Сорок одна хлопушка

Нас обогнал мужчина на мотоцикле. Сзади на поперечине у него висело множество больших белых гусей, их шеи беспорядочно изгибались и покачивались, как змеи. Из клювов мутными дождевыми каплями стекала вода, ну что твой бык на ходу мочится. На твердой сероватой поверхности дороги оставались бесконечные влажные полоски. Гуси гоготали от боли, в маленьких черных глазках посверкивала безнадежность. Я знал, что животы у них полны грязной воды, ею было насыщено все, что покидало нашу деревню мясников – мертвое или живое. Вода была в коровах, овцах, свиньях, бывало, даже в куриных яйцах. У нас еще загадка была: что в деревне мясников не наполнишь водой? Два года гадали, и никто не мог ответить, только я сразу догадался. А ты, мудрейший, можешь дать ответ? Ха-ха, и у тебя не получается, а у меня получилось сразу. Тому, кто придумал эту загадку, я сказал: «Это вода, у нас в деревне мясников, только воду нельзя наполнить водой».

Мотоциклист обернулся и посмотрел на нас. Чего на нас любоваться, так тебя и так? Я хоть мать не жалую, но еще больше терпеть не могу этих зевак. Мать давно говорит: «Тех, кто смеется над сиротами и вдовами, покарают небеса». И действительно: в тот самый момент, когда он обернулся посмотреть на нас, его мотоцикл столкнулся с тополем у дороги. От удара мотоциклист вылетел из седла, наступил пятками на поперечину с гусями, шеи которых беспорядочно обвились вокруг его ног, а потом свалился в придорожную канаву. Одетый в сверкающее, как доспехи, пальто из свиной кожи, на голове – модная в то время шапка-носок из толстой шерсти, большие черные очки на носу. Так одеваются в кино убийцы-мафиози. Ходили слухи, что на этом участке дороги попадаются грабители, и мать для храбрости тоже наряжалась примерно так же, она еще курить научилась, но, конечно, на хорошие сигареты не тратилась. Увидев мою мать в черной кожанке, вязаной шапке-носке, в черных очках и с сигаретой в зубах, восседающую на мотоблоке, ты, мудрейший, даже не принял бы ее за женщину. Мотоциклист промелькнул мимо так быстро, что я не разглядел его; я не понял, кто это, и когда он обернулся, чтобы посмотреть на нас; его лицо стало ясно видно, лишь когда он шлепнулся навзничь в канаву с тонким слоем воды и когда с него по инерции слетели шапка и темные очки. Это был бригадир кухонной команды и по совместительству заготовитель продуктов для городской управы, он часто приезжал к нам в деревню. В течение многих лет он закупал у нас продукты для городских чиновников и партфункционеров, все, что относилось к жирам и белкам. В политическом отношении это был человек абсолютно надежный, в противном случае никто не поручился бы за безопасность и жизнь городских руководителей. Этот человек по фамилии Хань, мастер Хань, был собутыльником отца, и отец разрешал называть его «дядюшка Хань».

Когда отец отправлялся в город пить вино и есть мясо с дядюшкой Ханем, он всегда брал меня с собой. Однажды он не взял меня, так я пробежал десять с лишним ли и нашел их в том же ресторанчике под названием «Благоухание». Они, похоже, что-то обсуждали, лица их были серьезные. Кастрюля с собачьим мясом на столе между ними дышала паром и источала призывный аромат. Увидев их, я заревел. Не то чтобы от аромата собачьего мяса. Мне казалось, что отец поступает непорядочно, я так непоколебимо ему предан, решительно выступаю на его стороне в войне с матерью, а также храню секреты его близких отношений с тетей Дикой Мулихой, а он – нате вам! – сбегает в одиночку есть собачье мясо и даже не берет меня с собой, разве не обидно? Завидев меня, отец остался равнодушным:

– А ты как здесь оказался, пацан?

– Сам пошел мясо есть, а меня чего не взял? Или я тебе не сын родной?

Чуть смутившись, отец сказал дядюшке Ханю:

– Почтенный Хань, ты только глянь на этого моего сыночка, это надо быть таким обжорой?

– Сам удрал мясо есть, а меня бросил пробавляться редькой и солеными овощами с Ян Юйчжэнь, да еще обжорой обзываешься, какой ты отец после этого! – выпалил я. Это был не упрек, в душе поднялась такая обида, аромат собачьего мяса еще пуще шибанул в нос, на глазах выступили слезы и, в конце концов, покатились ручьем.

– Любопытный парнишка, – усмехнулся дядюшка Хань. – Твой сын, почтенный Ло, молодцом, говорить умеет. – Потом подозвал меня: – Иди сюда, приятель, садись, ешь, сколько влезет, я давно уже слышал, что ты любитель мяса, такие дети смышленые. Потом захочешь мяса, приходи ко мне, обязательно накормлю досыта. Хозяйка, подай-ка ему чашку и палочки…

Ну и вкусная в тот день была собачатина! Я ел и ел, измазанная маслом и мукой хозяйка то и дело добавляла в котел куски мяса и кипятка. Ел я сосредоточенно, не обращая внимания на расспросы дядюшки Ханя. Слышал, как отец сказал хозяйке:

– Этот мой сынок может полсобаки съесть за один присест.

Слышал слова дядюшки Ханя:

– Что же ты, почтенный Ло, довел сына до такого? Нужно, чтобы он обязательно ел мясо, если мужчина не ест мяса, это никуда не годится. Почему в Китае физкультура не на высоте? В конечном итоге из-за того, что мяса едим мало. Попросту говоря, отдай мне Сяотуна в сыновья, и вся недолга. Он у меня три раза в день мясо есть будет.

Проглотив кусок мяса, я улучил момент, поднял голову и, переполненный эмоциями, полными слез глазами с глубокой признательностью глянул на дядюшку Ханя.

– Как, Сяотун, будешь мне сыном? – Он потрепал меня по голове: – Станешь моим сыном, точно будешь есть мясо.

Я решительно кивнул…

Невезучий дядюшка Хань, лежа в канаве и хлопая глазами, смотрел, как мы пробегаем рядом с его мотоциклом. Тот лежал у дерева, мотор еще грохотал, искривленное от удара о ствол колесо еще вращалось, хоть и с трудом: обода со скрежетом терлись о крыло. Слышно было, как он крикнул нам вслед:

– Ян Юйчжэнь, вы в город? Передайте там, чтобы мне приехали помочь…

Думаю, мать даже не разобрала, что крикнул дядюшка Хань. Ею владели, наверное, лишь досада и гнев, а может быть, сожаление и надежда. Я не она, могу лишь догадываться, что у нее на уме. Может, она и сама не понимала, что у нее творится в душе. Помня дядюшкину доброту, когда он угощал меня собачьим мясом, я хотел помочь ему выбраться из канавы, но из руки матери было не вырваться.

Нас быстро обошел велосипедист, казалось, он нас побаивается. Я с первого взгляда узнал его: это Шэнь Ган, который должен нам две тысячи юаней. На самом деле давно уже не две. Он занял их больше двух лет назад под два фэня в месяц, и процент на процент, как говорится, «осел знай себе катается по земле», вот на сегодняшний день уже накатался на все три тысячи, мать вроде говорила. Я не раз вместе с матерью ходил к нему домой требовать деньги, поначалу он признавал долг и говорил, что скоро изыщет средства и вернет деньги, но потом пошел в отказ, стал, как говорится, изображать дохлую собаку. Вытаращив глаза, он говорил матери:

– Ян Юйчжэнь, я как дохлая свинья, которой кипяток не страшен. Денег нет, а с жизнью жаль расставаться, торговля моя – одни убытки, посмотри, найдешь что ценное – забирай, нет – отправляй меня в полицейский участок, я как раз ищу местечко, где бы поесть.

Мы осмотрели дом, но, кроме котла с налипшей свиной щетиной и старого велосипеда, ничего ценного там не было. Жена его, похоже, тяжело больная, с охами и стонами лежала на кане. Он занял у нас денег в позапрошлом году накануне Праздника весны[27], сказав, что собирается привезти с юга партию недорогих гуандунских колбасок, а во время праздника продать их с большой выгодой. Одурманенная его красивыми речами, мать дала деньги. Я смотрел, как она достает откуда-то из-за пазухи замасленные купюры, послюнив пальцы, отсчитывает одну за другой и несколько раз перепроверяет сумму. Перед тем, как вручить их Шэнь Гану, мать торжественно произнесла:

– Ты, Шэнь Ган, должен понимать, что нам, сироте и вдове, эти деньги достались ох как нелегко.

– Коли не доверяешь, тетушка, не давай, – заявил Шэнь Ган. – Ко мне много кто пристает с предложением взять в долг, но я, учитывая ваши невеселые обстоятельства, решил дать подзаработать вам…

Впоследствии он действительно пригнал целый грузовик колбасок и разгружал во дворе упаковку за упаковкой, пока над забором не выросла целая гора. «Шэнь Ган на этот раз разбогатеет!» – говорили в деревне. Держа во рту колбаску, будто сигару, он с довольным видом разглагольствовал перед собравшимися зеваками:

– Ну, теперь удача пошла, только успевай поворачиваться.

Один проходивший мимо Лао Лань вылил на него ушат холодной воды:

– Ты, брат, не очень-то празднуй – надо было заранее договориться с холодильным складом, иначе, как потеплеет, наплачешься.

Тогда холодина стояла страшная, псы, поджав хвост, бегали. Шэнь Ган яростно куснул задубевшую, как мороженое, колбаску и, как ни в чем не бывало, заявил:

– Паршивый из тебя староста, Лао Лань, совсем не хочешь, чтобы народ в деревне богател, что ли? Вот буду с прибылью, сделаю тебе подношение.

На что Лао Лань отвечал:

– Не надо мою доброжелательность принимать за злодейство, Шэнь Ган. Прежде всего не спеши праздновать победу – ты, паршивец, еще слезно умолять меня будешь! Вообще-то управляющий холодильным складом в городе – мой названый брат.

– Благодарствую, премного благодарствую, – ерничал Шэнь Ган. – Пусть мои колбаски скорее сгниют к чертям собачьим, чем пойду к тебе на поклон.

– Ну что ж, – ухмыльнулся Лао Лань, – гнешь свою линию, так гни! Мы в семье Лань таких уважаем, раньше, когда мы были побогаче, каждый Новый год ставили за воротами два чана: один с мукой, другой с рисом, – и все, кому по бедности нечем было справлять Новый год, могли приходить и брать рис и муку. Лишь один нищий, а это был дед Ло Туна, бедняк из бедняков, вставал у наших ворот и выкрикивал имя моего деда: «Лань Жун, а Лань Жун, я скорее сдохну, чем притронусь хоть к одной рисинке твоей семьи!» Дед собрал всех моих дядьев и сказал: «Все слышали, как он за воротами кроет нас на всю улицу, настоящий смельчак! Кого угодно можете обидеть, но не его, встретите – опустите перед ним голову и поклонитесь в пояс!»

– Будет, Лао Лань, – прервал его Шэнь Ган. – Не надо хвалиться славой своих предков.

– Извини уж, никуда не годный потомок, – съязвил Лао Лань. – Никак не забуду славы предков, а тебе желаю разбогатеть.

Потом все и впрямь сложилось неудачно, точь-в-точь, как говорил Лао Лань: новогодние праздники еще продолжались, как вдруг, против обыкновения, задул теплый юго-восточный ветер, и даже ветки ив зазеленели. Холодильный склад в городе был забит под завязку, и места для Шэнь Гана не осталось. Он вытаскивал упаковку за упаковкой на улицу и с мегафоном в руке чуть ли не слезно взывал: «Почтенные земляки, братья, помогите в беде, возьмите по упаковке колбасок, съешьте, заплатите, сколько пожелаете, а не заплатите, считайте, это мое вам почтительное подношение». Но никто за этими колбасками, которые уже превратились в безутешное горе и протухшие кишки[28], не приходил. Вонь не смущала лишь бездомных собак – они разгрызали упаковки, набивали полный рот колбасок и разносили их по всей деревне, и в результате на каждом углу проходило пиршество, а к тошнотворным запахам, которыми уже пропиталась деревня мясников, добавилась еще одна странная вонь. Да, тот Новый год бродячие собаки провели весело. С того самого дня, когда в деревне запахло протухшими колбасками, мать и стала приходить вместе со мной за долгом, но он и по сей день не возвращен…

Но то, что отец снова ушел, было важнее, чем требовать деньги у Шэнь Гана, поэтому мать лишь с ненавистью зыркнула на него, не сказав ни слова. На багажнике велосипеда Шэнь Гана я заметил продолговатую засаленную коробку из жести. От нее шел такой аромат, что у меня слюнки потекли. По запаху я тут же определил, что в ней: поджаренная в соевом соусе свиная голова, вернее, часть верхней челюсти с пятачком, а также вареные потроха. В воображении высветились чарующий цвет свиной головы и ножек, а также изгибы толстой и тонкой кишки, и рот невольно наполнился слюной. Хоть этим ранним утром в нашем доме и произошло важное событие, это никак не отменяло, а даже усилило мое страстное желание поесть мяса. Небо и земля велики, но куда им до разинутого рта Лао Ланя; отец и мать – близкие люди, но мясо мне куда ближе! Ах, мясо, мясо, самое прекрасное, что есть на земле, самое притягательное, вот, казалось бы, сегодня я мог бы наесться тебя вволю, но отец ушел во второй раз, радужные надежды рухнули или, по крайней мере, отложены, хорошо, если только отложены.

Свиная голова в руке у матери; если отец сможет вернуться, у меня будет возможность полакомиться ею. Если же он решил не возвращаться и мать разозлится, все же приготовит ли она ее и даст мне или продаст, и рано я радовался? Поистине я никуда не гожусь, мудрейший, только что ведь переживал о том, что отец ушел во второй раз, но стоило мне учуять запах мяса, как сразу все мысли только о нем. Я знаю, такие, как я, заведомо ни на что не годны: родись я в годы революции и окажись на свою беду офицером в лагере врага, бойцам революции нужно было бы лишь предложить мне миску мяса, и я, не раздумывая, повел бы свой отряд сдаваться. И наоборот, если бы враги предложили мне две миски, я мог бы повернуть отряд обратно. Это тогда у меня были такие мысли ограниченные, впоследствии в жизни моей семьи произошли крупные перемены, и лишь когда я смог есть мяса вволю, стало ясно, что в мире есть много чего более важного.

Мимо проехал еще один человек на велосипеде, он обернулся и окликнул:

– Эй, почтенная Ян, куда спешишь? Свиную голову продавать?

Этого человека я тоже знал. Он занимался тем, что жарил свинину. Из закрепленной у него на багажнике жестяной коробки разносился вкусный запах. Это был шурин Лао Ланя по имени Сучжоу, так его звали в детстве, а как его звали в школе, не помню. Может, раз его детское имя было такое звучное, я нарочно забыл школьное. Сучжоу, Сучжоу – долго думали его родители, перед тем как выбрать такое имечко. Он один из немногих в нашей деревне не занимался забоем скота, говорили, что он исповедует буддизм, сохраняет жизнь всякой живой твари, а вот ливер жарил и продавал. Губы и щеки день-деньской лоснятся от жира, запахом мяса пропитан с головы до ног, с виду и не скажешь, что буддист. Мне было известно, что при готовке мяса он добавлял краситель и формальдегид, поэтому его стряпня, как и у Шэнь Гана, отличалась сочным цветом и необычным ароматом. Говорят, эти вещи вредны для здоровья, но по мне так лучше есть эти вредности, чем безвредные редьку и капусту. У меня этот человек числился в хороших. Шурин Лао Ланя – а зятья с шуринами обычно заодно, вместе делишки обделывают, – с ним он не очень ладил. Лао Лань у нас в деревне был местным царьком, все безуспешно старались лебезить перед ним и Сучжоу считали чудаком. Он часто говаривал одну фразу: «На добро и зло всегда есть воздаяние». Увидит взрослых – говорит взрослым, встретит детей – детям, а когда никого нет вокруг, говорит сам себе. Он крутил педали и кричал, повернувшись вполоборота:

– Почтенная Ян, коли хочешь продать голову, не надо на рынок спешить, продай мне, и все дела, какая цена на рынке, такую и заплачу. На добро и зло всегда есть воздаяние!

Не обращая на него внимания, мать бежала дальше, увлекая меня за собой. Я заметил, что из-за встречного ветра велосипед Сучжоу вихлял из стороны в сторону, и всякий раз, когда он нажимал на педаль, казалось, что он везет многокилограммовый груз. Под ветром шелестели ветви придорожных тополей. Возможно, из-за ветра и сумрачности небес солнце, уже поднявшееся в два раза выше деревьев, было таким же багровым, огромным и словно стреляло лучами. На выбеленной ветром дороге то и дело попадались высохшие коровьи лепешки. Крестьянствовать у нас в деревне уже никто не крестьянствовал, большие участки земли оставались заброшенными, коров никто не держал, значит, эти лепешки – следы торговцев с западного края, тайком прогонявших через деревню свою скотину. Эти лепешки напомнили мне славные времена, когда я с отцом ходил оценивать скот, напомнили пленительный аромат мяса. Сглотнув слюну, я глянул на струйки пота, текущие по лицу матери. От этих струек, возможно, смешавшихся со слезами, намок весь воротник свитера, который она только что надела. Эх, Ян Юйчжэнь, и ненавижу тебя, и сочувствую! Тут я не мог удержаться, чтобы не вспомнить ярко-красное лицо тети Дикой Мулихи, по форме напоминающее утиное яйцо. Черные брови, соединяющиеся на переносице, под ними глаза с еле видными белками, выдающийся заостренный нос и вытянутые губы. Выражение лица все время напоминало мне какого-то животного, но неясно, которого именно. Только потом, когда в нашу деревню забрел продавец лис и передо мной мелькнула морда этой лисицы, запертой, как кролик, в клетке, этот вопрос неожиданно разрешился.

Всякий раз, когда отец приходил к тете Дикой Мулихе, она с улыбкой вручала мне кусок горячей говядины или свинины и дружески говорила: «Ешь, ешь вволю, съешь – еще дам!» Мне казалось, что за этой ее усмешкой кроется что-то нечестное и плохое, будто она хотела подбить меня на что-то нехорошее, а потом полюбоваться на это. Но она мне нравилась. Я уже не говорю о том, что она не заставляла меня делать что-то плохое, ну а если бы и заставила, я пошел бы на это, не задумываясь. Потом я собственными глазами видел, как отец обнимался с ней, правду говорю, мудрейший, и в душе был счастлив и растроган, даже слезы на глаза выступили. Тогда я еще не мог разбираться в отношениях мужчины и женщины. Меня страшно озадачило, когда отец и Дикая Мулиха крепко прижались друг к другу губами, да еще причмокивая, будто желая втянуть в себя и действительно втягивая изо рта другого какую-то вкусную жидкость. Сейчас я, конечно, знаю, что это называется «лизаться», а по-культурному – «целоваться». Тогда я не ведал вкуса поцелуя, но, судя по выражениям их лиц и движениям, догадался, что это нечто очень волнующее, а может, и мучительное, потому что во время этого их безумного поцелуя в глазах тети Дикой Мулихи стояли слезы.

Силы матери явно подходили к концу. После того, как Сучжоу обогнал нас, она стала передвигать ноги медленнее. Естественно, не так быстро стал переставлять ноги и я. Она замедлила бег не потому, что какие-то препятствия возникли у нее в душе, нет, у нее в душе вообще никаких препятствий не было, ее замысел догнать отца на станции и вернуть не претерпел никаких изменений, за это я ручаюсь, потому что она – моя мать, я ее прекрасно понимаю, стоит мне глянуть ей в лицо, услышать одно ее дыхание, и я уже знаю, о чем она думает. Главной причиной того, что она неслась не так быстро, стало то, что силы у нее были на исходе. Поднялась засветло, развела огонь и приготовила еду, нагрузила мотоблок, при этом нужно было, пользуясь морозной погодой, облить водой листы картона, потом последовала похожая на драму взволнованная встреча с отцом после долгой разлуки, затем она отправилась покупать свиную голову и даже, как я подозреваю, приняла серную ванну в общественной бане, недавно открытой у нас в деревне при горячем источнике, потому что, завидев ее в створе ворот, я почуял исходивший от нее запах серы. Лицо раскрасневшееся, дышащее бодростью, еще влажные волосы блестели – все говорило о том, что она приняла ванну. Она действительно вернулась исполненной счастья и надежды, и то, что отец ушел снова, стало для нее громом среди ясного неба, ушатом ледяной воды, от которого она похолодела с головы до ног. Получи такой неожиданный удар любая другая женщина, она застыла бы на месте и разразилась рыданиями, но моя мать лишь на миг замерла с выпученными глазами и тут же пришла в себя. Она понимала, что для нее важнее всего не падать на землю, притворяясь мертвой, и тем более не сидеть на земле в рыданиях, размазывая слезы, а как можно быстрее добраться до станции и до отхода поезда задержать этого хоть и не имеющего ни кола ни двора, но не утратившего твердости мужчину. Через какое-то время после ухода отца она неизвестно где подхватила фразу: «Москва слезам не верит!» И с тех пор это любимое присловье всегда было у нее на устах. Это ее «Москва слезам не верит» и «На добро и зло всегда есть воздаяние» товарища Сучжоу, как парное изречение дуйлянь[29], получили в деревне широкое распространение. То, что мать не забывала эту фразу, говорило о том, что она прониклась этим очень глубоко, какой смысл лить слезы в критический момент, «Москва слезам не верит» – не верит слезам и деревня мясников, надо менять положение дел, только работать, только действовать.

Запыхавшись, мы стояли перед большой дверью станционного зала ожидания. Станция была маленькая, расположенная не на основной ветке, и здесь останавливались немногие пассажирско-грузовые нескорые поезда. На чисто выметенном ветрами пустом пространстве за большой дверью зала ожидания стоял щит агитации и пропаганды с остатками лозунгов и начертанными мелом рукой скрытого врага реакционными призывами, которые в основном поносили местных руководителей партии и правительства. Перед щитом на корточках устроилась торговка жареным арахисом в темно-красном шарфе и сероватой маске, из-под которых виднелись одни вороватые глаза. Рядом с ней, скрестив руки на груди, стоял мужчина скучающего вида с сигаретой в зубах, он держал перед собой велосипед с жестяным тазом, обтянутым марлей, из которого пахло мясом. Это был не Шэнь Ган и не Сучжоу, эти-то куда делись? Или их прекрасные на вкус и цвет мясные яства уже очутились в чьем-то желудке? Откуда мне знать! По запаху я сразу определил, что за мясо у этого человека в тазике – говядина и говяжьи потроха, но с солидным добавлением красителя и формальдегида, благодаря которым пахло от мяса исключительно вкусно. Мне так и хотелось взглядом, как рыболовным крючком, искоса поддеть из этого тазика кусок мяса или потрохов, но мать тащила меня за собой, и, в конце концов, я оказался перед дверьми в зал ожидания.

Двери на пружинах, каких было немало несколько десятилетий тому назад, приходилось тянуть на себя изо всех сил, при этом они страшно скрипели, а стоило отпустить руку, они мгновенно спружинивали назад, и если ты в это время не успевал покинуть зону их действия, то мог получить тяжелый удар по заду и в лучшем случае споткнуться, а то и шлепнуться на карачки, как собака за куском дерьма. Я оттянул двери и пропустил мать. Потом проскользнул и сам до того, как они спружинили, выскочил на середину зала ожидания, и коварный план дверей хлопнуть меня по заду закончился провалом.

И я тут же увидел отца с его милой дочкой от тети Дикой Мулихи – моей младшей сестренкой. Слава небу, они еще не уехали.

Какой-то незнакомец швырнул через ворота пропитанный кровью, вонючий армейский китель, и он упал между мной и мудрейшим. Я изумленно уставился на этот неблагоприятный объект, не зная, что и подумать. На нем зияли дыры размером с медную монету, к бьющему в нос запаху крови тонкими нитями, словно отзвуки минувшего, примешивались запахи пороха и пудры. Я заметил выглядывающий из кармана белоснежный, возможно, шелковый шарф. Обуреваемый любопытством, я протянул к нему палец, но с неба обрушились куски глины и гнилого тростникового настила крыши, которые вместе с полетевшими вслед кусками черепицы засыпали этот ком окровавленной одежды между мной и мудрейшим и вмиг образовали небольшой могильный холмик. Я задрал голову и глянул на крышу храма, в кромешной темноте которой открылось светлое отверстие. Испугавшись, что этот храм, почти преданный людьми забвению, может обрушиться, я заерзал, но мудрейший даже не пошевелился, его дыхание было едва слышно. Дымка на улице уже рассеялась, землю осветили яркие лучи солнца, во дворе уже не чувствовалась сырость. Шелестели сияющие и лоснящиеся под солнцем листья гинкго. Во дворе появился высокий детина: оранжевый кожаный пиджак, шерстяные армейские брюки цвета хаки, высокие ярко-красные кожаные сапоги, ровный пробор, круглые темные очки и толстая сигара в зубах.