Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

Как только замолчал секундант Вангана, секундант молодого Лаусурена ответил ему:

– Лаусурен очень уважает великого борца Вангана, но если Ванган силен мудростью старости, то Лаусурен богат дерзостью молодости. Пусть же честный бой решит, за кем победа на земле – за молодостью или за старостью.

– Бойся, бойся, маленький Лаусурен! – кричит, поет, закатывает глаза секундант Вангана. – Бойся поражения и радуйся ему, потому что ты уже получил честь сражаться с великим.

– Жди, Ванган, – поет секундант Лаусурена, – жди боя!

Бросались друг на друга противники, и пот заливал их глаза, мышцы были напряжены – то они замирали античной бронзой, то переходили в яростное, стремительное движение.

Закурив трубочку, Мунго наблюдал за борьбой.

Бросил наконец Лаусурен старика Вангана. Танцует танец «орла», летает по кругу вокруг поверженного. А после Ванган понуро уходит с круга и люди смеются над ним, а молодого Лаусурена славят и кричат ему слова лести.

Мунго быстро разделся, вышел на середину круга и начал танцевать танец «орла». Тут секундант, что был с Ванганом, запел:

– Мунго Харцкай будет сражаться с молодым победителем, который слишком радуется победе над старым Ванганом!

Мунго кончил танцевать, обернулся на восток, поклонился людям. Потом поднял свою голову к нему и прошептал:

– Тебе, Дарима!

Мунго схватился с Лаусуреном и быстро, почти без труда, уложил его на обе лопатки. Яростно заулюлюкала толпа только что вознесенному Лаусурену, а Мунго подошел к Вангану и сказал:

– Я боролся с дерзостью, теперь я хочу сразиться с мудростью.

Красиво боролись Ванган и Мунго, красиво, точно артисты, кричали секунданты, подбадривая своих подопечных, прыгали вокруг них, хлопали ладонями по спинам, пели, кричали, шаманили.

– Подержись еще немного, старик, – шепнул Мунго Вангану, – еще чуть-чуть, а после я лягу. Когда силы кончатся – шепни.

– Они… уже… кончились…

Секундант Мунго, ликуя, кричал:

– Все видят силу и ловкость Мунго, пусть убедятся еще раз, – что нет в Монголии никого сильнее, чем он!

– Клади его, Мунго! – кричали зрители. – Старик кончился, – кричали они. – Он выдохся!

И вдруг – снова мертвая тишина: на земле лежал поверженным Мунго, a Ванган стоял над ним, протягивая ему обе руки. Он помог ему встать, из круга они вышли вместе, и тишина сменилась ревом восторга.

Ванган шепнул:

– Спасибо тебе, победитель. Я больше никогда не приду бороться.

А зрители неистовствовали:

– Слава Вангану непобедимому!

А Ванган шептал:

– Ты бы мог положить меня на первой минуте, Мунго.

А зрители кричали:

– Слава Вангану сильнейшему!

Маленькой точкой несется в горы всадник. Вот он все ближе, ближе, вот он спешился, вот он пробирается через кричащую, поющую, торгующую толпу. Это мальчик, лицо его заплакано – в копоти и кровоподтеках. Он продирается сквозь толпу, все время повторяя: «Мунго, Мунго, Мунго!» Он долго добирался к Мунго, который стоял в толпе, дернул его за рукав.

– Мунго, гамины увели Дариму!

– Куда они поехали?

– К Синей реке. Верст шестьдесят уже отъехали… на одном коне не догонишь.

Мунго стряхивает пальцы мальчика со своей руки, пробирается сквозь толпу и просит одного из всадников:

– Дай коня, Дембрель.

– Меня ждет больной сын, Мунго. Я еду к нему.

Мунго обращается ко второму:

– Продай коня, друг.

– На чем я вернусь сам?

Человек, который стоял чуть поодаль, слышал и то, что мальчик сообщил Мунго, и то, как Мунго просил себе коня.

Он обернулся к двум своим спутникам и закончил тихо:

– Всем нашим передашь – место встречи – Кяхта. Оттуда будем начинать.

Трое его спутников дали коням шенкеля и умчались в разные стороны. Человек долго наблюдал за тем, как Мунго продолжал просить то одного, то другого:

– Одолжи коня! Продай коня! Одолжи коня!

Всадник чуть приподнялся в стременах и негромко сказал:

– Поди сюда, друг.

Мунго подошел к всаднику.

– Что у тебя случилось?

– Невесту гамины угнали. А здесь все… Как бороться, так Мунго, Мунго!

– Возьми коня.

– Сколько хочешь?

– После сочтемся.

– Кто ты?

– Меня зовут Сухэ Батор.

– Куда мне вернуть коня?

– Держи его при себе, придет время – вернешь.

СТЕПЬ РАЗРЕЗАНА ПОПОЛАМ МЕДЛЕННОЙ СИНЕЙ РЕКОЙ. Пять гаминов-кавалеристов гнали стадо баранов и кобылиц. Наперерез им с горы несся Мунго – голова на гриве, ноги впились в бока коня. Он приблизился к гаминам и крикнул:

– Где девушка?

Гамины засмеялись, о чем-то поговорили между собой, снова посмеялись.

– Где Дарима? – спросил Мунго.

Гамины продолжали смеяться, что-то быстро говорили по-своему.

– Верните людям их скот, – тише, сдержаннее сказал Мунго.

Тогда один из гаминов приблизился к Мунго и хлестнул его поперек лица тонкой витой нагайкой. Взбухла синяя полоса от лба к подбородку.

После длинной паузы в одно мгновение прозвучали пять выстрелов – в обеих руках Мунго по маузеру, стволы дымятся. Тихо. Только четверо гаминов медленно сползали с седел, а пятый, видимо раненный, крича что-то длинное, заячье, уносился прочь. Мунго пустился вслед за ним. Он гнал его по степи словно волка, а потом, выбрав какое-то, инстинктом учуянное мгновение, остановил коня, вскинул руку, выстрелил – и пятый повалился с седла.

Мунго объехал отару баранов, крикнул что-то гортанное коням и погнал их в обратную сторону.

Поздний вечер. Мунго подогнал отару и табун кобылиц к поляне, на которой так и стояли старики, женщины, мужчины и дети – на коленях, со связанными за спиной руками. Мунго медленно ездил на своем скакуне между связанными людьми и кричал:

– Жалкие трусы! Сами не могли за себя заступиться?! Тех было пятеро, а вас сколько?! Отдали Дариму?! Ну?! Мужчины! Вы рождены в юртах, умереть должны в поле. Что молчите?! Ах?! Мунго вас освободит, да?! Кто пойдет сейчас со мной за Даримой?!

Молчат люди. Белый от гнева Мунго еле сдерживает коня.

– Ну?

– У тебя нет детей, Мунго, – говорит один из мужчин.

– Ваши дети будут такими же рабами, как и вы! Освобождайте сами себя!

И повернув коня, Мунго понесся в горы, к юрте, где жила Дарима с матерью.

Возле юрты он спешился, отбросил полог. Увидел у себя под ногами маленькую сережку, гранатовую, – словно капелька крови. Оглядел сережку, почистил ее от пыли, продел в мочку левого уха, шагнул в юрту, позвал тихо:

– Мама.

Никто не ответил ему.

– Не отчаивайтесь, мама, я найду нашу Дариму.

Никто не ответил ему. Мунго запалил фитиль, осветил юрту и попятился: возле очага лежала убитая старуха и, оскалившись, глядела широко открытыми глазами на иконописного Будду.

Мунго вышел из юрты, долго стоял возле коня и незряче смотрел вниз, на поляну, где стояли люди на коленях со связанными руками, потом он вспрыгнул в седло, на всем скаку спустился вниз, не слезая с коня, острыми и точными ударами сабли перерезал веревки мужчинам и умчался в горы, в тугую багрово-синюю сумеречную темноту.

ПОЕЗД ОСТАНОВИЛСЯ НА ХАРБИНСКОМ ВОКЗАЛЕ.

Ах, Харбин, Харбин двадцать первого года! Кого здесь не было – русские академики, эмигрировавшие из Петербурга, ютились в одних подвалах с артистами Москвы и Киева; молодые физики снимали мансарды вместе с большими художниками, жили впроголодь, питались подаяниями спекулянтов, которые и тут, в далеком Китае, быстро акклиматизировались, сняли себе особняки, купили тупорылые американские машины и разъезжали от китайского банка к американскому, от французского консульства к эмигрантскому русскому посольству – и всюду лихо и быстро делали свои дела. А дела у них одни: перевести в зеленое долларовое золото российскую николаевскую, керенскую и колчаковскую дребедень.

Здесь же, в Харбине, можно было встретить на улицах тысячи штатских, но с такой военной выправкой, что было ясно – эти люди только ждут сигнала, когда же взяться за оружие.

И казалось, что здесь, в этом китайском городе, громадном, разросшемся за последние десять лет, европейцев больше, чем местных. И это не было обманчивым первым впечатлением. Когда приходил поезд и из вагонов выходили люди, казалось, сюда, в Азию, приехала Европа.

И на этот раз из вагона вышел высокий человек, сел в коляску рикши и сказал:

– В русское консульство.

Рикша провез человека по вечерней, плохо освещенной белоэмигрантской столице к зданию под Андреевским стягом, с двуглавым орлом над входом.

Человек расплатился с рикшей, вошел в здание консульства. Казак, сидевший у входа, спросил:

– Вам кого?

– Генерала Бакича.

– Как доложить?

– Доложите: из Парижа Сомов.

Казак ушел. Человек сел на диван, подвинул к себе пепельницу, закурил, огляделся. Он услышал где-то в пустом здании консульства гулкие шаги. Казак подбежал к нему и сказал:

– Генерал Бакич вас ждут.

Человек пошел вслед за казаком. Они миновали несколько пустых темных комнат, остановились возле оцинкованной двери. Казак нажал кнопку. За дверью громко и нудно прогудел звонок, оцинкованная дверь медленно отворилась. Человек вошел в комнату шифровальщиков. Навстречу ему поднялся генерал, протянул руку и сказал:

– Бакич.

Визитер пожал протянутую руку и ответил:

– Сомов.

– Весьма рад, – сказал Бакич.

Они пошли во вторую комнату, устроились в креслах друг против друга. Бакич протянул Сомову руку ладонью вверх. Сомов достал из кармана портмоне, вытащил оттуда половинку фотографии, положил ее на ладонь Бакича. Бакич отпер сейф, достал оттуда вторую половинку фотографии, сложил их, поднялся и трижды – по-братски – поцеловался с Сомовым.

– Наконец-то, – сказал он, – теперь, когда Париж включился в борьбу, мы прижмем красных и с Востока, и с Запада! Вы с Унгерном знакомы?

– Нет.

– Эрудит, востоковед, умница! С ним мы поднимем национализм Востока под лозунгами ненависти к людям иного цвета кожи, иного мыслия. Если Монголия станет нашим антибольшевистским плацдармом, полковник, через год в Кремле молебны служить станем. Кстати, как печень у графа?

– Вы имеете в виду…

– Графа Григория.

– Вы перепутали, генерал, вы все перепутали. Он страдал камнями в почках.

Бакич стал серьезным, посуровел:

– Простите, Сомов, не гневайтесь на двойной пароль. Уезжать вам к Унгерну надо сегодня. На днях он штурмом пойдет на Ургу. Это зависит от того, удастся ли ему на этих днях освободить императора из китайской тюрьмы.

– Я вижу, барон не только отменный востоковед, но и человек с младенческой душой: он любит обставлять войну подпорками рыцарских времен: Дюма, мушкетеры, император…

– В Азии это нельзя считать рыцарской подпоркой, полковник. Азия не может жить без императора. Поклоняться надо кому-то, обязательно надо азиату поклоняться…

Бакич хлопнул в ладоши, пришел казак, вытянулся в дверях.

– Чайку бы, Романыч, – попросил Бакич, – только не зеленого, надоел, спасу нет…

– Слушаюсь, ваше превосходительство, – ответил Романыч и вышел.

– Да, совсем запамятовал, – сказал Бакич, подвигая Сомову пачку американских сигарет «Лаки страйк» в бело-красной металлической коробочке, – вам здесь письмо от вашего приятеля. Он просил вас немедленно связаться с ним, как только приедете.

– Это кто ж? – радостно удивился Сомов.

– А вот угадайте.

– Трудно.

– Кто из ваших давних приятелей сейчас на Востоке?

– Далькенброк из восемнадцатого уланского, брат Пысина, Валерьян Викторович в Мукдене… Погодите, погодите… Видимо, штабс-капитан Аросев?

Бакич, напряженно всматривавшийся в спокойное лицо Сомова, откинулся на спинку кресла и покачал головой. Улыбнулся:

– Профессор Юрасов здесь.

– Да? Где он?

– На море, верст десять отсюда. Едем?

– С удовольствием… Сегодня только каравана к барону нет?

Бакич наморщил лоб, вздохнул.

– Да, – сказал он, – ничего не выйдет. Караван уходит сегодня ночью. Черканите Юрасову несколько строк.

Бакич протянул Сомову перо и бумагу. Сомов написал несколько строк и размашисто расписался – точно, как Сомов, не зря он его заставлял это проделывать в Москве, на допросе.

Вошел казак с чаем. Бакич извинился и вышел. Он зашел к себе в кабинет и сказал одному из шифровальщиков:

– На графологическую экспертизу.

Медленно ползут в ночи три грузовика, груженные оружием. В первой машине возле русского шофера – Сомов. Фары машины утыкаются в воду.

– Снова река, – чертыхается шофер, – ни хрена мы к барону не попадем.

– Надо поспокойнее, – говорит Сомов. – Карта есть?

– Какие здесь, к черту, карты?! Нету здесь карт, господин полковник.

– Ну, станем, – просит Сомов, – по звездам поглядим.

Он вылез из машины, размял ноги, потянулся с хрустом.

Ночь – сине-багрово-голубая – лежала над монгольской холмистой степью. Редкие порывы ветра несли в себе пьяные запахи полыни и одолень-травы.

– Во-он медведица, а рядом что это? Здесь Орион? А? – Сомов вдруг засмеялся чему-то, поглядев на злое лицо шофера.

Вдруг где-то неподалеку громыхнул выстрел. Второй, третий. Сомов быстро обернулся на выстрелы. Увидел в темноте, на фоне багрово-серого неба, высверки выстрелов. Четверо всадников преследовали одного, этим одним был Мунго: уже третий день он пробирался в Ургу, но и на этот раз неудача постигла его – она нарвался на заставу гаминов, которые держали все пути в Ургу под неослабным контролем.

Мунго подскакал к машине – конь в пене, сам он весь оскаленный, горячий с боя.

– Русские?

– Русские.

– Там гамины, отпугнем вместе!

Сомов, шофер и Мунго стреляют несколько раз в гаминов. Те, сделав круг возле машин, прокричав что-то свое, длинное и злое, скрылись в ночи.

Ехал караван машин дальше, а в первой машине возле Сомова сидел Мунго и показывал дорогу:

– Теперь влево и по Изумрудному ручью.

– Глаза у тебя как у филина.

Сомов несколько раз задерживался взглядом на сережке, которая болталась в ухе монгольского провожатого.

– Направо сворачивайте.

– Что это за сережка такая занятная?

– Таких только две в Монголии. Сам из граната сделал. Одна у моей невесты, другая у меня.

– А где невеста?

– Гамины в Ургу угнали. А пройти не могу: кругом кордоны. То Унгерна, то гаминов – черт вас всех забери. Стой! Здесь прямо, версты три: там Унгерн.

– Тебя как зовут?

– Мунго.

Сомов достал блокнот и записал что-то – четким, крупным почерком.

– Это пропуск. Русские кордоны вас пропустят всюду. Я написал, что вы – мой проводник. Держите.

Мунго спрятал записку за отворот шапки и, не сказав ни слова, вылез из кабины, свистнул коня, который шел следом, и скрылся в ночи – будто и не было его.

СТАВКА УНГЕРНА НА ГОРЕ. Внизу палатки войск, обозы, кухни. Сомов спрашивает казака, попавшегося ему навстречу:

– Где барон?

Казак оборачивается, кивает глазами на большую юрту. Сомов входит туда.

Остановившись на пороге, видит Унгерна – в исподней рубахе, выпущенной поверх галифе. Тот склонился над картой, вычерчивает что-то циркулем.

– Полковник Генерального штаба Сомов прибыл к вам из координационного парижского центра.

Унгерн вскинул голову, оглядел Сомова и сказал:

– А на кой вы мне здесь ляд, любезнейший?

– Простите?

– Я говорю: какого черта вы сюда приехали? Я ненавижу все связанное с Европой. Милюкову ручки жмут, Савинкова-цареубийцу лобызают. Нет белого цвета, остался один желтый, на него и надежда.

– Генерал, я прибыл только для того, чтобы координировать план общего выступления.

– А мне на ваш план плевать. У меня свой.

– Отличный от того, который мы готовили в Париже?

– Отличный, батенька, отличный.

– Что мне передать в Париж?

– Послушайте, Сомов, в человеках я чту только одно – наличие у них детскости, пусть анфан тэррибль, только бы анфан. Так вот, детишки наиболее распространенным жестом своим считают фигу.

И Унгерн показал Сомову кукиш.

– Генерал, вы прикажете мне вернуться в Париж?

– А это как хотите. – И Унгерн крикнул: – Доктора мне!

Пошел за ширму. Скрипнула кровать. Бросил на ширму рубаху, галифе.

В юрту вошел доктор. Унгерн из-за ширмы сказал:

– Знакомьтесь, Сомов. Доктор Баурих.

Доктор и Сомов обменялись рукопожатием. Доктор с саквояжем зашел за ширму, и оттуда раздался громкий шепот Унгерна:

– В левую колите, в левую.

В юрту вбежал казак:

– Ваше превосходительство, от Ванданева гонец. Семь кордонов хунхузов прошли, сегодня ночью будут воровать императора ихнего.

– Где они стоят? – спросил Унгерн из-за ширмы.

– У Черного дуба.

– Скажите Ванданову, что завтра утром император должен быть здесь. Без императора мы не можем начинать штурм Урги.

Посыльный выбежал из юрты. Следом за ним, пожав плечами, вышел Сомов. Он сел на маленькую скамеечку возле юрты, закурил, наблюдая за тем, как казаки кончали разгружать машины с оружием.

Из юрты вышел доктор, посмотрел на растерянного Сомова и спросил:

– Возвращаетесь в Париж? Завидую.

Сомов поглядел на доктора, спросил:

– Что вы желтый такой?

– Малярия треплет, помирать пора.

– Странно, – сказал Сомов, – я не знаю больших пессимистов, чем доктора, врачеватели людских недугов. Боже мой – помирать пора!

Сомов достал блокнот и записал:

«Барон составил новый план выступления против Советов. Миссия моя пока проваливается. Но в интересах общего дела придется задержаться, с тем чтобы выполнить ваше задание по координации общих выступлений против Кремля. Постараюсь в ближайшее время дать о себе как-нибудь знать.

Сомов».

Он спрятал эту записку в конверт и написал адрес: «Париж, рю де Ришелье, 17, Простынкину. Срочная телеграмма» – и протянул шоферу вместе с деньгами.

– Немедленно отправить из Харбина.

– Слушаюсь, ваше высокоблагородие.

ВЕЧЕР. Юрта близ черного, разбитого молнией дуба.

Старик монгол сидит возле люльки, укачивая ребенка. Ванданов – сейчас в халате без погон, в лисьей шапке, надвинутой на глаза, – мечется из края в край юрты, то и дело поглядывая на часы.

Старик напевает внуку:

Назови мне трех далеких,И ответил старец внуку:Солнце мертвому далеко,Дом далек коням усталым,Дня конец – голодным людям.Назови мне трех небывших,И ответил старец внуку:Крыши не было над морем,Пояса у гор высокихИ столбов, державших небо.

Отворился полог юрты, и вошли четверо разгоряченных бурят – все из личной охраны Унгерна, те самые, которые сопровождали Унгерна и Ванданова к старику настоятелю в монастырь Дамба Доржи.

Олин из охранников достал из-за пазухи большой ключ, протянул его Ванданову:

– Точный слепок.

Ванданов схватил ключ, ощупал его со всех сторон, сел возле очага, выдохнул облегченно и сказал:

– Ну вот, теперь можно считать – главное сделали.

Охранник сказал:

– Только пришлось ему еще сорок тугриков уплатить. У нас было тридцать, десять мы ему должны.

Ванданов пожал плечами, усмехнулся, достал деньги, дал их охраннику. Тот, попробовав на зуб, спрятал за пазуху.

– Резиной копыта обтянули? – спросил Ванданов.

– Да.

– Жеребчика Дамбреля не берите, он ржет, всех переполошит.

– Хорошо.

Отворился полог юрты, и вошел Мунго – глаза запали, лицо, одежда, сапоги запыленные. Старик бросился к нему, кланяясь на каждом шагу. Ванданов удивленно посмотрел на старика, потом на Мунго – что это за гость важный прибыл?

Старик усадил Мунго, полез куда-то в маленький шкафчик, достал оттуда самую почетную чашку для гостей – серебряную, с инкрустациями, – налил в нее чай и с поклоном протянул путнику.

– Знаю, знаю, все знаю, – говорил старик Мунго, – знаю про твое горе. Бог помогает добрым.

– Я не прошел в Ургу через кордон, – сказал Мунго.

– Как ты шел? – спросил старик. – Серой падью, Мунго?

– Да.

Ванданов быстро переглянулся с охранниками.

– Ты что, тот самый Мунго? – спросил Ванданов.

– Какой? – пожал плечами Мунго.

– Которого любят монголы.

Мунго снова пожал плечами.

– Ты шел Серой падью?

– Да.

– А в Ургу надо через другое место идти.

– Ты кто? – спросил Мунго.

– Ванданов я, полковник Ванданов, брат Унгерна. Пойдешь с нами? Ты нужен нам, Мунго, а мы добра не забываем.

– У вас своя дорога, у меня – своя.

– Чтобы войти в юрту, надо открыть полог, – сказал Ванданов. – Освободив императора из тюрьмы, мы освободим Ургу, мы освободим твою Дариму. Ты знаешь Ургу, помоги нам, Мунго, а мы поможем тебе, друг…

НОЧЬ. Караул гаминов у въезда в Ургу. Караульные – в островерхих желтых меховых шапках – напряженно вслушиваются в конский топот. К костру из темноты подъезжают пять всадников. Это Ванданов, Мунго и охранники.

Старший по караулу, снимая с плеча винтовку, спросил Ванданова:

– Кто такие?

Ванданов подъехал к охранникам еще ближе и сказал:

– С почтой к наместнику Сюй Ши Джену. – Он кивнул своим спутникам и сказал: – Покажите бумаги страже.

Те подъехали к караульным, в одно мгновение скатились с седел на гаминов – не успел никто и крикнуть, всех сняли.

Тихо в Урге. Только вдруг всполошатся собаки, завоют, перетявкают, и снова воцаряется тишина.

Всадники ехали по темным улицам, мимо громадного буддийского храма Кандан – вниз, к берегу реки, туда, где растянулся длинный – без окон – барак тюрьмы.

Метров за тридцать до тюрьмы Ванданов и трое охранников спешились, а Мунго и один из охранников остались возле лошадей.

Ванданов и охранники ползли к часовым возле тюрьмы. Часовые ходят тихо – пять шагов вправо, пять шагов влево, штык острой тенью царапал белую в лунной ночи тюремную стену. В зубах у Ванданова был зажат нож. Он едва дышал, и движения его были по-кошачьи осторожны и точны.

Мунго достал из-за пазухи маузер, осторожно загнал в ствол патрон, наблюдая за тем, как Ванданов и его спутники ползли к часовым.

Ванданов взбросился с земли, ударил ножом одного часового, трое охранников бросились на другого. Но тот, сорвав с плеча винтовку, вскинул ее и – секунда – пальнул бы в Ванданова. Тогда – тревога, тогда – провал операции.

Мунго резким движением отвел назад левую руку. Остро высверкнул в ней нож, швырнул нож прямо перед собой, и часовой, выронив винтовку, тихо осел на землю, даже не вскрикнул.

Ванданов обернулся, оскалился благодарно. Достал из-за пазухи большой ключ, отпер ворота тюрьмы.

…Протяжно звонит звонок тревоги в здании караула.

…Гамины бросаются к винтовкам, составленным в козлы.

Медленно в кромешной тьме тюрьмы крадется Ванданов и, запалив спичку, отпирает оцинкованную дверь. Он видит, как на кровати, свернувшись в комочек, спит старый человек.

– Император, – шепчет Ванданов, – император, мы принесли тебе свободу.

Богдо Гэгэн испуганно прижался к стене, зашептал:

– Уходите, не надо, не надо мне ничего. Начнут стрелять, мы все погибнем. Не надо, не надо.

– Ваше величество, – шепчет Ванданов, – барон Унгерн ждет вас у ворот Урги, не медлите, ваше величество. Нам нужно вывести еще и Хатан Батора Максаржава. Скорее, ваше величество.

– Уходите! – взвизгнул Богдо Гэгэн. – Оставьте меня все!

Он пятился к стенке, заворачиваясь в одеяло, испуганно смотрел на Ванданова, часто икал и быстро-быстро моргал глазами, словно на ярком солнце.

– Берите его! – сказал Ванданов. – В одеяло заворачивайте!

И верещавшего императора, завернув в одеяло, потащили по тюремному коридору словно куль.

Ванданов, обращаясь к своим охранникам, говорит им:

– Ищите Хатан Батора, скорее.

И в это время тишину ночи взорвал выстрел – один, второй, десятый.

Это Мунго и оставшийся возле коней охранник отстреливаются от гаминов, которые бегут к воротам тюрьмы. Метко стреляет Мунго, не спеша, выборочно.

Застонал охранник, сидевший на лошади подле него, сполз с седла.

Мунго видит, как из ворот тюрьмы выбегает Ванданов с тремя спутниками, чуть не волоча под руки императора Богдо Гэгэна. Они сажают его на коня. Ванданов хрипит:

– Придержи их, придержи гаминов.

Мунго кивает головой. Всадники уносятся в ночь. Гамины кричат что-то, а Мунго неторопливо, прислушиваясь ко все удаляющемуся конскому ржанию, продолжает стрелять в солдат. Потом, когда топот коней стих, он дал шпоры своему коню и ринулся вслед за скрывшимися в ночи. Ему нужно было проскакать через площадь, залитую лунным светом, и когда ему оставалось еще два шага до темноты, до тени от высокого забора, шальная пуля свалила его лошадь.

Конь придавил Мунго, гамины бросились к нему, стали бить ногами в лицо. Они что-то кричали ему и волокли по лунной улице к тюремным воротам.

Тревожной ночью – где рацией, где по прямому проводу – неслась с Востока, через громадные просторы Сибири и Урала, через заснеженную голодную Волгу в Москву составленная из хитрых цифр шифровка в Реввоенсовет республики – Склянскому.