Словно мы злодеи
– Пошли, – тихо сказал Джеймс, – пока Мередик не заняли наш стол.
(Филиппа родила это название в конце второго курса, когда наша парочка свежих влюбленных была несноснее всего.) Когда мы проходили мимо них на лестнице, выражение лица у Мередит было по-прежнему отсутствующее. Что бы там ни говорил Ричард, чтобы ее утешить, это не помогло.
Фредерик предпочитал проводить занятия с четверокурсниками в галерее, а не в аудитории, которую приходилось использовать с более многочисленными вторым и третьим курсами. Галерея была узким помещением с высокими потолками; когда-то оно тянулось вдоль всего третьего этажа, но, когда открылась школа, его бесцеремонно поделили на мелкие комнатки и студии. Длинная галерея превратилась в Короткую галерею протяженностью едва ли в двадцать футов, вдоль двух ее стен шли книжные полки и висели портреты давно покойных кузенов и отпрысков семейства Деллакер. Под затейливым лепным потолком стояли друг напротив друга диванчик на двоих и низкая софа, а у окна с ромбовидной раскладкой на южной стороне комнаты, в лучах света, располагались круглый столик и два кресла. Каждый раз, когда мы пили с Фредериком чай (а это случалось дважды в месяц, когда мы учились на третьем курсе, и ежедневно во время занятий на четвертом), Джеймс и я устремлялись к столику. Он стоял дальше всего от зловредной меловой пыли, и из-за него открывался сверкающий вид на озеро и леса вокруг, на коническую крышу Башни, сидевшую на верхушках деревьев, как черная картонная шляпа.
Когда мы вошли, Фредерик был уже на месте, выкатывал доску из дурацкого чуланчика, втиснутого между книжной полкой и безносым бюстом Гомера в дальнем конце Галереи. Я чихнул, а Джеймс сказал:
– Доброе утро, Фредерик.
Фредерик повернулся от доски.
– Джеймс, – сказал он. – Оливер. Как славно, что вы оба вернулись. Довольны распределением?
– Безусловно, – сказал Джеймс, но в его голосе прозвучала печальная нотка, которая меня озадачила.
С чего бы ему расстраиваться, он играет Брута. Потом я вспомнил его слова, сказанные позапрошлой ночью, о том, что ему хотелось бы больше разнообразия в резюме.
– Когда начинаем репетировать? – спросил он.
– В воскресенье, – подмигнул Фредерик. – Мы решили, надо дать вам недельку, чтобы вернуться в колею.
Четвертый курс жил без присмотра в Замке и был печально известен склонностью к излишествам, поэтому предполагалось, что четверокурсники с театрального в начале учебного года должны устроить что-то вроде вечеринки в честь возвращения. Мы наметили ее на пятницу. И Фредерик, и Гвендолин, и, наверное, даже декан Холиншед об этом знали, но делали вид, что и не подозревают.
Ричард и Мередит наконец зашли в Галерею, и мы с Джеймсом поспешили бросить вещи на столик. Я снова чихнул, вытер нос чайной салфеткой и уставился в окно. Кампус был залит солнцем, озеро легко зыбилось под ветром. Ричард и Мередит сели на диванчик, оставив софу Александру и Филиппе. О том, чтобы потесниться и освободить место для Рен, которая (очаровательно, как ребенок, с нетерпением ждущий сказки) предпочитала сидеть на полу, они уже давно не заботились.
Фредерик разливал на буфете чай, и в комнате, как всегда, пахло мелом, лимоном и Цейлоном. Наполнив восемь чашек – чаепитие у Фредерика на занятиях было обязательным; мед поощрялся, молоко и сахар проносились контрабандой, – он повернулся к нам и сказал:
– С возвращением.
Он мерцал над нами, как маленький ученый Санта-Клаус.
– Мне очень понравились ваши вчерашние этюды, и я с нетерпением жду, когда мы снова начнем работать в этом семестре.
Первую чашку он передал Мередит, та передала ее Ричарду, а тот Джеймсу, и так далее, пока она не оказалась в руках у Рен.
– Четвертый курс. Год трагедии, – величественно произнес Фредерик, когда поднос опустел и у всех в руках было по чашке с блюдцем. (Пить чай из кружек, как он часто нам напоминал, все равно что пить прекрасное вино из пластиковых стаканчиков.) – Я воздержусь от призывов относиться к трагедиям серьезнее, чем к комедиям. По сути можно возразить, что комедия должна быть для персонажей смертельно серьезной, иначе зрителю будет не смешно. Но этот разговор мы отложим до лучших времен.
Он взял с подноса свою чашку, изящно отпил и поставил ее обратно. Фредерик никогда не вел занятия за столом или кафедрой, он медленно прохаживался взад-вперед перед доской.
– Этот год мы посвятим трагическим пьесам Шекспира. Как по-вашему, что станет предметом нашего изучения?
Словно отвечая на его вопрос, я чихнул, и все пару мгновений помолчали, прежде чем предлагать темы.
Александр: Источники.
Филиппа: Структура.
Рен: Система образов.
Мередит: Конфликт, внутренний и внешний.
Я: Судьба и свобода воли.
Джеймс: Трагический герой.
Ричард: Трагический злодей.
Фредерик поднял руку, останавливая нас.
– Хорошо. Да, – сказал он. – Все перечисленное. Разумеется, мы коснемся всех пьес, в том числе «Троила и Крессиды» и остальных проблемных пьес, но начнем мы, естественно, с «Юлия Цезаря». Вопрос: почему «Юлий Цезарь» не хроника?
Первым ответил Джеймс, с присущим ему академическим энтузиазмом:
– Хрониками называются только пьесы, посвященные английской истории.
– Именно, – отозвался Фредерик и снова принялся вышагивать перед доской.
Я шмыгнул носом, помешал чай и откинулся на спинку кресла, чтобы слушать.
– В большинстве трагедий есть элементы истории, но к «хроникам», как и сказал Джеймс, принято относить по-настоящему исторические английские пьесы, и все они названы по именам английских монархов. А еще почему? Что в первую очередь делает «Цезаря» трагедией?
Мои однокурсники с любопытством переглянулись, не желая выдвигать первую гипотезу из опасения ошибиться.
– Ну, – отважился я, когда никто так и не заговорил; нос у меня был заложен, голос прозвучал сипло, – к концу пьесы большинство главных героев погибает, но Рим по-прежнему стоит.
Я замолчал, пытаясь сформулировать мысль. – Думаю, пьеса скорее о людях, чем о политике. Она однозначно политическая, но, если сравнить ее, не знаю, с «Генрихом VI», где все просто борются за трон, в «Цезаре» больше личного. Он о персонажах, о том, кто они, а не просто о том, у кого власть.
Я пожал плечами, не уверенный, удалось ли мне хоть отчасти объяснить, что я имел в виду.
– Да, думаю, Оливер что-то нащупал, – сказал Фредерик. – Позвольте мне задать еще один вопрос: что важнее – то, что Цезаря убивают, или то, что его убивают близкие друзья?
Вопрос был не из тех, что нуждаются в ответе, так что все промолчали. Фредерик смотрел на меня, вдруг понял я, с гордым отеческим теплом, какое обычно приберегал для Джеймса, который, когда я взглянул на него поверх стола, едва заметно, но ободряюще мне улыбнулся.
– Вот в чем суть трагедии, – сказал Фредерик.
Он обвел нас взглядом, заложив руки за спину, в его очках сверкал полуденный свет.
– Ну что ж. Начнем?
Он повернулся к доске, взял с подноса кусок мела и начал писать.
– Акт первый, сцена первая. Улица. В начале мы видим трибунов и простолюдинов. Как думаете, что здесь важно? Башмачник состязается в остроумии с Флавием и Маруллом и в ходе дальнейших расспросов представляет нашего заглавного героя-тирана…
Мы полезли в сумки за тетрадями и ручками, Фредерик продолжал, и мы записывали почти каждое его слово. Солнце пекло мне спину, горько-сладкий аромат черного чая поднимался в лицо. Я украдкой посматривал на своих однокурсников, которые писали, слушали и временами задавали вопросы, и поражался, как мне повезло оказаться среди них.
Сцена 7
Общее собрание традиционно проходило в усеянном золотыми блестками музыкальном зале 9 сентября, в день рождения Леопольда Деллакера. (Он переехал к северу от Чикаго и построил дом в 1850-х. В школу его превратили только полвека спустя, когда быстро уменьшавшемуся семейству Деллакеров стало не по карману содержать дом.) Если бы старина Леопольд каким-то образом избежал смерти, ему бы как раз исполнилось сто восемьдесят семь. Наверху, в бальном зале, огромный торт с именно таким количеством свечей ждал, когда его нарежут и раздадут студентам и преподавателям после приветственной речи декана Холиншеда.
Мы сидели слева от прохода, в центре длинного ряда, который занимали студенты второго и третьего курсов. Студенты театрального, всегда больше всех шумевшие и больше прочих склонные смеяться, сидели позади инструменталистов и вокалистов (которые держались обособленно, явно намереваясь поддержать стереотипное представление, что они – самые спокойные и самые неприступные среди семи факультетов Деллакера). Танцоры (собрание недокормленных, похожих на лебедей созданий) сидели за нами. С другой стороны от прохода расположились студенты художественного факультета (которых легко было узнать по нестандартным прическам и вечно заляпанной красками и гипсом одежде), лингвисты (которые говорили между собой – а иногда и с другими людьми тоже – почти исключительно на греческом и латыни) и философы (безусловно, самые странные, но еще и самые забавные, привыкшие воспринимать любой разговор как социальный эксперимент и бросавшиеся словами вроде «гилозоизм» и «сопоставимость», как будто любому они понятны как «доброе утро»). Преподаватели сидели на стульях, выставленных длинным рядом на сцене. Фредерик и Гвендолин примостились рядом, как старая супружеская пара, тихонько переговариваясь с соседями. Общий сбор был одним из тех редких моментов, когда все мы сплавлялись воедино, море народа, одетое в «деллакеровский синий» – у нас было принято говорить именно так, потому что никому не хотелось называть этот цвет «павлиньим». Разумеется, носить цвета школы нас не обязывали, но почти все были одеты в одинаковые синие свитера с вышитым слева на груди гербом. Семейный герб побольше красовался на штандарте за подиумом – белый андреевский крест в синем поле, длинный золотой ключ и острое черное перо, скрещенные на переднем плане, как мечи. Под ними шел девиз: «Per aspera ad astra». Я слышал разные переводы, но больше всего мне нравился «Через тернии к звездам».
Как всегда, именно это почти сразу сказал общему собранию Холиншед:
– Добрый вечер всем. Per aspera ad astra.
Он явился на сцену из сумрака кулис, и, когда прожектор осветил его лицо, все мы замолчали.
– Начало еще одного года. Присутствующим здесь первокурсникам просто скажу: добро пожаловать, мы рады, что вы с нами. Студентам второго, третьего и четвертого курсов – с возвращением; и поздравляю. – Холиншед выглядел странно: высокий, но сутулый, тихий, но энергичный. У него были большой нос крючком, клочковатые медные волосы и маленькие прямоугольные очки, такие толстые, что глаза увеличивались втрое. – Если сегодня вечером вы сидите в этом зале, – сказал он, – значит, вас приняли в почтенную семью Деллакера. Здесь вы обретете множество друзей и, возможно, нескольких врагов. Пусть перспектива последнего вас не пугает – если за всю жизнь у вас не появилось врагов, значит, вы жили слишком осторожно. А именно против этого я и хочу вас предостеречь.
Он помолчал, пару секунд пожевав слова.
– Что-то его понесло, – пробормотал Александр.
– Ну, ему приходится по крайней мере раз в четыре года повторять одни и те же речи, – прошептал я. – Я бы его не винил.
– В Деллакере я призываю вас жить смело, – продолжал Холиншед. – Творить, ошибаться и ни о чем не жалеть. Вы оказались в Деллакере, потому что ценили что-то выше денег, выше общепринятых порядков, выше образования, которое можно измерить в цифрах. Я, ни секунды не сомневаясь, говорю вам, что вы незаурядны. Однако, – его лицо помрачнело, – наши ожидания выстроены с учетом вашего огромного потенциала. Мы ожидаем, что вы будете преданными делу. Целеустремленными. Ожидаем, что вы нас потрясете. И мы не любим, когда нас разочаровывают.
Эти слова прогремели на весь зал и повисли в воздухе, как пахучее испарение, невидимое, но явственно ощутимое. Холиншед слишком долго не нарушал непривычную тишину, потом резко отодвинулся от кафедры и произнес:
– Некоторые из вас присоединились к нам в конце эпохи, и, когда вы выпуститесь, вы шагнете не только в новое десятилетие и новый век, но и в новое тысячелетие. Мы собираемся приложить все усилия, чтобы подготовить вас к этому. Будущее обширно, неистово и исполнено обещания, но еще оно ненадежно. Хватайтесь за любую возможность, которая вам подвернется, и держитесь крепче, чтобы ее не унесло обратно в море.
Взгляд его безошибочно остановился на нас, лицедеях четвертого курса.
– Приливы есть в людских делах – когда / Вода высо́ко, это путь к удаче, – сказал он. – В такое море вышли мы сейчас, / И надо нам ловить теченье, или / Впустую все[15]. Дамы и господа, никогда не упускайте момент.
Холиншед мечтательно улыбнулся, потом взглянул на часы.
– И к вопросу об упущенном: наверху стоит огромный торт, который нужно поглотить. Доброго вечера.
И он покинул сцену, прежде чем зал собрался зааплодировать.
Сцена 8
Прошла неделя, прежде чем случилось еще хоть что-нибудь интересное. После занятия у Фредерика (во время которого все обсуждали тонкую грань между гомосоциальностью и гомоэротизмом в печально известной «сцене в шатре» и балансировали между весельем и смущением), мы вместе спускались по лестнице, жалуясь на голод. В кафетерии – некогда служившем парадной столовой семейства Деллакеров – в полдень было полно народу, но наш всегдашний столик оказался свободен и ждал нас.
– Подыхаю как жрать хочу, – объявил Александр, набрасываясь на свою тарелку, хотя мы еще рассесться не успели. – Мне от этого поганого чая в таких количествах нехорошо.
– Может, если бы ты завтракал, все бы обошлось, – сказала Филиппа, с отвращением следя за тем, как он набивает рот картофельным пюре.
Ричард пришел с опозданием, в руке у него был уже распечатанный конверт.
– Почта пришла, – сказал он и сел к столу с краю, между Мередит и Рен.
– Нам всем? – спросил я.
– Полагаю, да, – ответил он, не поднимая глаз.
– Я схожу, – сказал я, и пара человек, когда я встал, пробурчала себе под нос «спасибо».
Почтовые ящики стояли в конце кафетерия, и я сперва отыскал на стене, составленной из маленьких деревянных ячеек, свое имя. Филиппа была ближе всех ко мне, потом шел Джеймс, а остальные растянулись далеко во все концы алфавита. Во всех ячейках лежали одинаковые прямоугольные конверты, на которых мелким изящным почерком Фредерика были написаны наши имена. Я отнес их к столу и раздал.
– Что это? – спросила Рен.
– Понятия не имею, – ответил я. – Не могут же нам уже раздать задания для промежуточного экзамена по сценречи?
– Нет, – сказала Мередит, уже разорвавшая свой конверт. – Это «Макбет».
Остальные тут же замолчали и принялись вскрывать свои конверты.
В Деллакере каждый год проходило несколько традиционных мероприятий. Пока погода держалась теплая, художники воссоздавали мелками «Звездную ночь» Ван Гога. В декабре лингвисты устраивали чтение «Ночи перед Рождеством» на латыни. Философы каждый январь заново строили свой Корабль Тесея, а в марте проводили симпозиум, вокалисты и инструменталисты давали в День святого Валентина «Дон Жуана», а танцоры в апреле – «Весну священную» Стравинского. Студенты театрального показывали на Хэллоуин сцены из «Макбета», а на рождественской маске – сцены из «Ромео и Джульетты». Первый, второй и третий курс почти не привлекали, так что я понятия не имел, как распределяются роли.
Я сломал печать на своем конверте и вытащил открытку, на которой бисерным почерком Фредерика были начертаны еще пять строк:
Пожалуйста, будьте у начала тропы без четверти двенадцать в Хэллоуин.
Подготовьтесь к сцене 3 акта I и сцене 1 акта IV.
Вы будете играть Банко.
Явитесь в костюмерную в 12:30 18 октября для примерки костюма.
Не обсуждайте это с однокурсниками.
Я растерянно смотрел на открытку, гадая, не случилась ли канцелярская ошибка. Снова проверил конверт, но на нем точно было написано «Оливеру». Поднял глаза на Джеймса, понять, не заметил ли он чего-нибудь необычного, но его лицо ничего не выражало. Я ожидал, что при Ричарде-Макбете Банко будет играть он.
– Что ж, – несколько озадаченно произнес Александр. – Надо понимать, мы не должны об этом говорить.
– Нет, – сказал Ричард. – Такова традиция. На рождественской маске так же, мы не должны знать, кто кого играет, до выхода на сцену.
Я и забыл, что он в прошлом году играл Тибальта.
Я пытался что-то понять по лицам девочек. Филиппа, казалось, не удивилась. Рен выглядела взволнованной. Мередит – немного настороженной.
– А репетировать мы вообще не будем? – спросил Александр.
– Нет, – снова отозвался Ричард. – Завтра у тебя в почтовой ячейке будет лежать пьеса с пометками. Потом просто учишь текст и приходишь. Извините.
Он отодвинулся вместе со стулом и вышел из-за стола, не сказав больше ни слова. Рен и Мередит обменялись недоумевающими взглядами.
Мередит: Что с ним?
Рен: Полчаса назад все было в порядке.
Мередит: Ты пойдешь или мне сходить?
Рен: Флаг тебе в руки.
Мередит со вздохом вышла из-за стола, оставив на тарелке половину пастушьего пирога. Александру, доевшему свой, хватило воспитания, чтобы подождать целых три секунды и лишь потом спросить:
– Как думаете, она вернется доесть?
Джеймс подтолкнул к нему тарелку:
– Ешь, животное.
Я обернулся. Мередит поймала Ричарда в углу, возле кофеварок, и, нахмурившись, слушала его. Она коснулась его руки, что-то сказала, но он отдернул руку и вышел из кафетерия; его глаза, как тень, омрачало смятение. Мередит смотрела ему вслед, потом вернулась к столу и сказала, что у Ричарда мигрень, он пошел обратно в Замок. Того, что ее тарелка исчезла, она явно не заметила и снова села за стол.
Пока тянулось время обеда, я ел и слушал разговоры остальных – они жаловались на то, сколько текста нужно выучить для «Цезаря» до выхода на сцену без книг через неделю. Конверт тяжелым грузом лежал у меня на коленях. Я смотрел поверх стола на Джеймса. Он тоже молчал, не особенно прислушиваясь к беседе. Я перевел взгляд на Мередит, потом на пустой стул Ричарда и невольно ощутил, что баланс власти каким-то образом сместился.
Сцена 9
Занятия по сцендвижению проходили в репетиционном зале после обеда. Мы вытащили из кладовки потертые синие маты, разложили их на полу и принялись лениво делать растяжку в ожидании Камило. Камило – молодой чилиец, из-за темной бороды и золотой серьги в ухе слегка походивший на пирата, – был у нас постановщиком боев, личным тренером и преподавателем движения. Занятия на втором и третьем курсах отводились танцам, пантомиме, этюдам животных и всей базовой гимнастике, которая может понадобиться актеру. Первый семестр четвертого курса был посвящен рукопашному бою, второй – фехтованию.
Камило пришел ровно в час дня и, поскольку был понедельник, построил нас взвешиваться.
– Ты набрал пять фунтов с начала семестра, – сказал он, когда я встал на весы. Он был доволен тем, чего я добился за лето, даже если Гвендолин этого и не оценила. – Ты придерживаешься программы, которую я тебе дал?
– Да, – ответил я; это было в основном правдой.
Предполагалось, что я должен бегать, качаться, хорошо питаться и не слишком много пить. Мы дружно игнорировали продвигаемую Камило политику ответственного употребления алкоголя.
– Хорошо. Продолжай с весами, только не загони себя. – Он склонился ко мне, словно хотел поделиться секретом. – Для Ричарда нормально выглядеть Халком, но у тебя, честно говоря, обмен веществ не тот. Побольше белка, будешь поджарый и опасный.
– Отлично.
Я сошел с весов, освободив место для Александра – он был выше меня, но всегда недобирал, потому что курил без остановки и просыпал завтраки. Я посмотрел на свое отражение в длинных зеркалах напротив окон. Подтянулся я неплохо, но хотелось набрать массы, чуть больше мышц. Делая растяжку, я посмотрел на Джеймса, который был из нас самым маленьким – едва за метр семьдесят пять, стройный, но не худой. В нем было что-то почти кошачье, какая-то первобытная гибкость. (На этюдах животных Камило дал ему леопарда. Он месяц крадучись ходил в темноте по нашей комнате, пока не вошел в роль настолько, что напрыгнул на меня, пока я спал. Следующие полчаса я провел, дожидаясь, когда перестанет колотиться сердце, и заверяя Джеймса, что мой крик ужаса был, да, совершенно искренним.)
– Ричарда сегодня не будет? – спросил Камило, когда Александр сошел с весов.
– Он приболел, – ответила Мередит. – Мигрень.
– Жаль, – сказал Камило. – Что ж, надо продолжать без него.
Он стоял, глядя сверху вниз на нас шестерых, сидевших рядком, как утята, на краю мата.
– На чем мы остановились на прошлой неделе?
Филиппа: На пощечинах.
Камило: Да. Напомните мне правила.
Рен: Убедиться, что стоишь не слишком близко. Смотреть партнеру в глаза. Развернуться, чтобы заслонить место удара-подзвучки.
Камило: И?
Джеймс: Бить только плоской раскрытой ладонью.
Камило: И?
Мередит: Надо продать удар.
Камило: Как?
Я: Убедительнее всего звуковой эффект.
– Отлично, – сказал Камило. – По-моему, мы готовы к чему-то требующему больше силы. Почему бы нам не изучить удар наотмашь?
Он прочистил горло, похрустел костяшками пальцев.
– Удар наотмашь делается кулаком или открытой ладонью, в зависимости от того, что вам нужно, – отличается от прямого, потому что при нем нельзя пересекать корпус.
– Это как? – спросила Мередит.
– Джеймс, можно тебя? – позвал Камило.
– Конечно.
Джеймс поднялся на ноги и позволил Камило поставить себя в нужное положение; они оказались лицом к лицу. Камило вытянул руку, так что кончик его среднего пальца почти коснулся кончика носа Джеймса.
– Когда наносите удар прямой ладонью, рука должна пройти поперек середины корпуса партнера. – Он провел рукой перед лицом Джеймса, как в замедленной съемке, не дотрагиваясь. Джеймс повернул голову в том же направлении. – Но при ударе наотмашь так делать незачем. Вместо этого моя рука пойдет прямо вверх сбоку от него.
Правый кулак Камило двинулся вертикально вверх от левого бедра, мимо макушки Джеймса.
– Видите? Одним длинным движением по прямой. Даже лицо пересекать не стоит, потому что так можно кому-нибудь расквасить нос. Но на этом всё. Ну что, попробуем на полной скорости? Джеймс, подзвучка на тебе.
– Понял.
Они встретились глазами, и Джеймс слегка кивнул Камило. Рука Камило мелькнула между ними, послышался отчетливый удар, когда Джеймс хлопнул самого себя по бедру и отшатнулся. Все произошло так быстро, что невозможно было поверить, что они друг друга не коснулись.
– Безупречно, – сказал Камило. – Давайте поговорим о том, когда и зачем вам может понадобиться это движение. Кто начнет?
Первой ответила Филиппа. (На занятиях у Камило она часто бывала первой.)
– Раз не надо пересекать тело, можно встать ближе друг к другу. – Она склонила голову набок, переводя взгляд с Камило на Джеймса, как будто перематывала и воспроизводила в уме удар. – Так все становится почти интимным и сильнее поражает – именно из-за интимности.
Камило кивнул.
– Примечательно, насколько театр – и особенно Шекспир – способен снизить в нас чувствительность к виду насилия. Но это не просто сценический прием. Когда Макбету отрубают голову, или Лавинии вырезают язык, или заговорщики омывают руки в крови Цезаря, это должно вас задевать независимо от того, жертва вы, агрессор или просто свидетель. Вы когда-нибудь видели настоящую драку? Она уродлива. Она физиологична. А самое главное – она эмоциональна. На сцене мы должны держать все под контролем, чтобы не причинить вред другим актерам, но насилие должно рождаться от сильного чувства, иначе зритель в него не поверит. – Он обвел нас взглядом и остановился на мне. Под его усами обозначилась улыбка. – Оливер, присоединишься к нам?
– Конечно.
Я поднялся и занял место Камило напротив Джеймса.
– Так, – сказал Камило, положив нам руки на плечи, – все знают, что вы двое дружите, правда?
Мы оба ухмыльнулись.
– Джеймс, ты попробуешь ударить Оливера наотмашь. Не говори ничего вслух, но я хочу, чтобы ты представил, что он должен сделать, чтобы ты его ударил. И не шевели ни единой мышцей, пока не почувствуешь позыв.