Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

– Я как кошка, – говорит Варя, – только мурлыкать еще не начала, боялась все. Как кошка.

Она вздыхает, поднимается, застегивает чемодан.

– На сентиментальность тянет. А раньше была груба ужасно. Дай вам Бог. Я даже не знаю, как зовут вас. И тем не менее – спасибо вам.

Сомов, Мунго и Варя идут по ночной Урге. Они подходят к тому месту, где гортанно кричат караванщики, собираясь в обратный путь на Харбин. Сомов подходит к хозяину каравана, который едет в большом крытом экипаже, и говорит ему:

– Эту даму в Харбине отвезешь в самый центр, к Дзянь Сюа.

Он протягивает караванщику деньги, кладет в экипаж чемодан Вари.

Варя смотрит на него, спрашивает:

– Может быть, вы хотите, чтобы я еще немножко притворилась – ваша жена, уезжаю – плакать надо, целовать. Я могу.

Сомов сильно сжимает ее руку, подводит к экипажу. Помогает сесть.

Караванщик кричит что-то протяжное. Варя высовывается в окошко экипажа, шепчет:

– Спасибо, Сомов, спасибо.

Экипаж трогается с места, скрывается в ночи.

Сомов обернулся к Мунго:

– Тебе в городе оставаться нельзя, сегодня до утра надо уходить. Еще час или два. Пошли к доктору.

Возле дома доктора Сомов попросил Мунго задержаться, а сам вошел в квартиру к Бауриху.

Доктор спал тревожным сном пьяного человека, сжавшись в комочек на широкой тахте. Сомов тронул его за руку. Доктор ошалело завертел головой.

– Кто? Что? Зачем?

– Это я. Док, вы можете послушать меня?

– Не совсем. Голова трещит чудовищно. Дайте-ка мне, милый, скляночку, там спиритус вини ректификатум.

Сомов принес доктору склянку со спиртом, Баурих налил спирт в стакан, выпил, завертел головой, засопел носом.

– Знаете, – сказал он, – если бы на земле не было той сволочи, которая выдумала, как можно из хлеба или сахара гнать спирт, то мир был бы спасен от войн и революций.

– Послушайте, док, – сказал Сомов, – в сейфе у барона, как я узнал сегодня точно, лежат страшные документы о моей жене. Ее трагедия стала достоянием гласности. Вы знали Варю раньше. Только вы можете мне помочь достать все это из сейфа Унгерна.

– Полковник сошел с ума?

– Полковник в своем уме.

– Вы знаете мое отношение к этому истерику, Сомов, но как я смогу помочь вам?

– Очень просто. В какое время вы его колете?

– Четыре раза в день.

– Вечером? Ночью? Утром?

Доктор посмотрел на часы.

– Черт возьми, сколько сейчас по вашим? Эти стоят.

– Сейчас три.

– Он просыпается в пять утра. В пять я его колю, и он начинает работать.

– Ясно. Так вот, вместо наркотика вы ему вкатите снотворное. И все. Только окно перед уходом отворите – то, что во двор выходит.

– Сомов, вы верите в сны?

– Верю.

– Мне снилось, будто черные быки наперегонки по полю гоняют, а поле выложено Врубелем – демоны лежат, руки по-бабьи запрокинули, а лица их все мелком крест-накрест перечеркнуты. К чему это, а?

– В бридж сегодня не играйте, просадите все.

– Когда вы хотите все это делать?

– Сегодня…

Та же ночь, только звезды ярче блещут – дело идет к утру. На приступке домика Унгерна дремлет казак. Он вытягивается по стойке «смирно», когда из дома выходит доктор с маленьким чемоданчиком под мышкой. Провожает доктора глазами, пока тот не скрывается в темноте. Снова садится, тяжело борется с дремотой.

Прокричал петух, второй, третий. Пролаяли собаки, и снова тихо.

К заборчику, окружающему внутренний двор дома Унгерна, подкрадывались две тени.

Это Сомов и Мунго. Сомов перемахивает через забор и ждет мгновение. Потом быстро подходит к окну, бесшумно подтягивается на руках, залезает в комнату.

Унгерн во сне говорит какие-то жаркие, быстрые слова. Сомов осторожно подходит к его одежде, быстро ощупывает карманы, достает связку ключей, подходит к сейфу, отпирает его, достает бумаги, карты, документы. Отходит к столу, на который падает белый лунный свет, открывает папку с грифом «Святая святых», и чуть ниже – «План кампании». В папке – карты с направлением главного удара. И Сомов быстро перерисовывает план. Листает дальше.

На белом листе бумаги донесение:

«Сроки выступления Бакича, Резвухина и Семенова будут переданы послезавтра курьерами. Посол в Пекине Киселев».

Сомов чуть слышно ругается, захлопывает папку, открывает следующую. Там письмо, отстуканное на машинке:

«Бакичу, Семенову и Резвухину. В ближайшие дни будет уничтожен “красными агентами” Хатан Батор Максаржав, что послужит для монгольских частей сигналом к мести. Сроки выступления будем ориентировать, подгоняясь к этому дню».

Сомов изумленно прочитывает документ еще раз. Потом прячет все это в сейф, подходит к окну. Видит, как казак, только что дремавший, сейчас, позевывая, прохаживается по двору взад-вперед. Сомов замер у окна, спрятавшись за занавеску. Ждет.

По-прежнему бредит во сне Унгерн – то шепчет что-то, то жалобно стонет, то закричит вдруг.

Сомов ждет, пока казак отходит в ту сторону, где притаился Мунго, появляется в лунном пролете окна и делает Мунго знак.

Казак поворачивается, чтобы отойти, но в то же мгновение Мунго каким-то акробатическим кошачьим движением перемахивает через забор, и казак плюхается лицом вниз, даже слова не вымолвив.

В те дни в Москве, в Российском телеграфном агентстве – РОСТА, – не спали до утра. В Кремле Ленин несколько раз принимал делегацию красной Монголии. Советники Чичерина в Наркоминделе самым тщательным образом выверяли текст коммюнике: опубликование такого коммюнике в газетах, естественно, вызвало бы взрыв во всей мировой империалистической и эмигрантской белой прессе.

Впервые два руководителя великой и малой страны сидели за столом переговоров, как равный с равным, как братья в великой борьбе за дело освобождения угнетенных. И в Наркоминделе, и в РОСТА, и в Реввоенсовете республики понимали, что опубликование этого сообщения будет как гром среди ясного неба для всех, кто исповедовал право силы.

В эти же дни невидимыми путями пришла в Реввоенсовет республики Склянскому шифровка из Монголии: «Положение крайне напряженное, назревают события громадной важности. Прошу передать главкому 5-й армии Уборевичу и главкому Дальневосточной республики Блюхеру, что в ближайшие дни надо ждать чрезвычайно серьезных военных акций. 974».

В ЮРТУ МАКСАРЖАВА ПРОСКАЛЬЗЫВАЕТ МУНГО. Максаржав в юрте один, молится перед бронзовым изображением Будды.

– Хатан Батор, – шепчет Мунго.

Тот недовольно оборачивается. Видит Мунго, и лицо его добреет. Он поднимается с колен, идет к Мунго, здоровается с ним.

Мунго приложил палец к губам:

– Тише. Твой русский друг, твой красный русский друг велел передать, запомни его слова: «В тот час, когда тебя назначат главнокомандующим Северной армией и Ванданова – твоим заместителем, не спускай с Ванданова глаз, он враг тебе».

Максаржав снова опустился перед Буддой на колени, начал молиться. Потом, обернувшись, сказал:

– Как там Сухэ Батор?

Мунго пожал плечами. Продолжая молиться, Хатан Батор спросил:

– Что же ты молчишь?

Мунго снова пожал плечами:

– Что мне говорить? Мало не скажешь, много – не сможешь.

– Хочешь чаю?

– Мне надо уходить из города, Максаржав. Я нашел Дариму.

– Счастливого пути тебе.

– Запомни слова нашего друга, Хатан Батор.

Хатан Батор кивнул головой:

– Ладно, я запомню эти слова.

Мунго мягкой тенью выскочил из юрты.

Хатан Батор снова опустился перед Буддой на колени и стал жарко шептать:

– Пошли спокойствие моему народу, всемогущий, пошли мир монголам.

Хатан Батор поднялся с колен, вышел из юрты. Медленно светало.

Во двор к Хатан Батору въехал на взмыленном коне Ванданов с пятью охранниками, он соскочил с коня, поклонился Хатан Батору и протянул ему свиток.

– От императора, – сказал он.

– Что это? – спросил Максаржав.

– Приказ о твоем назначении Верховным главнокомандующим Северной группой войск.

– А кто поедет со мной туда?

– Твоим заместителем назначен я, твой друг и раб.

– Когда нужно ехать?

– Сейчас. Кони ждут.

КОРИДОР ШТАБА УНГЕРНА ПРОНИЗАН СОЛНЦЕМ. Раскланиваясь со встречающимися офицерами, по коридору идет Сомов. Он спрашивает одного из штабистов:

– Что у вас здесь, как на Пасху, не протолкнешься?

– Пришло несколько машин из Пекина.

– А генерал Балакирев разве не приехал?

– Нет, он на легковой, видимо, – послезавтра.

– А Унгерн один? Он меня что-то вызывал?

– Да, барон один.

Сомов входит к Унгерну.

– Ваше превосходительство, вы просили меня?

Унгерн потер руку, сказал:

– Просил. Собственно, вызывал. Но не будем субординаторами – просил, Сомов, просил. Хорошие вести из Харбина. Прекрасные вести из Парижа. Запад зашевелился. Надолго ли хватит? Но тем не менее. Так вот, милейший, Ванданов у меня умница и душенька, но в военном деле он понимает столько же, сколько я в прободении кишечника. Вот вам письмецо к Ванданову, передайте ему, и, если по обстановке, которую вы сможете оценить без особого труда, придется командовать Северной группой войск, вы будете ею командовать.

– Но ведь там Максаржав.

– Арта эла герра, дес де фуэра – всякое может быть.

Унгерн протянул Сомову запечатанный сургучом конверт. Тот спрятал его в нагрудный карман, козырнул и вышел.

КВАРТИРА СОМОВА. Сомов, взломав сургучную печать, вскрыл конверт, читает письмо:

«Двадцать пятого убирайся в доме, пора ждать гостей. В тот же день начинай».

Сомов быстро глянул на календарь. На листке была выведена цифра – 19. Сомов хлопнул рука об руку:

– Теперь можно уходить, порядок!

Он быстро сжигает бумаги, просматривает свои вещи – не оставить бы чего в карманах, сует в задний карман брюк плоский пистолет, в подсумок кладет несколько гранат и выходит.

Во дворе он отвязывает от коновязи коня, вскакивает в седло и пускает коня по улицам.

Он видит, как в Ургу вступают запыленные части казачьих войск. Он видит, как тянется по улицам артиллерия, и медленно едет навстречу этим колоннам войск.

На борту одной из тачанок написано: «Даешь Иркутск!»

Сомов едет неторопливо, чуть улыбаясь.

Проезжает мимо штаба и не замечает, что у подъезда стоит запыленный открытый «линкольн». Из ворот штаба выскакивает дежурный офицер и кричит:

– Господин полковник, барон вас обыскался…

– В чем дело? Я сейчас занят, позже можно?

– Барон очень просил, на две минуты.

Сомов спрыгнул с седла, привязал коней и пошел через большой мощеный двор к штабу.

А в кабинете Унгерна в большом кресле сидит генерал Балакирев. Унгерн кивает на мощеный двор, через который идет Сомов, и говорит:

– Ну вот, порадуйтесь, – ваш любимец.

Балакирев смотрит во двор, равнодушно оглядывает Сомова и спрашивает:

– Кто это?

– То есть – как кто? Полковник Сомов.

– В таком случае вы – Александр Федорович Керенский, – сказал Балакирев.

Унгерн даже обмяк в кресле. Потом открыл ящик стола, вытащил пистолет, спрятал под папку с бумагами.

– Не называйте свою фамилию, – быстро проговорил Унгерн, – я вас представлю как генерала Кудиярова из Владивостока.

Входит Сомов, кланяется Унгерну, кланяется генералу.

– Прошу вас, полковник, знакомьтесь – генерал Кудияров из Владивостока.

– Сомов.

– Очень приятно.

– Садитесь, батенька, – кивает Унгерн на кресло.

Сомов садится в кресло, закидывает нога на ногу, любезно улыбаясь, спрашивает:

– Барон, вы требовали меня к себе, я пришел.

– Скажите, пожалуйста, полковник, – говорит Унгерн, – вам с генералом Балакиревым не приходилось встречаться? Он на днях должен сюда прибыть.

– Генерал Балакирев – мой непосредственный начальник.

– Будьте любезны, полковник, где конверт? Я запамятовал дописать там пару строчек.

Сомов резанул глазами Унгерна и генерала, сидящего напротив. Сработало все – вспомнил портрет Балакирева.

– Пакет дома, ваше превосходительство, – отвечает он, чуть склонив голову. А руки его, незаметно опустившись, открывают дверцы клеток, где сидят орлы. – Я могу съездить за пакетом сию минуту и вернусь.

– Ну полно, что ж вас гонять? Вестовые есть.

И Унгерн, достав из-под папки пистолет, направил его на Сомова.

– Вестовые есть, полковник, – повторил он. – Руки держать на столе! – вдруг визгливо закричал Унгерн. – На столе держать руки!

А в это время громадный орел вырвался из клетки. Затрещали крылья. Отшатнулся Унгерн. Вскочил с кресла генерал Балакирев.

Второй орел выскочил. Сел на стол, размахивает крыльями. Тонко кричит Унгерн.

Сомов, схватив генерала Балакирева, прикрываясь им, пятится к двери. Грохот выстрела. Орел, обмякнув, падает на стол.

Сомов открывает дверь, швыряет Балакирева перед собой. Генерал падает на пол, Сомов несется по коридору, расталкивает встречных военных.

И возле самой двери, когда, казалось, еще секунда – и Сомов будет на свободе, какой-то маленький офицерик вытянул мысок, Сомов споткнулся и растянулся на полу. На него бросились сразу несколько человек, скрутили руки, подняли – бьют кулаками в лицо, рвут френч, дергают за волосы. Унгерн протолкался сквозь толпу, смотрит, как избивают Сомова, жадно глядит ему в глаза, наблюдает за тем, как ведет себя Сомов.

– Стоп, – медленно говорит он, – побежденный враг уже не враг, отведите его ко мне.

…Унгерн сидит в кресле напротив Сомова. Руки Сомова в наручниках. На столике перед Унгерном зеленый чай. Унгерн наливает чай в маленькие фарфоровые чашки.

– Угощайтесь, – предлагает он Сомову, – чаек отменно хорош.

– Благодарю, – Сомов кивнул на свои связанные руки, – но я пока еще не овладел тайной циркового мастерства.

– Я вас сам угощу, сам…

Унгерн сел на краешек кресла, совсем рядом с Сомовым, поднес к его рту чашечку, подождал, пока Сомов сделал несколько глотков, участливо глядя на него.

– Не горяч?

– Нет… Вполне…

– Как вы нелепо попались-то, а?

– Не говорите…

– Не ждали Балакирева?

– Почему? Ждал…

– Будем в открытую или придумали себе историю?

– А вы как думаете? Мне интересен, в общем-то, ваш опыт. Как бы вы поступили?

– Вы с моим досье знакомы?

– У вас занятное досье. Мы в Берлине им интересовались.

– Хотите выдать себя за агента Берлина? – спросил по-немецки Унгерн.

– А почему бы нет, – тоже по-немецки ответил Сомов. – Почему нет.

– Концы с концами не сходятся. Я не Берлину интересен, я интересен Москве. Политический деятель интересен только тому, кому он угрожает. Еще чаю?

– С удовольствием.

– Прошу вас. Выпейте, а я буду говорить. Хорошо? Так вот, милейший мой, спасти вас может только одно: ваша работа как двойного агента.

– Я в эти игры не играю, барон.

– Салтыкова-Щедрина знаете?

– Я его люблю.

– Так вот, по Салтыкову – русский народ все сожрет, только б не на лопате… Ради идеи можно погибать, но во имя этого народа, право, смешно. Я обращаюсь к вашему разуму интеллигента. Чем страшнее народ, тем тоньше интеллигенция в этом народе. Правда за мной, дружище, правда за моей позицией: поверьте, это выстрадано. Я сделаю страну, в которой миллион элиты будет подтвержден ста миллионами концлагерных рабочих. И этот миллион элиты принесет в мир новый Рим и новые Афины, новое Возрождение, новый Ренессанс. Я отдам часть будущего сияния, которым благородный мир окружит мою элиту тем, кто подтверждал работу мысли работой рук в концентрационных лагерях. Следовательно, вся нация будет осиянна, вся. Это моя мечта, я живу мечтой, но не честолюбием. А долг интеллигента – поддержать мечтателя. Ну как? А в довершение ко всему вы храбрый солдат, я ценю храбрость в интеллигенте, это редчайшее качество. Поэтому я предлагаю вам должность начальника моей политической разведки.

– Заманчиво.

– Согласны?

– А почему бы нет?

– Сейчас я вызову стенографиста, и вы продиктуете ему все про ваших прежних руководителей и расскажете про вашу работу здесь. Да?

Сомов отрицательно покачал головой, откинулся на спинку кресла, закрыл глаза:

– Скорее кончайте, барон. Я здесь был один, так что надеяться мне не на что. Кончайте по-джентльменски, без зверства.

– Я вас пальцем не трону. Но с природой я не в силах состязаться. Подойдите к окну, пожалуйста.

Сомов и Унгерн подошли к окну, Унгерн взял бинокль, приладил его, приложил к глазам Сомова.

– Нет, нет, правее смотрите. Это крыша тюрьмы.

И Сомов увидел окровавленные лица людей, потрескавшиеся губы, вывалившиеся языки, волдыри на голых телах.

– Сорок три градуса показывает термометр, а на солнцепеке будет пятьдесят пять. Континентальный климат. А? Что делать, дружище? Будете диктовать здесь, или придется подумать под солнцем. А?

Едет по дороге все выше и выше в горы Мунго. Останавливается, оглядывается на город, поднимает к глазам бинокль, смотрит ургинские улицы, задерживается на штабе, видит большой «линкольн» возле подъезда, потом переводит бинокль дальше и охает: прямо перед ним окровавленное лицо Сомова на крыше тюрьмы.

Мунго, надвинув на глаза лисью шапку, подъехал к «линкольну», подошел к шоферу и сказал:

– Друг, у меня две девочки есть… Съездим… Тут рядом…

– Давай, давай отматывай отсюда, – лениво ответил шофер, разморенный жарой.

– Одна блондинка, другая черненькая, – продолжает Мунго, осторожно присаживаясь рядом с шофером.

Тот свирепо глянул на Мунго и осекся: в ребра ему уперся маузер.

– Пристрелю, – сказал Мунго шепотом. – Буддой клянусь! Езжай.

Шофер включил мотор, тронул машину. Мунго свистнул коню, тот побежал следом.

Несется «линкольн» к тюрьме, навстречу машине выскакивают стражники, на всем ходу «линкольн» врезается в толпу стражников. Мунго палит в остальных, которые в ужасе разбегаются, машина тормозит возле стены, Мунго кричит:

– Прыгай, Сомов, прыгай вниз!

А Сомов лежит, обгоревший, и медленно ползет к краю крыши – еле-еле двигается, а уж стреляют где-то, визжат казаки, слышно конское ржанье.

– Ну! – кричит Мунго. – Скорей, Сомов!

Он успел заметить, как шофер тянется к ручке, чтобы выпрыгнуть из машины. Мунго ударяет шофера рукоятью маузера, кричит:

– Пристрелю! Сидеть!

Подполз к краю крыши Сомов, и здесь силы оставили его, Мунго подтянулся к нему, ухватил его за шею, Сомов громко застонал. Мунго сбросил его в машину, крикнул:

– Гони!

И начинается погоня казаков за машиной. Мунго отстреливается.

Сомов почти без сознания лежит на заднем сиденье. И вдруг машина начинает выделывать восьмерки – вот-вот перевернется. Мунго оборачивается к шоферу, а тот лежит на руле с простреленной головой.

– Сомов! – кричит Мунго. – Сомов! Его убили, Сомов!

Машину разворачивает и несет обратно на преследователей.

– Сомов! Сомов!

– Помоги мне, – хрипит Сомов.

И Мунго перетаскивает его на переднее сиденье. Сомов берется за руль распухшими, обожженными пальцами, плачет от боли, матерится, шепчет что-то окровавленными губами, а Мунго стоит рядом с ним, широко расставив ноги, и выборочно стреляет в преследователей.

Отстает постепенно погоня. Несется вперед машина. Кипит вода в радиаторе.

ЮРТА СТАРИКА, У КОТОРОГО ОСТАЛАСЬ ДАРИМА. Хлещет яростный дождь. Грохочет гром. Зеленые молнии высвечивают низкое небо, затянутое причудливыми белыми тучами.

Мунго вносит в юрту Сомова, кладет его на кошму, говорит:

– Старик, молись за него. Дарима, вари травы дамбасу. Он обожжен до костей.

– Мунго, – тихо говорит Сомов, – возвращайся поближе к Урге. Будь тенью Унгерна. Ходи по ночам следом за ним, не отставай от их армии, все время иди следом верстах в трех – пяти, чтоб тебя могли найти мои люди, если понадобишься. Ты отвечаешь за Унгерна, он нужен нам… Дарима, ну-ка покажись мне, – вдруг мягко улыбнулся Сомов.

Девушка смущенно закрылась рукавом. Сомов закрыл глаза, вздохнул и прошептал:

– Пусть старик помолится, чтобы завтра утром я смог встать…

Мунго отвел Дариму к котлу, в котором кипели травы, и, прислушиваясь к медленному песнопению старика, стоявшего перед трехглазым Буддой, говорил невесте:

– Дарима, старик даст коней, ты должна завтра отвезти Сомова к Хатан Батору Максаржаву, он возле Кобдо. Ты знаешь дорогу туда. Мимо синей реки. Там вы смените коней в юрте у Дугаржава. Потом пойдешь дальше, через Рысью падь, и там сменишь коней, в юрте Ценде. Потом вы пройдете еще полночи и смените коней у охотника Цевена. Ты запомнила, Дарима?

– Я запомнила, Мунго.

А Мунго вышел из юрты, исчез в кромешной темноте…

ЛАГЕРЬ СЕВЕРНЫХ ВОЙСК. Хлещет дождь, заливает лагерь. Запали щеки у Сомова, заострился нос, на лбу шрамы от ожогов. Он обнимает Дариму, говорит ей:

– Девочка, спасибо тебе. Возвращайся к Мунго, скажи ему: за ним Унгерн. Он поймет.

Палатка Хатан Батора Максаржава. Хатан Батор спит. В палатку входит Сомов, подбрасывает в очаг аргала. Вспыхнувшее пламя высвечивает его лицо, черные круги под глазами. Он зачерпывает из котла холодного чая, неотрывно выпивает громадную кружку.

Хатан Батор чуть приоткрыл глаза, наблюдает за ним. Лезет под подушку, достает маузер, спускает предохранитель, прячет маузер под одеяло.

Сомов подходит к спящему Максаржаву, садится на табуретку. С его одежды капает вода. Он тихо говорит:

– Хатан Батор, проснись.

Максаржав спрашивает его, не открывая глаз:

– Кто ты?

– Это долго объяснять. Я друг тебе. Я пришел с приветом от Мунго.

– Почему я должен тебе верить? Ты – Сомов, полковник из штаба Унгерна.

– Если бы я был полковником Унгерна, я бы пришел сначала к Ванданову, а не к тебе. Барон приказал убить тебя завтра утром, двадцать пятого, в месяц большой курицы одиннадцатого года, многими возведенного.

– Почему я должен тебе верить? – снова спросил Максаржав.

– Максаржав, вспомни, что тебе говорил Мунго. Он говорил тебе: «В тот час, когда тебя назначат главнокомандующим Северной армией, а Ванданова твоим заместителем, не спускай с Ванданова глаз, он враг тебе».

Максаржав быстро глянул на Сомова. В лице его что-то дрогнуло, и он улыбнулся:

– Значит, завтра, говоришь? – спросил он.

– Да.

– Ну что ж, если утро должно принадлежать им, то ночь-то ведь наша.

Хатан Батор хлопнул в ладоши. Из-за перегородки в юрту вошел высокий парень.

– Это мой сын, – сказал Максаржав. – Он проводит тебя к красным.

– Вот это, – он написал что-то по-монгольски, – ты отдашь Сухэ Батору, – сказал он сыну. – А ты своим, – продолжал он, глядя на Сомова, – скажешь: завтра над Северным войском Максаржава будет развеваться красный флаг Сухэ Батора. Пусть шлют помощь, один я не продержусь, одного меня Унгерн сломит, но вместе мы сломим его.

МАЛЕНЬКАЯ КОМНАТА ЧАСОВЩИКА В КЯХТЕ. Натяжно звонит звонок. Часовщик отпирает дверь, и в комнату вваливается Сомов. Он секунду стоит на пороге, а потом как подкошенный падает.

– Завтра, – прошептал он, – утром.

Достал листок бумаги, положил рядом с собой в лужу, которая стекает с его одежды.

– А теперь – спать.

ЯРКОЕ, ОСЛЕПИТЕЛЬНОЕ СОЛНЦЕ. Полощут по ветру багряные стяги русской и монгольской революции.

Горн разрезает пронзительным боевым призывом тысячные колонны всадников. Атака, атака, конная атака! Сверкают клинки, тонким свистом гонят врага монгольские конники, лавина несется с гор, лавина монгольских всадников, словно вся Монголия поднялась под знамена Сухэ Батора против Унгерна.

Бегут унгерновские войска, бросают технику, сдаются в плен.

Унгерн с монгольской сотней, полосуя нагайками всякого, кто боится вступить в бурную реку, заставляет людей переправляться вплавь. Тонут люди, гибнут люди. Ржут кони, захлебываясь в яростном потоке воды.

На тот берег, скрывшись от преследования, выбралась всего половина. Мокрые, яростно ругающиеся, скрываются в синем сосновом бору.

ВЕЧЕР. Лагерь Унгерна в горах. Возле костров сушатся солдаты. Тихо ропщут люди возле костров:

– Вандижанцана казаки расстреляли с внуками…

– А Харцкоя повесили…

– Надо к Сухэ Батору идти сдаваться…

– Как животные, в лесах гнием…

– Моего брата шомполами забили…

И не думают люди, что к их словам так жадно прислушиваются: Мунго, старый борец Ванган и Дарима, спрятавшиеся в кустарнике возле ручья.

Палатка Унгерна. Унгерн лежит на кошме – желтый, высохший, Усы обвисли, лицо то и дело сводит судорогой. Возле него – доктор. Унгерн шепчет:

– Ну, доктор, где же? Колите! Не могу!

– У меня кончились ампулы.

– Что?!

– Я запасался на победу, а не на бегство… Здесь нет аптек, барон.

– Что?! – визгливо спрашивает Унгерн, хватает доктора за отвороты френча. – Что?! Сволочь! Сволочь! Ну, миленький, ну, хороший, я молю тебя, уколи меня, а?