Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

– Я его доведу до красных кордонов, – предложил Сомов. – Тогда мы, во всяком случае, будем уверены, что он у красных, и его невозвращение будет означать для нас сигнал к действию здесь в том аспекте, который предлагал наш друг Ванданов.

Снова забегал по кабинету Унгерн, потом остановился над Сомовым, взял его за уши, приблизил его лицо, спросил:

– Сколько времени ждать?

– Пять дней терпит? – спросил тот.

– Семь, – ответил Унгерн, – семь, парижанин. Я за это время в Харбин съезжу. В Харбине все обговорим. К этому времени здесь должна быть полная ясность: на кого ставим, кого в заклание – Сухэ или Максаржава. Все ясно, господа?

КВАРТИРА СОМОВА. Сейчас здесь Сомов и Варенька. Сомов собирает походные вещи, а Варя медленно разбрасывает на ломберном столике карты. Улыбается чему-то, мешает карты, отбрасывает их в сторону. Льет кофейную гущу на стенку чашки, подносит чашку к глазам, тихо говорит:

– Хотите, я вам все расскажу про ваше будущее?

– Хочу.

– Вы принесете много зла людям, потому что вы добрый сердцем, но жестокий мыслью, видите, какие резкие углы сопутствуют вашей линии? А внутри они мягкие – это ваше сердце. Самое ужасное, когда добрые люди несут зло в себе… Вы еще никогда не любили, – она быстро, затаенно взглянула на Сомова, – но вы еще полюбите – неожиданно для вас и очень обреченно.

Сомов, усмехаясь, продолжал собирать вещи.

– Чтобы мои слова о вашем будущем были во всем верны, я должна знать хоть что-нибудь о вашем прошлом.

Сомов покачал головой, сказал:

– Через час после того, как я уеду, за вами придет доктор. В семь часов вас ждут у датского консула, там будет барон, вам надлежит быть обворожительной.

– Хотите подложить меня Унгерну?

Сомов даже споткнулся. Оборотившись, сказал:

– Должен оказать вам, что бестактность – это первейшее проявление душевного заболевания. А мы так с вами не уговаривались.

– Любимый муж, лубянский сатрап в обличье Сомова. Хотя хрен не слаще редьки. Не мучайтесь запонкой, я ее вдену вам, идите сюда. Не бойтесь – я не стану вас обольщать, ну, сядьте, мне же неудобно. Вот так, – сказала она, вдев ему запонку в манжетку. – После тех офицеров, которые прошли через мою кровать, вы меня как-то ужасно угнетаете своей благопристойностью. Это как пытка: вы заставляете меня быть самой же себе отвратительной.

Сомов как-то неожиданно мягко улыбнулся и оказал:

– Наверное, это ужасно, когда для человека революция становится бранным словом, я не зову вас прощать кому бы то ни было ваше горе, я просто хочу, чтобы вы поняли, все поняли. – Он замолчал, потом снова усмехнулся. – Объяснить не умею, ужасно! А что касаемо моего прошлого, так оно не суть важно.

Варенька сидела за столом и смотрела на Сомова громадными глазами, и взгляд её сейчас был совсем иным – так еще она на Сомова никогда не смотрела. А потом опасливо протянула руку и дотронулась до пальцев Сомова и смутилась вдруг, отодвинулась в тень, запахнулась шалью, и Сомов смутился, отошел в темный угол – только свет папиросы освещал его лицо и сощуренные, тревожные глаза.

В комнату входит Мунго, одетый по-походному.

Сомов целует паре руку. Мунго подхватывает его баул, и они вместе выходят. Слышен за окном топот копыт. Варя подходит к столику, берет карты, выбрасывает их из колоды. Все черные ложатся – пики, трефы. Она подходит к окну и долго смотрит в темноту, ничего не видно, только собаки лают.

Сомов и Мунго едут по равнине. Чуть поодаль – три стражника из унгерновской охраны.

– Ты зря на меня сердишься, Мунго. В Урге Даримы нет, она на севере. На север просто так не попадешь, там кордоны. Мне сдается, что тот офицер интернирован красными… Сдался в плен русским. Самому, по своей воле, туда не пробиться. С посланием от императора ты войдешь туда как хозяин.

Мунго прерывисто вздохнул:

– Я иногда себя бить по голове начинаю, когда верить перестаю. Бью, бью себя кулаками – тогда проходит.

– Когда кончится война, тебе, знаешь что нужно будет делать? Читать учиться.

– Зачем? От книжек люди лысеют, зубы шатаются.

Едут по степи два всадника. Громадная луна висит в небе, и необозримая тишина кругом.

Сомов и Мунго подъехали к юрте того самого старика, у которого Мунго познакомился с Вандановым. Они вошли в юрту, и старик бросился к Мунго со слезами:

– Мунго, Мунго, бог тебя привел ко мне. Волки прирезали трех моих коней, я один, Мунго. Стая здесь волков, порежут и баранов, что нам делать тогда?

– Старик, – ответил Мунго, – у меня же времени нет.

– Где? – спросил старика Сомов.

Старик показал рукой на север:

– Там, возле ста деревьев.

Сомов сказал стражникам:

– Вы отдыхайте.

…Раннее утро. Через дубовый лес, который разбросался на вершине гористого холма, несутся на конях Мунго и Сомов. В желтой, красной, синей и зеленой траве мелькают серые волчьи спины. Ударяют тугие выстрелы.

Это Сомов и Мунго бьют с вытянутой руки из короткоствольных американских карабинов.

Два волка падают. Сомов несется дальше, за остальной стаей, а Мунго делает над каждым стремительный круг и достреливает корчащегося в траве зверя в упор. А после догоняет Сомова, и они дальше гонят трех волков. Снова звучат выстрелы, и один волк падает. Двух волков гонят всё дальше и дальше. Волки уходят по каменистому склону пологой сопки, но полога она только с одной стороны, откуда их гонят в яростном охотничьем запале Сомов и Мунго. Там, куда несутся, отжав назад острые уши, длинные волки, – каменистый обрыв – будто трамплин, и – далеко внизу камни.

Снова гремят выстрелы. Еще один волк падает, а последний, самый большой, видимо вожак стаи, стремительным махом ведет за собой всадников к обрыву. Ахнул волк вниз, на маленькую каменную площадку, затаился, ждет. Сомов поехал направо, чтобы перерезать волку дорогу к спуску в равнину.

А Мунго, распластавшись на коне, – за ним, за волком. В самое последнее мгновение увидел он волчью ловушку – откинулся в седле назад, вырвал ногу из стремени, попытался было осадить коня – куда там, рухнул конь в пропасть, на камни. Мунго полетел следом за ним, только в самый последний миг ухватился руками за выступ каменной площадки. Прервалось дыхание. Смотрит на волка, волк – на него. Уши прижал, крадется по камню, щерится, будто кошка.

Сомов не заметил, как пропал Мунго. Только-только он видел его наверху, на гребне сопки, а сейчас нету.

– Мунго! – крикнул он.

Молчание. Тихо. Только ветер вокруг просвистит, и снова молчание.

– Мунго!

Сомов пустил коня вверх, к тому месту, где только что был Мунго. Откуда-то снизу вдруг он услыхал волчий нутряной быстрый лай и хрипение человека.

Сомов соскочил с коня, бросился к краю сопки, заглянул вниз. Метрах в двух под ним, уцепившись одной рукой за край каменистой площадки, висит Мунго – вот-вот сорвется. В другой руке нож – отмахивается от волка, который рвет его грудь, тянется к шее, царапает острыми когтями руку.

Сомов ложится на край обрыва, выцеливает из маузера волка и всаживает в него несколько пуль. Волк, обмякнув, распластывается неподвижно на каменистой площадке.

Мунго поднимает голову вверх, лицо у него мучнисто-белое. Шея расцарапана в кровь, руки изодраны. Сомов бросает ему кушак, а Мунго не в силах взять его. Тогда Сомов осторожно сползает вниз.

– Не надо, – хрипит Мунго, – зачем двоим погибать.

Сомов спускается все ниже по отвесной каменной стене, срывает ногти, судорожно ищет опору. Опоры нет. Тогда, повиснув в воздухе, он зажмуривается и, раскачавшись так, чтобы попасть на каменный выступ, прыгает вниз. Попал он на площадку. На какое-то мгновение кажется, что не устоит – так он балансирует руками, корпусом, нависнув над пропастью. Устоял. Вытащил на каменную площадку Мунго, судорожно выдохнул, засмеялся, поглядел вниз. Прижал Мунго к камням, вытер платком лицо. Мунго с трудом расцепил зубы, сказал:

– Теперь я тебе жизнью должен на всю жизнь.

Громадная равнина, далеко впереди, и то если смотреть в бинокль, виден кордон красных монголов.

– Ну, Мунго, – говорит Сомов, – давай, и сделай все так, как я тебя просил.

Они обнимаются, и Мунго уносится вперед. А Сомов в сопровождении стражников из личной охраны Унгерна возвращается назад, к Урге.

СЕВЕР МОНГОЛИИ. Революционная Кяхта – центр красного монгольского правительства.

Мунго в сопровождении трех монгольских красноармейцев с красными звездами на шапках идет по Кяхте, ведет за собой двух коней.

Возле кузни – табун кавалерийских коней. Два громадных, в одних шароварах кузнеца подковывают коней. Им помогает Сухэ Батор, оглядывает лошадей, пробует мышцы, смотрит зубы, без кавалерии в степной войне погибнешь.

Один из красноармейцев проводит Мунго через табун и окликает:

– Сухэ Батор, тебе привезли письмо из Урги.

Сухэ Батор оглянулся, увидел Мунго, улыбнулся ему:

– А, здравствуй, старый знакомый. Здравствуй, Мунго.

– Здравствуй, – ответил Мунго.

– Ты ко мне?

– Нет, я к Сухэ Батору с письмом от императора.

– Ну я и есть Сухэ Батор.

– Нет, ты не тот Сухэ Батор, ты просто Сухэ Батор, а мне нужен Сухэ Батор – вождь красных монголов.

Сухэ Батор усмехнулся:

– Вождь, говоришь?

Смеются красноармейцы. Недоуменно смотрит на них Мунго – в своем командирском наряде с перьями на шапке, в цветном халате, с большим орденом на груди.

– Ну, давай твое письмо.

– Я отдам тебе коня, Сухэ Батор, – сказал Мунго, – я подарю тебе два тугрика за твою доброту, Сухэ Батор, но письмо императора я должен дать в руки вождю Сухэ Батору, а не просто Сухэ Батору – монголу.

Сухэ Батор кивнул:

– Ну, пошли.

И пошли по Кяхте Мунго и Сухэ Батор – в красной рубашке одет, как все, скромно одет, а Мунго разряжен, идет – перья на его шапке раскачиваются в такт шагам. Свернул Сухэ Батор к маленькому домику, у входа – двое охранников взяли под козырек, пропустили Сухэ Батора.

Мунго остановился, будто споткнулся. Он увидел, как Сухэ Батор надел халат с большим орденом Красного Знамени на груди. Мунго опустился на колени и пополз к Сухэ Батору, кланяясь ему и прикасаясь лицом к земле.

Сухэ Батор смеется.

– Знаешь, – говорит он, – когда перед вождем революции падают на колени, это значит, революция кончилась. Ну-ка встань, давай сюда бумагу и садись в кресло – в мягкое.

Он прочитывает послание Богдо Гэгэна и спрашивает Мунго:

– Ты знаешь, что в этом письме?

– Нет.

– Прочти.

– Я не умею.

– Они меня приглашают к себе в гости как брата.

– Не может быть.

– Почему?

– Они убьют тебя. Они твое чучело на улицах колют.

– Ну так что же мне делать – идти или нет?

– Не ходи.

– Как же это так получается: ты у них служишь, их письмо мне привез, а идти не советуешь?

– Я кому угодно служить буду, хоть дьяволу, только бы мне найти Дариму, – тихо, с болью сказал Мунго и виновато улыбнулся Сухэ Батору.

ПОЗДНЯЯ НОЧЬ. Пограничный пункт между РСФСР и красной Монголией, который проходит через Кяхту.

Мунго подходит к русским пограничникам и говорит:

– Мне нужен командир погранотряда.

Молоденький красноармеец говорит:

– Мы все тут командиры. Чего тебе?

– Мне надо пройти к часовщику, который ремонтирует будильники с английским боем «бам, бим, бом».

Молоденький пограничник смеется:

– Ты в Лондон езжай, милок, в Лондон.

Но старший по караулу командир, услыхав пароль Мунго, говорит:

– Пойдем.

Он ведет Мунго по ночным улицам, оглядываясь, нет ли кого следом. Подходит к маленькому домику, звонит условным звонком в дверь. Дверь открывает пожилой мужчина в полувоенной форме без знаков отличия. Командир пограничников говорит:

– Товарищ к вам, просит отремонтировать часы с английским боем.

– Прошу вас, – говорит человек, впуская Мунго. Мунго входит в маленький, плохо освещенный кабинет – мягкая плюшевая мебель, голые стены, только маленький портрет Фридриха Энгельса в простенке между окнами.

Мунго передает часовщику старомодную серебряную луковицу.

– Сказали, что вы в них разбираетесь.

Часовщик внимательно посмотрел на Мунго, кивнул головой, взял часы, пошел в другую комнату, бросив на ходу:

– Пожалуйста, отдохните здесь.

Во второй комнате шифровальный аппарат, радиостанция. Это отделение ЧК на границе с Монголией.

Часовщик разбирает серебряные часы. В них шелковка. Часовщик говорит шифровальщикам:

– Это от товарища 974, его пароль.

Шифровальщик берет шелковку, начинает читать:

«Первое. Как я уже сообщал через парижского Простынкина, Унгерн скрывает от всех план выступления. Поэтому я вынужден был внедряться в работу более тщательно и затяжно. Армия Унгерна оснащена первоклассным оружием, мощна и мобильна. В ближайшие дни Унгерн выезжает в Харбин на совещание по координации совместного выступления белогвардейцев вдоль всех восточных границ республики.

После того как совещание окончится, я постараюсь вернуться к вам вместе с планом – иначе моя миссия бесполезна.

Второе. Товарищу Сухэ Батору ехать на переговоры с императором ни в коем случае нельзя, это ловушка.

Третье. По предварительным данным, выступление Унгерна нужно ожидать в течение ближайшего месяца. Направление главного удара выяснить не удалось, ради этого остаюсь здесь.

Четвертое. По возможности окажите помощь человеку, который передаст вам эти часы. В лагере интернированных гаминов у офицера, которому принадлежит машина под номером Л-293, – невеста Мунго. Крайне важно помочь этому человеку.

974».

Часовщик потер переносье, попросил шифровальщика:

– Пожалуйста:

«Из Парижа через Харбин к Унгерну выехал генерал Балакирев – непосредственный начальник Сомова по координационному центру. Видимо, в ближайшие дни он появится в Урге. Вам необходимо закончить операцию в течение ближайших пяти-шести дней. Мы со своей стороны примем все меры, чтобы не дать возможности Балакиреву поехать в Ургу из Харбина вместе с Унгерном. Желаем удачи».

И прячет шифровку в часы Сомова.

ЛАГЕРЬ ИНТЕРНИРОВАННЫХ ГАМИНОВ. Это целая улица палаток, разбросавшихся вдоль шоссейной дороги. В темноте солдаты грузят в повозки тюки с вещами. Русский возница наблюдает за погрузкой. Возле него пожилой китайский офицер.

– Эти повозки довезут нас только до границы? – спрашивает он русского.

– Да. Как только вы покинете нашу территорию и перестанете быть интернированными, наши повозки вернутся, – сердито ответил тот.

– А вы что сердитесь? Мы ж пока еще не воюем с вами.

– И не советую, – отвечает русский.

В одной из палаток горит яркий свет: шесть свечей установлены в красивом резном подсвечнике, их тени слабо мерцают сквозь зеленое полотно палатки.

Мунго ползет между палатками, замирая возле каждой, прислушиваясь к тому, что там происходит. Он подползает к той палатке, что освещена изнутри шестью свечами. Слышит голоса, доносящиеся оттуда, вжимается в землю, медленным, кошачьим движением достает из деревянных ножен длинный кинжал, перерезает веревки, крепящие основание палатки к колышкам, врытым в землю.

А в палатке тем временем, на маленькой тахте, – Дарима и офицер. Он подвигается еще ближе к Дариме, обнимает ее, опрокидывает, ищет губами ее рот. И вдруг – какая-то сила поднимает офицера.

Это Мунго поднимает его с земли, бьет по лицу, швыряет в угол палатки.

Офицер скребет ногтями кобуру.

Мунго кричит:

– Дарима! Там кони! Беги!

Девушка выскакивает из палатки, Мунго кидается на офицера, и начинается яростная мужская драка. Свернул Мунго руки офицеру, поднял его, отвел к пологу, приблизил его лицо к своему, долго смотрел на него молча, а потом бросил офицера на столбик, стоявший посреди палатки, – на нем держалось полотно палатки. Успел выскочить Мунго, а палатка обрушилась на офицера, тот, вереща что-то, метался под полотном, стараясь выбраться, а Мунго и Дарима на всем ходу перемахивают через колючую проволоку – и вот уже в Монголии они проносятся через спящую монгольскую Кяхту и скрываются в перелесках.

– …Мы заявляем решительный протест – бандиты похитили из палатки майора девушку, дайте нам возможность немедленно связаться с Харбином.

– Хорошо. Я доложу своему начальству. Пойдемте.

Кричит офицер-гамин, машет кулаками – и все трое скрываются в темноте.

Ночь. Но уже в том, как зыбок свет луны и как по-окаянному ярки звезды, видится приближающееся утро. Мунго и Дарима едут медленно. Им навстречу попался чей-то громадный табун, и они протискиваются сквозь сотню лошадей. И лошади провожают громадными своими синими глазами Мунго и Дариму.

ХАРБИН. Город в эти дни жил какой-то особой нервической жизнью. По всему чувствовалось – быть большим событиям. Шифровальщики в русском посольстве приняли совершенно секретные депеши государственной важности из Парижа, Лондона, Токио. Антанта не только одобрила план выступления всех белых сил на Востоке, но и обещала самую широкую помощь оружием, деньгами, людскими ресурсами. Через дипломатические каналы Генеральные штабы Японии, Франции и Англии оказали давление на штаб китайского генерала Чжан Цзо Лина с тем, чтобы китайская военщина, правильно поняв действия барона Унгерна, не только не чинила никаких препятствий в борьбе белых сил против ленинской России, но, наоборот, оказывала самую полную, самую дружескую и самую серьезную поддержку белой контрреволюции.

В это утро один за другим к зданию русского посольства подъезжали автомобили, хроникеры делали фотографии атамана Семенова, барона Унгерна, генералов Бакича, Резухина, Балакирева, который только вчера прибыл из Парижа с совершенно секретным посланием и французского Генерального штаба, и русского эмигрантского центра во Франции.

Подъезжали машины с дипломатическим штандартом Японии, Франции, Англии. Бравые казаки у распахнутых дверей посольства, вытянувшись в струнку, поедали глазами и свое и иноземное начальство, провожали всех в большой мраморный зал.

Быстрые рукопожатия, улыбки, переброс ничего не значащими репликами, колючие настороженные взгляды, снова улыбки.

Председательское место занимает Унгерн. Поднимается, картинно замирает в молчании, потом начинает негромко, но очень весомо и жестко излагать свою программу.

– Мы достаточно долго жили эмоциями в восемнадцатом голу. Сейчас двадцать первый. У нас остался последний шанс, поскольку Ленин альтернативой голоду и разрухе выдвинул свою новую экономическую политику. НЭП – главная угроза патриотическому Белому движению. Следовательно, мы имеем сейчас последний шанс, и мы должны его использовать. Господа, желтый цвет, помноженный на белый, дает благородный колер слоновой кости. Теперь, когда план нашего совместного выступления утвержден, когда господа Бакич, Резухин и Семенов разъезжаются по своим частям, стянутым к красным границам, мы должны еще раз со всей определенностью поблагодарить наших азиатских коллег за помощь, оказанную нам в первый период. Мне нет нужды еще раз объяснять нашим братьям – гаминам, что принятая мною тактика панмонголизма не что иное, как разменная тактика, подчиненная основной стратегической идее, и вопрос обычных в такой операции человеческих жертв.

Китайский генерал поднялся и сказал:

– Для нас вопрос человеческих жертв вторичен, как все материальное, ибо для нас вопрос вопросов – это торжество идеи в борьбе против красной заразы. Во имя этого мы готовы на любые жертвы.

Генерал садится. Все аплодируют ему.

– Итак, господа, – говорит Унгерн, – я говорю вам: пора.

Снова все аплодируют. Потом переходят в соседний зал, где столы накрыты а-ля фуршет.

К Унгерну подходит генерал Балакирев.

– Мой дорогой Балакирев, – говорит ему Унгерн, – должен сказать вам, что полковник Сомов произвел на меня самое приятное впечатление. Он солдат. Поначалу, не скрою, я отнесся к нему с известной долей скептицизма. – Унгерн оскалился и закончил: – Как, впрочем, и к вам. Вы едете сегодня со мной?

– К сожалению, барон, в посольстве мне сказали, что послезавтра придет шифровка из Парижа, я вынужден задержаться на два дня.

– Не опоздайте, генерал, на скрижали заносят тех, кто начинает, а не заканчивает.

Балакирев тонко улыбнулся:

– Из всякого правила бывают исключения, барон.

Отошел к столику, положил себе на тарелочку ветчины, сухого сыра.

В это время к Унгерну приблизился генерал гаминов и сказал:

– Барон, у меня к вам личная просьба: в Кяхте, в лагере для интернированных наших войск, ваш эмиссар по имени Мунго похитил приятельницу моего сына.

Унгерн пожал плечами:

– Генерал, вы имеете в виду красных монголов или красных русских?

– Я имел в виду красных русских, только там есть наши интернированные части.

– Генерал, вы ошибаетесь. Я не посылал к красным русским своих эмиссаров. Мой эмиссар Мунго был только у красных монголов. Опять-таки тактика, тактика и еще раз тактика.

Лицо генерала стало непроницаемым, и он сказал:

– Барон, расследование, проведенное моими людьми, исключает ошибку.

– В таком случае я обещаю вам сразу по прибытии немедленно заняться этим вопросом. Для меня это такая же неожиданность, как и для вас.

Поздняя ночь. К Урге подъезжает Мунго. Крадется по улицам, минуя заставы.

Подъезжает к дому Сомова. Тихонько стучит кнутовищем в окно. В окне – испуганное лицо Вари.

– Сомов дома? – спрашивает Мунго.

Варя скрывается. Через мгновение распахивается дверь. На пороге стоит Сомов. Он улыбается, говорит Мунго:

– Заходи.

Та же ночь. Кабинет Унгерна. Сейчас здесь Унгерн и Ванданов. Унгерн оживленно снимает с себя дорожный френч, надевает просторную рубаху и говорит Ванданову:

– Ну что ж, вроде бы все хорошо, все хорошо. Все готовы, вот-вот выступим. Теперь так: что-то непонятно с этим вашим народным героем, кретином с перьями.

– Мунго, что ли? – говорит Ванданов.

– Да, с ним. Понимаешь, он был у красных. А если он был у красных, если его столько времени нет обратно, то я от этого ничего хорошего не жду. Посему…

Унгерн задумался, закурил трубочку, хмыкнул:

– Помнишь, я тебе говорил про кроссворды? Так вот, представь себе, что дней эдак через пять, в ночь перед наступлением на Россию, глашатаи всей Монголии сообщают народу, что от руки Сухэ Батора пал народный герой Хатан Батор Максаржав.

– Это как?

– Хитер, хитер, а дурак. Где же азиатская сердцевина твоя? У русского ум, у азиата – коварство. Ну, думай, думай, тренируй извилины… Не понял?

Ванданов отрицательно покачал головой. Унгерн остановился перед ним и сказал:

– Так вот что. Сейчас я еду к императору. Ты готовь коней. Завтра утром, самое позднее – ночью, поедешь с новым главкомом Северной армией Хатан Батором к передовым красным позициям.

– Так он же еще пока…

– Будет главкомом, а ты – его заместителем. Пришлю тебе записочку: «Убирайся дома, пора ждать гостей». Это сигнал. Записку сожжешь. Максаржава хлопнешь, забьешь тревогу – мол, красные здесь были, от Сухэ Батора.

– Понял я, – сказал Ванданов, – понял.

– Ну и слава богу.

– Ух и хитер ты, барон. А меня следом за Хатан Батором не отправишь?

– Запомни: только тех помощников убирают с пути, которые умны, во-первых, и пользуются любовью народа, во-вторых.

Унгерн снова улыбнулся непонятно:

– Не обижайся, ты у меня умен, умен, а вот с народной любовью туго – сатрапов-то не любят. Ничего, ничего, погоди, придет время, с тебя для Софийского храма икону прикажу написать. Ну, давай с Богом, собирайся.

КВАРТИРА СОМОВА. Мунго сидит в гостиной, а в маленькой комнатке Сомов сжигает на огне керосиновой лампы шелковку, прячет в карман часы – те, что вернул ему Мунго.

– Варя, – говорит он, – сегодня ночью уходит караван в Харбин. Вы сейчас уедете туда. Здесь вам оставаться больше нельзя ни часу.

Варя отрицательно качает головой. Сомов говорит ей:

– Вам не хочется ехать в Харбин?

Варя снова отрицательно качает головой.

– Вам хочется ехать в Москву?

Варя качает головой.

– В Париж?

– Нет.

– Полноте, – говорит Сомов Вареньке. – Полноте.

Он достает из кармана деньги, оставляет себе немного, остальную пачку протягивает женщине:

– Этого вам хватит для начала. А если защемит и станет очень плохо, в Париже найдете наших торговых представителей и скажете им, что муж ваш Сомов, что он сейчас в Москве и что вы просите дать вам возможность увидеть его. И вам эту возможность дадут. Во всяком случае, если я доберусь до наших.

– А если не доберетесь?

– Вы знаете, я почему-то очень верю, что нужно требовательно, настойчиво в самом себе сохранять, как в Бога, верование в дело. И я считаю, что дело – мы, знаете, затаскали это слово, – дело, это обязательно удача.