица лучшего педагога в училище. И более того: она считается одной из самых любимых учениц. Но любовь наставницы выражается по-своему: она заставляет своих любимчиков работать до изнеможения.
Леночка танцует, но закончить не успевает. Педагог резко опускает руку на клавиатуру фортепьяно, останавливая аккомпаниатора.
– Ещё раз стукнешь ногой, выгоню из класса. С того же места! И…
Леночка очень старается прыгнуть так, как от неё требуют. Собралась, сконцентрировалась. Прыгнула. Кажется, всё в порядке. Довольная, она смотрит на любимую наставницу, ожидая поощрения. Но слышит её спокойный голос.
– Стука нет, но и прыжка нет. Ещё раз!
И тут прозвенел короткий, но резкий звонок. Потом ещё один. Что это? Звонок после антракта в зрительный зал? Нет, это что-то другое. Тот звонок звучал совсем по-другому.
Старуха проснулась. В комнате царил сумрак летнего вечера. Лёгкий ветер покачивал новую штору. Она зажгла бра над своей кроватью и села на постели. Звонок прозвучал снова, теперь ещё более громкий и длительный. Это пришла Марина. Пришла насовсем.
Распахнув перед девушкой новую металлическую дверь с пятью тяжёлыми замками, словно в сейфе, Старуха окинула её ироническим взглядом – перед ней стояла испуганная девица в джинсах с прорехами на коленях, с голым животом и с вялым напоминанием о давней стрижке на взлохмаченных обесцвеченных перекисью волосах.
– Насколько я понимаю, это последний писк молодёжной моды? – Ядовито спросила она.
Марина, растерявшись, ничего не ответила.
Старуха отъехала назад, пропуская свою квартирантку в прихожую.
– Это все твои вещи? – Указала она на её новый пухлый рюкзак.
Марина смущённо кивнула.
– Небогато… – Поджала губы Старуха и покатила в комнату.
Здесь она круто развернулась и коротко изложила своё кредо.
– Как видишь, комнат у меня две, порядок ты будешь поддерживать в обеих, но это вовсе не значит, что одна из них будет твоя. Спать ты будешь в кухне. Диванчика, что там стоит, для тебя вполне достаточно. Под ним – большой вместительный ящик, вещей у тебя не шибко много, всё поместится. Не вздумай разбрасывать свою обувь, терпеть не могу чужие запахи. Что нужно делать по дому – будет ясно по ходу дела. За тобой уборка, кухня, магазины и всё прочее. В туалет я пока хожу сама. – Она грустно усмехнулась и повторила – Пока… Два-три раза в неделю я принимаю ванну, поможешь мне помыться. Перестелить постель – это обязательно. – Она перевела дух, подумала и добавила устало. – Пропишем тебя временно. На год пока, потом видно будет.
– Спасибо… – Только и сказала Марина.
Старуха бросила на неё быстрый косой взгляд.
– Неси свои вещи в кухню, устраивайся, а потом давай ужином заниматься. Там в холодильнике есть кое-что для начала.
Она подъехала к своей кровати и хотела было перебраться на неё, но спохватилась, что не сказала кое-что важное.
– Ты, Марина, твёрдо запомни: дома всегда переодевайся, ходи подтянутой, причёсанной, с чистыми руками и коротко обрезанными ногтями. Завтра я твою одежду просмотрю, подберём тебе что-нибудь для дома. Душ принимай два раза – утром и вечером. Мой дом – не конюшня, знаю, как от молодых потом несёт. Учти – я брезгливая.
Марина побагровела.
– Чего краснеешь? Я что не права? Моя наставница по хореографии из репетиционного зала нас выгоняла, если только почувствует запах пота. А тогда из дезодорантов была только одна вода из-под крана. Это сейчас их миллион. Да… паспорт свой вот сюда положи. – Она выдвинула маленький ящик тумбочки, которая стояла подле её кровати. – Здесь лежат все мои документы и паспорт мой тоже. Не забывай об этом. Не теряйся, ежели что…
– Ежели что? – Не поняла Марина.
– Напряги свой умишко-то. Ежели, значит, я помру неожиданно. Свой-то паспорт положи, пока я не забыла. Надо будет – возьмёшь на время, потом опять сюда же и положишь. Ну, ступай, разбирай своё имущество.
Уже после домашней вечерней молитвы, заплетая на ночь тяжёлую густую косу, Наташа вздохнула облегчённо.
– Слава Богу, Елена Ивановна согласилась девочку принять. Я так боялась, что она упрётся.
В квартире было по-летнему душно. Отец Михаил распахнул настежь окно и устало опустился на постель. Неожиданно улыбнулся.
– Знаешь, одного умирающего старца его духовные чада спросили: что ему, такому мудрому, осталось непонятным в этом мире? Он ответил, что не понял только одного: это плохой человек совершает хороший поступок или хороший человек поступает плохо? – Он вздохнул и покачал головой. – Я Марину у Елены Ивановны оставляю с большим сомнением. Уживутся ли? Слишком они разные.
– Да, – согласилась Наташа. – Как их отношения сложатся – только от них зависит. Насколько обеим хватит христианского смирения и терпения, конечно.
– Будем молиться за них.
– Обязательно будем.
День сегодня для Старухи выдался непростым. Она устала и, наверно поэтому никак не могла заснуть. Очень трудно было примириться с мыслью, что теперь в её доме будет жить совсем чужой, посторонний человек, эта весьма вульгарная девица. Она не могла отказать отцу Михаилу, просто не могла и всё! А теперь придётся терпеть и привыкать. Давно погас свет в кухне. Марина быстро угомонилась, только жалобно скрипнул под ней старый диванчик, а Старуха ещё долго лежала неподвижно с закрытыми глазами. Воспоминания о счастливых довоенных годах, нахлынувшие на неё днём, когда она была такой же юной, как эта незнакомая ей девчонка, посапывающая в кухне, вернулись снова.
Тогда ей, Леночке Бахтиной будущее представлялось таким светлым и радостным. Хореографическое училище она закончила с блеском. Её драматический талант, умение неистово работать, её творческую эксцентричность, темперамент и лёгкий характер педагоги заметили давно. На выпускном спектакле она сразила наповал всех скептиков и была принята в труппу Кировского театра. В корифейках она задержалась недолго, её быстро стали вводить во многие «групповки» текущих балетных спектаклей, и в пятёрки, и в тройки и даже в двойки. Её стала замечать балетная критика, в каких-то рецензиях несколько раз мелькнула её фамилия. И доброжелатели, и завистники, которых с избытком хватает в каждом театре, шептались за её спиной, что она вот-вот получит партию в каком-нибудь балете основного репертуара. А может быть, и не одну. И Петя Орлов, её единственная любовь, преданный друг и партнёр был рядом. Он тоже считался очень перспективным, талантливым танцовщиком, ему тоже прочили блестящее будущее. А творческий их дуэт сложился ещё в училище, в выпускном классе они были уже неразлучны и в жизни, и на сцене.
Но, к несчастью, подарки от благосклонной судьбы закончились очень быстро.
Грянула война. Падать с небес на холодную военную землю, терять такое яркое, перспективное будущее, бояться не только за себя, но и за отца-офицера, ушедшего на фронт двадцать третьего июня тысяча девятьсот сорок первого и пропавшего на полях сражений, за растерявшуюся без него маму, работавшую концертмейстером с вокалистами театра – это было так больно, так неожиданно, так несправедливо! Она повзрослела мгновенно. Тогда, в июне сорок первого Лене Бахтиной исполнилось двадцать лет.
Ленинградцы про любимый театр забыли. На объявленный в июньской афише балет «Лебединое озеро» было продано всего тридцать билетов, и спектакль отменили. В августе театр эвакуировался в Молотов, на Урал. На сборы было отпущено три дня. Из Ленинграда уезжали полторы тысячи работников сцены и две тысячи членов их семей. Посадочные талоны на себя и родных все получали в длинной-предлинной очереди в администрации театра. Потом, вслед за другими, они с Петей вошли в сырой полутёмный зрительный зал. Казалось, что все артисты театра, вся балетная и оперная труппы, все осветители, костюмеры и реквизиторы собрались здесь. Всегда такой праздничный, сверкающий золотом зал теперь был похож на траурный пантеон. Все стояли молча, словно на похоронах. Спотыкаясь о торопливо скатанные ковровые дорожки, они с Петей протиснулись к любимой сцене, запертой от них непроницаемым железным занавесом. Этот холодный бесчувственный металл словно разделял их жизнь на «до» и «после». Кто-то из девочек кордебалета громко всхлипнул. Лена резко оглянулась, пригвоздила её к месту холодным взглядом – интуитивно понимала, чувствовала, что главные слёзы будут потом. Сейчас надо было быть собранными и сильными.
А потом был вокзал. И теплушки, теплушки. Больше восьмидесяти теплушек. Кто уезжает, кто остаётся – понять было невозможно. Это был настоящий сплав общего горя, растерянности, неизвестности. Вот где было место слезам настоящего прощания, все понимали – может быть, навсегда…
Наконец, бесконечный состав тронулся, еле-еле зашевелились вагоны. Поезд очень медленно набирал скорость. Разве они с Петей знали, что ждёт их впереди? Они ещё толком не успели привыкнуть к этому страшному слову – «война». Не знали, сколько она продлится, что произойдёт в их жизни и в судьбе. Начиналась другая жизнь, к которой они совсем не были готовы.
Марина, по наставлениям матушки Натальи, изо всех сил старалась приспособиться к новым условиям существования. Она твёрдо решила не обижаться на резкие, язвительные замечания Старухи, молча выполнять её капризы, стараться пропускать мимо ушей колкости. Жизнь в детском доме строилась между двумя понятиями – «надо» и «нельзя», постоянные одёргивания, замечания и наставления были ей хорошо знакомы. Марина привыкла подчиняться. Главное – у неё теперь была крыша над головой, в кармане позвякивали ключи от квартиры, в которой было достаточно уютно и тепло… Матушка Наталья, с которой они частенько перезванивались, сказала, что отец Михаил не оставляет хлопоты о её комнате. Приходской юрист уже побывал у главного прокурора города и записался на приём к губернатору. Надежда получить скоро собственное жильё придавала силы и, когда Старуха уж слишком допекала её своими придирками, Марина успокаивала себя тем, что пребывание в этом доме – временное и надо просто немного потерпеть.
Она легко поступила в медицинский колледж, затем, не без колебаний, конечно, на работу санитаркой в травматологическое отделение муниципальной больницы. График получился очень плотный. Если бы ещё год назад в выпускном классе ей сказали, что она будет жить в таком сумасшедшем ритме, она бы не поверила. Теперь Марина не знала, когда начинаются сутки. Наверно, вечером, когда она прибегала на дежурство. Как ни странно, с брезгливостью по поводу выноса суден и перестилания простыней, заделанных тяжёлыми лежачими больными, она справилась довольно быстро. Победило откуда-то возникшее в ней сострадание к беспомощным людям, которые из-за тяжёлых травм или операций не могли обходиться без посторонней, без её, Марининой помощи. Больные были разные: старые и молодые, добрые и злые, покладистые и капризные. Но они были больными! Иногда очень тяжёлыми, как та пожилая женщина после ДТП, с четырьмя оперированными конечностями. Днём возле неё дежурили какие-то люди, наверно, родственники, но за ночь Марина несколько раз заглядывала в палату: не надо ли дать попить, или просто перевернуть на другой бок, потому что спина задеревенела… Какая уж тут брезгливость! Конечно, поначалу не всё проходило гладко: получала она серьёзный разнос от старшей медсестры и за плохо вымытый пол в палате, и за несданное вовремя грязное бельё. Но постепенно всё наладилось. Марина стала легко справляться со своей работой, и теперь сама иногда проявляла характер, принимая смену с недоделками у Веры Игнатьевны или бабы Тани.
Утром после дежурства она мчалась на лекции, на которых с непривычки засыпала от усталости; потом были практические занятия, на которых спать было невозможно. Затем – опять бегом: сначала в магазин, оттуда домой, где вертелась, как белка в колесе. Училась готовить еду, по неопытности портила недешёвые продукты, пылесосила и гладила бельё. Анатомия, которую пришлось осваивать на первом курсе, давалась ей с большим трудом – подводила память, слабая с детства. Марина не расставалась с учебниками ни на кухне, пока готовила незамысловатые блюда для Старухи, ни во время ночных дежурств в больнице. Вымыв после ужина палаты, перестелив постели лежачим больным и сменив им на ночь памперсы, она забивалась куда-нибудь в санитарскую комнату или даже в ванную и зубрила. Зубрила, зубрила. Одна височная кость чего стоила с множеством отверстий, ложбинок и ямок! Она даже мысли не могла допустить, что может провалиться на экзамене – не такая уж она тупая, как считает её хозяйка. Пришлось срочно купить ноутбук, и подключить Интернет, на что Старуха совершенно неожиданно дала благосклонное согласие. Денег на кредитной карте становилось всё меньше и меньше, но Марина начала получать совсем небольшую санитарскую зарплату, и при её весьма скромных потребностях средств на жизнь пока хватало.
Из-за своей загруженности Марина не замечала времени. Дни полетали за днями. Ночные дежурства укорачивали сутки. Постепенно новая жизнь входила в определённое русло и становилась более ритмичной. И даже ядовитые замечания Старухи удавалось иногда пропускать мимо ушей.
– Не ходи чемоданом! – Иногда Марина даже вздрагивала от неожиданности, услышав в кухне резкий скрипучий голос из комнаты. – Ссутулилась. Руки впереди болтаются, как у орангутанга! Ты хоть изредка на себя в зеркало посматривай!
– Какое там зеркало! – Стонала про себя Марина, снова утыкаясь в учебник. – Господи! Дай мне силы не свалиться под стол от усталости!
И тут же слышала очередное ворчливое замечание.
– Опять напялила эту старушечью кофту! Сделай милость, не щеголяй в ней передо мной. Терпеть не могу такие кофты!
– А мне нравится! – Не отрываясь от учебника, всё-таки огрызнулась Марина.
– Значит, дорогая, у тебя дурной вкус.
