Фуэте на Бурсацком спуске

– А что? Мне нравится! – перекрикивая овации, выпалил Николай, когда украшенный странным узором из серебристых серпов и молотов, занавес харьковской оперы начали опускать, чтобы подготовить сцену для второго акта. – Футбольная команда у них, конечно, никуда не годится. Мы бы такую и школьным классом вздули бы. Но зато пляшут хорошо. А про Привидение и говорить нечего. Повезло вам с женой, товарищ Морской! Такая красавица! Только я не понял, призрак кого она изображает?

– Какое Привидение? – Ларочка первой догадалась, что Николай не шутит. – Ты что, либретто не читал?

– М-м, – Николай отрицательно помотал головой, похлестав себя челкой по вискам. – Из всего театрального я читал только немного Шекспира. До Либретто пока руки не дошли.

– Ооох! – Ларочка спешно кинулась образовывать нового знакомого.

– Товарищи! Товарищи, уймитесь! – Дама со второго ряда снова была недовольна. – Вы же в театре! Тут нельзя шуметь! Вы мешаете мне насладиться антрактом…

– Пойдемте! – громко зашептал Морской сквозь смех. – Тут люди наслаждаются антрактом, а сам спектакль для них повинность, на которую надо настраиваться. Нам здесь не место! Перейдем в буфет! Я, Николай, вас угощу! Я ваш должник.

– Он – «ты»! – поправила Лариса тоже громким шепотом.

– Ребенок дело говорит! – зашипел и Николай. – Но только это, угощать не надо. Я угощенья очень не люблю! Чай, не бездельник, стало быть, накормлен. – В животе его именно в этот момент предательски громко заурчало. Парень покраснел и объяснился уже менее строго: – Я не за угощения ведь выполнял задание, товарищ Морской! И вообще мне вот только глаза на театр открывать начали, а вы увести меня хотите. Рассказывай, ребенок! Я внимаю!

– Да! Слушай, значит, про либретто! – торопилась Лариса. – Пап, а сколько будет длится антракт? О! Я еще про вариации успею рассказать!

«Что ж, дети явно спелись!» – хмыкнул про себя Морской. Он с удовольствием остался бы послушать Ларочкино понимание балетных терминов, но обещание, данное жене и редакции, обязывало проследовать в фойе и буфет, чтобы прочувствовать атмосферу и отследить реакцию публики по свежим следам.

Пробираясь к выходу из зала, Морской то и дело оглядывался. Лариса с явным энтузиазмом что-то говорила Николаю, а тот смиренно слушал. Странно, но Морской с первой же встречи умудрился испытать к этому забавному парню дружеское расположение. Весь этот неподдельный интерес к миру, энергия молодости, цитаты современников не к месту и полное незнание классики, смех над собой… Все это Морского не раздражало, а забавляло. Даже несмотря на весьма красноречивые обстоятельства знакомства.

Появился Николай в жизни Морского неделю назад, когда в редакцию внезапно позвонили. В редакцию! Внештатному сотруднику, имеющему возможность теоретически находиться где угодно, позвонили именно в ту газету, в которую он без всякой предварительной договоренности решил зайти. Телефонировал Илья Семенович – улыбчивый, смешной чернобровый и лысый высоченный детина, не слишком значимый начальник в кожаной куртке, который 10 лет назад с шутливой грозностью распекал за излишнюю, по его мнению, грамотность Морского, служившего тогда писарем (Илья с издевкой называл его «товарищ писа́рь») при секретариате наркомфина. «Диктую: «ихний», значит, так пиши! Говорю: «стулка» – значит, так и надо. Мне важно мысль передать, а не в бирюльки про правила языка играться. И поправлять не надо – не дорос еще. Ты мысль испортишь, кто за это сядет?» Морской мысленно хихикал и исправно записывал все эти «изъяв со склада задержанное, к удовольствию трудящихся, мы обули две бригады». На удивление, не сел тогда никто.

Илья не появлялся много лет, а теперь оказался в рядах НКВД на какой-то сложновыговариваемой, но явно начальственной должности. Представившись по всей форме (звучало что-то про активный отдел уголовного розыска НКВД), Илья заставил Морского испытать омерзительный приступ неоправданного страха, явно насладился произведенным впечатлением, а потом очень вежливо и на «вы» попросил об услуге. О глупейшей услуге:

– Племянник у меня, понимаете ли, стихи пишет. Устроится со временем в газете. В какой? Да я еще не думал. В какой-нибудь. Ну а пока пусть учится у вас. Чему? Да вот всему, что вам знакомо. Вы сделали хорошую карьеру. Уверен, мальчишке ваше шефство будет в пользу.

По всему выходило, что к свободолюбивому Морскому, замеченному в нетипичных методах работы и интересных связях, решили, даже не слишком-то таясь, приставить соглядатая. Но, вопреки всякому рационализму, Морской действительно проникся к Николаю симпатией. И Лара явно тоже.

Морской еще раз обернулся на дочь, а потом, устав аморфно болтаться в едва движущемся потоке выходящих из зала зрителей, он рванул к выходу.

– Простите-извините-очень надо! Фуух!

По коридору и фойе фланировала оживленная публика. Из-за наплыва зрителей в основном буфете площадки для продажи лимонада и конфет расставили и между этажами. А места все равно не хватало. Несмотря на все достройки и реконструкции театра было видно, что по своему первичному предназначению это был вовсе не театр, а зала «коммерческого клуба», в которой иногда давались представления.

Морской свернул в закуток, занимаемый главным театральным буфетом, и сощурился. Вот уже действительно как у Маяковского: «Дым табачный воздух выел». Вентиляция тут работала странным образом: самопроизвольно копила дым в буфетном закутке, не выпуская его дальше в фойе. Несмотря на невозможность дышать, у каждого круглого столика стояла целая толпа, а вокруг двух прямоугольных столов с сидячими местами собралась двурядная очередь. Граждане, тем не менее, вели себя спокойно и раскованно.

– Как хорошо, что у нас есть балет! – оглядывая со всех сторон песочное пирожное с зеленым кремом, басила дама с короткой стрижкой, восседающая за столиком, во вторую или третью очередь к которому пристроился Морской со своей пол-литровой бутылкой лимонада. Хотелось не столько посидеть, сколько послушать, поэтому он и выбрал самый людный стол. – А то ведь в драме – ужас, что творится! – продолжила гражданка. – Ни одного русскоязычного театра в таком большом городе! Подумать только! Принципиально не хожу на драмспектакли с тех пор, как у нас закрыли русскую драму.

– Закрыли? Ах! – перепугалась спутница рассказчицы. – Я и не знала. Что? Уже давно?

– Совсем не стыдно это не заметить, – вмешался седовласый мужчина в хорошо сохранившемся фраке явно с чужого плеча. – Нет русских театров? Верно! С сентября по апрель. А с апреля по сентябрь – в период гастролей – только русские театры и есть! Я лично видел в Малом театре Мейерхольда. А в «Березиле» летом был с гастролями Вахтангов.

– Вахтангов умер восемь лет назад, – поставила обидчика на место стриженая гражданка.

– Вахтангов-театр, я имел в виду….

– Гастроли ни о чем не говорят! – Женщина вернула разговор в свои руки. – Русские театры закрыты – это непреложный факт и перегибы националистов. Балет – вот место всей прогрессивной общественности. Тут уж ничего не украинизируют! Зоологическое русофобство тут не разведешь, не накурбалесишь!

Последние предложения – слово в слово – Морской совсем недавно читал в каком-то журнале. К счастью, рядом – как всегда вовремя – оказался Гриша Гельдфайбен – замзава по культуре. В подобных случаях он всегда бывал великолепен:

– Неправильной дорогой идете, гражданочка! – громко чеканя слова, проговорил Гриша. – Я тоже это читал. Да вот эту статью, которую вы нам тут сейчас процитировали. Так вот, ошибочка вышла. Микитенко в «Гарте» уже дал опровержение. Разъяснил, что товарищи погорячились, спорить с намеченной товарищем Сталиным политикой коренизации не хотят и верят в светлое будущее украинских театров.

– Я думала, ты сама такая умная, а ты цитируешь «Гарт»? – Спутница стриженой гражданки расплылась в широченной улыбке. – Слава октябрю! А то я уж совсем идиоткой себя чувствовала. А ты, выходит, слова запомнила, а опровержение не углядела? Ха-ха-ха! Дезинформатор!

Скорее всего, опровержения в «Гарт» никто не давал – такой поворот Морской не пропустил бы. Но, как известно, на войне все средства хороши, а долг каждого порядочного человека защищать «Березиль» от мещанства. Пока Морской мысленно аплодировал Гельдфайбену, Григорий уже умчался. А жаль – вот чье мнение про «Футболиста» действительно интересно. Гриша, хоть и вошел в профессию лет на пять позже Морского, успел уже стать профи и вдобавок ненавидел формальный подход, всегда стараясь докопаться до сути. Многих это обескураживало. На вопрос «Как дела?», например, Гриша часто отвечал: «Да что-то не очень» и с явной издевкой смотрел на сбитого с толку собеседника, собиравшегося услышать положенное «Не дождетесь» и промчаться мимо.

Морской хотел разыскать приятеля, но тут неподалеку от стола прогремело чье-то развязное:

– Да ладно! Вся эта коренизация – неловкая подачка для народа и западных газет. Их украинизация – лишь способ выявить всех нас, украинцев, а потом уничтожить всех вместе, чтобы и духа нашего на земле не осталось. Предупреждаю!

На миг в буфете повисла тишина, а потом все, резко вспомнив о делах, куда-то испарились.

– Ба! Саенко! – Морской не ушел только потому, что лично знал говорящего. Степан Афанасьевич Саенко, в хорошем костюме и с зализанной на бок челкой, по-хозяйски расставлял салфеточки с конфетами на освободившемся столе и жестом предлагал Морскому присесть.

– Здравия желаю, товарищ Морской! – хмыкнул он в усы.

– Вы провокатор, Саенко! Распугали всех! И чем? Цитатой из кулишовской пьесы. Это мы с вами знаем, что «Мина Мазайло» – вещь правильных взглядов, разрешенная к постановке без всяких претензий и лишенная всякого злого умысла. Мы знаем. А люди?

– Это называется – зачистил территорию, – подмигнул Саенко. – Безотказный прием. В трамвае тоже действует. Как начнешь какую-нибудь антисоветчину вслух бубнить – глядь, а уже и давки нет, и места вокруг освободились. И ни одна зараза не доносит! – На этот факт он вроде даже обижался. – На кого угодно строчат, а на меня – ни строчечки. Не знаю уж, что у меня такого на лбу написано, но не доносят гады. Не тот нынче народ пошел! Не та нынче бдительность! Даже вот цитату из спектакля не узнали. Ишь, театралы!

Степан Саенко был головной болью и, в то же время, воплощением кое-каких надежд Морского. Знаменитый герой военного Харькова. Настоящая легенда! Чекист, в одиночку спасший город от бандитизма в лихие послевоенные годы. В 1924-м он заявил, что Харьков от контры и бандитов очищен, а значит лично он, Саенко, может жить, как обычный простой человек. И исчез. Газеты быстро забыли про героя, а Морской, одержимый идеей очерков о выдающихся харьковчанах и знаменитых гостях города, конечно, не забыл. Он отыскал Саенко на заводе «Серп и Молот». Герой революции превратился в героя труда и делал вид, что лишился памяти. На все вопросы Морского Саенко отвечал, мол, вы, товарищ, навыдумывали себе невесть чего. «Я простой однофамилец. Ни о каком ЧК и не мечтал. Всю жизнь трудился в Кривом Рогу забойщиком, а сейчас вот подался в Харьков. Для улучшения собственной матбазы». И как Морской ни строил разговор, с какой бы стороны ни цеплялся, все равно Саенко делал вид, что он – не он. Журналист даже подумывал уже, что и впрямь ошибся, но все равно не упускал случая, чтобы не поставить рабочего Саенко в положение, где тот может раскрыться. Например, вчера Морской вручил ему контрамарку на премьеру и на открытые танцклассы перед ней. Не всякий пролетарий оценил бы и далеко не всякий бы пошел. А вот известный всему Харькову слабостью к театрам чекист Саенко – другое дело. Соответственно, то, что хитрющий Степан Афанасьевич сидел сейчас перед Морским и прихихикивал, можно было назвать выходом из подполья. В конце концов, кто, как не прославленный чекист, может позволить себе столь вызывающие разговоры?

– Ты на меня так даже не смотри! – не оправдал доверия собеседник. – За контрамарочки спасибо, я в долгу! Я театр с детства ужас как люблю. И даже в самодеятельности участвовал у нас в Кривом Рогу. Но и не думай даже, что это значит, будто я твои сказки про войну поддерживать стану. Не был я в те годы в вашем Харькове. Спроси у кого хочешь на моей шахте в Кривом Рогу. Или, вон, Марьивановну спроси из нашей рабочей поликлиники. Она одна знает про мою грыжу криворожскую, в юности приобретенную. Такие грыжи в вашем ЧК не заработаешь.

Ну что ты будешь делать? Морской снова почувствовал, что рыба ускользает. Больше из упрямства, чем ожидая результат, он дежурно предложил выпить:

– А может, коньячку? Тут на витрине нет, но если попросить…

– Вот ты зверь-человек, – возмутился Саенко. – Не пью я! Сколько тебе говорить? Лечился я, и с тех пор, того-этого, ничего такого не употребляю ни капли и ни грамма! Нельзя мне! Гробом это пахнет! Не веришь? Марьивановну спроси из нашей рабочей поликлиники.

Попытки напоить его и разговорить тоже не проходили.

Раздался первый звонок, и пора было идти. Саенко распрощался и отправился наверх, занимать свое место на галерке.

– Художнику отдельное мое горячее человеческое спасибо! – воодушевленно шептала совсем юная девушка подруге, пробегая мимо Морского. – Так выверены сцены! Такое внимание к каждой детали! Ты видела куклу, висящую на прожекторах на самом верху? Уверена, это аллюзия, но пока не понимаю на что…

Антураж второго акта привел зал в ажитацию. Сцена превратилась в универмаг. Выставленные на всеобщее обозрение витрины поражали хорошо знающую отечественные прилавки публику ассортиментом. Метельщица была на сцене одна и, превратившись из отрешенной и возвышенной химеры в реального человека, играла в хозяйку магазина. Похоже, это был специальный ход – на публике Уборщица ступала всей стопой, почти не танцевала и грустила, а наедине с собой или с любимым Футболистом оживала и парила в воздухе, демонстрируя всю технику высокого балета. Хорошая идея, между прочим. И номер в целом выглядел прелестно. Как ни крути, Ирина молодец.

Однако и тут случился один казус. Уставшая быть лектором Лариса хоть и старалась смотреть во все глаза, но все же на секунду расслабилась и… мигом уснула, свернувшись в кресле уютным калачиком. Морской тронул за рукав Николая, с улыбкой показывая на спящую девочку. Против времени не попрешь! Обычно на балетах в первом антракте Морской отводил Ларочку к бабусе Зисле, а сам возвращался к третьему акту. Но тут такая важная премьера, тем более, нежданно-негаданно, с Ириной в главной роли.

Оркестр в одном месте даже затянул кусочек, потому что Ире пришло в голову накрутить лишний оборот. Морской всегда поражался дирижерам харьковской оперы. Будь то кто-то из приглашенных да или сам, родной Арнольд Эвадьевич Маргулян, танцор всегда, вопреки всем правилам спектакля, мог рассчитывать на поддержку оркестра, если бы вздумал вдруг что-нибудь сымпровизировать. Морской не слышал и не читал ничего о подобных вещах в других театрах: дирижеру положено смотреть в партитуру и на свой оркестр, артисту – выполнять все строго по сценарию. Но, тем не менее, в Харькове сложилось удивительное братство танцовщика и дирижера.

В спектакле как раз назрел напряженный момент. Универмаговская гармония влюбленных Уборщицы и Футболиста, согласно либретто, разрушалась появлением разъяренной Дамы. Оркестр дал барабанную дробь, усиливая гротескное напряжение музыки. Свет замигал, и штанкета с потолочными софитами стремительно рванула вниз, усиливая ощущение наступления вселенского зла.

«Хм, мощно! Ого! Не зря про куклу говорили. Неужто Дама спустится к нам с потолка? Отличный акробатический прием…» – Мысли Морского еще искали логичное оправдание происходящему, а сердце уже бешено колотилось, и в легких все холодело, будто падал он сам, и не от предчувствия, а от ужасного осознания – силуэт был слишком знаком, траектория полета слишком однозначна. Морской вскочил в тот самый миг, когда падающая вниз «кукла», окончательно оторвавшись от шарфа, соединявшего ее с опускаемой вниз штанкетой софитов, врезалась в край универмаговской витрины, оставила на ней рваные куски ткани и плоти и, источая крупные кровавые кляксы, свалилась в оркестровую яму. Оркестр замолчал. За две секунды до истошного крика и бегства оркестрантов Морской с дурацким: – Я медик, пропустите! – подскочил к боковым ступенькам и практически спрыгнул к телу.

Сомнений не было. Нино́. Мертва. Совсем. Окоченение. Кровь почти густая. Нино́!

Прекрасно понимая бесполезность своих действий, Морской принялся звать подругу по имени и трясти за плечи. Жуткий шрам от удушения поделил ее шею на две неестественно торчащие в разные стороны части. «Как так вышло? Шарф!» – Морской поднял голову и понял кое-что ужасное. Болтающийся на штанкете огрызок шарфа был ему очень хорошо знаком. – «О господи! Убита!» Он громко закричал: – Тут убийство!

Краем глаза Морской заметил людей в форме, которые пытались спуститься в яму, пропуская общий поток людей. Умницы-музыканты в панике взбирались по ступенькам вверх и никого не хотели пропускать. Поняв, что надо действовать, Морской подтянул высокую тумбу к краю ямы, взобрался на нее, вцепился в бордюр, подтянулся сам и завопил что есть силы:

– Эй, Николай, да где же вы?! – К счастью, парень уже давно стоял у ямы и следил за действиями учителя с большим интересом. – О́тлично! Телефон на вахте служебного входа! Бегите! Товарищу Гопнер! Вы вчера знакомились! Немедленно! Сообщите! Убийство во время премьеры! Костюмер Нина Ивановна Толмачева! Верой и правдой с начала работы театра! – Это Морской кричал уже на ходу, когда двое служивых, стащив его с тумбы, волокли под руки за кулисы, а мужественный Коленька, в полпрыжка оказавшийся рядом, старался запомнить нужные слова. – Убита! Задушена сегодня! В пять часов!

За кулисами Морской наконец освободился от служивых, встал на ноги, развернулся и брезгливо отряхнулся:

– Я сам пойду! Ну что вы, в самом деле!

За сценой, перегородив путь, эту процессию остановила Ирина:

– Стойте! Куда вы? Я жена…

– Свидетель, показания, приказ начальства, так надо… – забасили служивые, смущаясь. – Вы не переживайте, гражданочка. Велено просто пригласить на беседу.

Поклонники, коллеги и доброжелатели уже со всех сторон звали Ирину. Кто-то заботливый – не Нино́! Как может быть, что это не Нино́? – набросил дрожащей балерине на плечи пуховый платок. Ирина не двигалась, прямая, как струна, с немым вопросом глядя на мужа. Он коротко кивнул, мол, да, убита. И сжал кулаки у груди, показывая жестом, мол, держись. Ирина молча опустила веки. Слеза оставила полосочку на гриме, скатившись к платью, про которое Нино́ вчера сказала «праздник поломойки».

– Как жалко! – еле выдохнул Морской. А громко сказал:

– Дружок, там в зале спит Лариса.

И вслед крикнул:

– Вы были молодцом! Премьера удалась, не огорчайтесь… Я скоро буду дома, я уверен!

3

Верный помощник. Глава, в которой Коля всех спасает

Давно известно: хочешь что-нибудь сделать – делай сразу. Получив указания от товарища Морского, Коля, вместо того чтобы кинуться к телефону, оглянулся назад. И понял, что никуда сейчас не побежит. В зале включили свет. Зрители, перепуганные грозным: – Оставайтесь на своих местах и сохраняйте спокойствие, – ломились к выходу из зала. Музыканты бежали из оркестровой ямы, несколько дежурных милиционеров, напротив, спешили к ней. То тут, то там, раздавалось хриплое и издаваемое как бы на одном вдохе: – А-а-а! Убили! – Проснувшаяся среди всего этого Ларочка выглядела настолько ошарашенной, что Коля не смог уйти. Он успокоил ее, как умел – правдой: ничего особенного не случилось, убийство, взрослые заняты, товарищ Морской помогает милиционерам, а он, Коля, посидит пока с Ларой, хотя должен бежать сейчас к телефону, чтобы через прессу оповестить общественность о вопиющем происшествии.

– Убийство? – Девочка сначала даже не поверила. – И кого убили?

– Нина Ивановна Толмачева, – ответил Коля, все время повторявший это имя про себя, чтоб не забыть. Лариса вздохнула:

– Тетя Нино́ расстроится! Она всех в театре знает.

Ларочкино упоминание о тете навело Колю на мысли о дяде Илье. Отдав племянника под опеку Морскому, он просил не пропадать и сообщать обо всем интересном. Коля с этим, сказать по совести, не спешил. Но если истории о личных делах Морского или обо всякой там газетной текучке с легким сердцем можно было считать неважными, то про убийство, как ни крути, доложить следовало. Как инспектор, курирующий безопасность театра, дядя Илья о таком происшествии, ясное дело, должен был узнать как можно скорее. Нужно было идти звонить. И дяде, и в редакцию – по просьбе товарища Морского. А вместо этого Коля стоял, как истукан, выискивая взглядом хоть кого-нибудь, кого бы оставить с Ларой. Но увы…

На сцене, поочередно падая в обморок, выглядывали из-за кулис, чтобы рассмотреть труп, взволнованные артисты. В оркестровой яме копошились оперативники и медики. Зрительный зал значительно опустел. Лишь в нескольких местах вокруг записывающих показания милиционеров собрались кучки не успевших сбежать или особо ответственных граждан.

– Несчастный случай! – уверенно твердил кто-то. – Женщина протирала осветительные приборы и сорвалась вниз. Подробнее спросите у гражданина из зала, который первым бросился на помощь.

– Я видела в бинокль! Я все знаю! От фонаря отвалилась лампа, упала и убила дирижера! – кричала возле сцены на ухо милиционеру одна взбудораженная гражданка.

– Какая чушь! – перетягивала милиционера в свою сторону другая. – С потолка падала кукла. Сценарная задумка, полагаю. А преступление – дело рук террориста! Беляк из первого ряда воспользовался паникой от куклы, закричал что-то зловещее, прыгнул к оркестрантам и принялся убивать музыкантов. Они, бедняги, так из ямы и посыпались! Я лично видела сорочку скрипача, измазанную кровью!

– Товарищи! Товарищи, тише! Вы мешаете мне настроиться и дать четкие показания! – раздалось со второго ряда.

– Тьфу! – Коля не сдержался и плюнул прямо на пол, как и не в театре.

Лариса – то ли в ужасе, то ли в восторге – всплеснула руками, и Коле стало стыдно. К тому же внезапно он ощутил знакомый аромат. Рванулся, но почувствовал, что поздно. Все внутри, так же, как и сегодня в пять вечера, наполнилось предательским блаженным теплом, и Коля скорее догадался, чем увидел, что к Ларе приближается жена товарища Морского.

– Привет! – Балерина замерла, опустившись на колени перед девочкой.

Ларочка подскочила и с озабоченным видом взяла мачеху за плечи.

– Ирина, ты расстроилась? Из-за премьеры? Ты заплачешь ворот платья, и тетя Нино́ устроит взбучку! Эй! Ты же взрослая! Ну, Ирочка, не плачь! – успокаивая балерину, девочка и сама успокаивалась.

– Не буду, – Ирина заморгала, как будто загоняя слезы обратно под веки.

Балерина с девочкой тихонько переговаривались, а Коля, понимая, что вот уже второй раз за сегодня ведет себя очень не по-товарищески, таращился, не в силах оторвать от них взгляд. Черт знает почему, оказываясь возле особ такого рода (О, эта таинственная полуулыбка и томный взгляд! О, локоны, выбившиеся из общего пучка и небрежно падающие на лоб! О, эта осиная талия и едва прикрытые накидкой хрупкие плечи!), Коля безнадежно терял характер. Еще чуть-чуть, и он забыл бы обо всем на свете, но тут его внимание привлекла… другая женщина, моментально переключившая на себя все Колины мысли. Через перила балкона в глубине зала перелезла высокая суровая гражданка в сером директорском костюме.

– Товарищ Гопнер, осторожней! Товарищ Гопнер, не спешите, я дам вам руку! – громким шепотом причитал копошащийся на балконе грузный мужчина.

Коля не поверил своим глазам! Вот везуха! Гражданка повернулась в профиль, и он уже не сомневался. Перед ним была та самая Серафима Ильинична, про которую Морской столько вчера рассказывал и которой попросил сейчас позвонить. Редактор Гопнер собственной персоной! Будто только вышла из своего кабинета во Дворце Труда. Вся как вчера: та же тяжелая коса с проседью, те же острые скулы, усталый, но пронзительный взгляд.

– Зачем же вам на сцену? – шипел спутник товарища Гопнер. – Там труп! Вас вытошнит! Останьтесь на балконе!

– Когда работаешь в газете, – через плечо отругивалась главный редактор, – все нужно видеть собственными глазами!

– Ребенок, мне пора! – кинул Коля, на радостях оправившись от балерининых чар и решив действовать. – Товарищ Серафима Ильинична! – уже кричал он, мчась по диагонали сквозь зал и перепрыгивая через спинки кресел, словно участник гонки по бегу с препятствиями.

Товарищ Гопнер остановилась, характерным жестом резко опустив руку в карман: – Слушаю! – глянула в упор, доставая из кармана, к счастью, вовсе не придуманный Колей браунинг, а часы на цепочке.

– Здравствуйте! Я у вас вчера был. С товарищем Морским, – бодро заговорил Коля. – Мы говорили о репортаже с футбольного матча, где наш «Металлист»…