Фуэте на Бурсацком спуске
– Вы не волнуйтесь, – всхлипывала она, – я сейчас выплачусь, и полегчает. У всех, знаете ли, свои методы. Дуленко танцует, я рыдаю. Нино́, вон, спала. Говорила: «В любой непонятной ситуации ложись спать. Хоть пять минут, хоть час – но спи, и тогда сможешь все осилить, и быть, как я: и энергичной, и отважной, и живой»… Живоооой! А вышло, что и не живая вовсе! – Ирина уже даже выла в голос.
– Ну, тише! Ну, вы что! Нужно быть сильной. Товарищ Морской вас не похвалил бы. – Коля наконец вышел из ступора и начал, постукивая шубу по плечам, подбирать правильные слова. То есть это ему казалось, что правильные.
– Морскооой! – еще пуще зарыдала Ирина. – А где он, ваш Морской? Как нужен – он куда-то пропадает. Ему до меня совершенно нет дела! Я совсем однаааа!
– Да что же вы такое говорите? – Коля не переносил женских рыданий. Он был готов провалиться сквозь землю, лишь бы его, в общем-то, неплохой, хоть и немного резкой, собеседнице стало лучше. – Морскому до вас дело есть! Еще какое! Он вас ревнует к каждому столбу! Сегодня даже поручил мне проследить, с кем вы встречаетесь!
– Ой! – Коля, на девчоночий манер, прижал обе руки к губам, но было уже поздно. «Проговорился! Все… Пиши пропало…»
Однако цель была достигнута. Воцарилась тишина. На Ирину услышанное произвело столь грандиозное впечатление, что она мгновенно успокоилась.
– Что? Повторите! Ну же! Повторите! – потребовала она через минуту. – Морской просил вас проследить за мной? С кем я встречаюсь? Как это?
Куда было деваться? Коля сдался.
– Да, собственно, рассказывать тут нечего. Обычная история про ревность. Товарищу Морскому кто-то наплел, что в пять часов у вас свидание. Мол, прямо к вам в артистическую – он говорил «уборная», и я, если честно, очень хохотал, – так вот, к вам зайдет ухажер. Товарищ Морской так мучился, подозревая вас в измене, что ради истины решил пойти на крайность. Просил меня побыть его ушами. Воспользовавшись тем, что театр открыл для посетителей все классы, я пробрался в артистическую, спрятался у вас в шкафу и там сидел. Недолго! И ничего не видел – только слышал! Я знаю, что никто из ухажеров к вам не входил. Входила только дама. Морского обманули. Вот и славно!
– Коля, вы не бредите? – Ирина переспросила трижды. – Все это совершенно на него не похоже. У нас полное доверие, и всех моих ухажеров он знает. К тому же ревность – это же мещанство. Дань собственности! Подлый архаизм. Он сам мне так все время говорит… Еще кричит, что не ревнив ни капли…
– Ему бы так хотелось, но не вышло… На словах все мы такие хладнокровные, а на деле… – тут Коля процитировал модное из Тычины: – З кохання плакав я, ридав!
– Скорее уж «самотня ты, самотній я», – ответила Ирина строкой из того же стихотворения. – Если мы про психологию моего мужа, конечно.
Ирина вынула еще один платок и зеркальце, чтобы привести себя в порядок.
Николай даже вспомнил чье-то меткое журнальное «Влюбленную в мужа женщину видно сразу – прихорашивается не только выходя на улицу, но и заходя домой». Его вдруг охватило беспокойство за это странное и хрупкое семейство: «Надо будет поговорить с Морским, чтобы надоумил жену поменьше распространяться о своих родителях». Честно предупреждать о неблагонадежном происхождении – это, может, и хорошо. Только всех – не обязательно. Николай не раз видел, как по родной его Москалевке, выпив лишку или просто под хорошее настроение, мужики ходили «бывших бить». И не важно им было, кто за советскую власть, а кто нет. Народ так долго угнетали, что жажду мести ни за какую пятилетку убрать не получится.
Николай, вот, сам тоже в прошлом году с мужиками ходил мстить. Правда, без выпивки и цивилизованно. С театральным плакатом даже. «Не верю! К. Станиславский» – написал он краской на ватмане, взяв симпатичную цитату из статьи про современных театральных режиссеров. Стояли митингом против религии, требовали здание еврейской церкви народу под клуб отдать. Клуб Николаю нужен не был. А вот с попами разобраться хотелось. Хоть с православными, хоть с любыми. С ними у Коли особый счет был. С тех пор, как заболевший чем-то пустячным отец умер, потому что вместо лекарств и походов в районную поликлинику с подачи церковников упрямо лечился пожертвованиями на храм да молитвами, Николай религию не переносил категорически.
– Знаете что! – сказала вдруг Ирина. – Поднимемся к нам! Выясним у Морского, что это за история со слежкой. Без вас, боюсь, он скажет, что я ее придумала сама.
– Э? – даже удивился Коля. – Вы не можете спрашивать товарища Морского о слежке. Я рассказал вам это по секрету. Неужели не понятно?
– Вообще-то нет, – спокойно заверила Ирина. – Спроси вы заранее, я бы сразу сказала, что от Владимира секретов не держу. Но вы все рассказали, не спросив… Идемте, я нагрею самовар! Но только, друг мой, будьте осторожны! – добавила она, видимо, чтобы окончательно добить несчастного провожатого. – У нас сосед – священник. Чуть что про душу говорить начнет, вы от диалога уходите, а то потом не остановитесь. С ним ужасно интересно разговаривать.
4
Разговорчики в строю. Глава, в которой Морскому пытаются развязать язык
Вопреки предположениям Ирины, дома Морской оказался совсем нескоро.
Сразу после случившегося с Нино́ его препроводили в директорскую приемную. На время расследования, как выяснилось, театр любезно предоставил свое лучшее административное помещение для следственных мероприятий. Дежурящий у двери милиционер кивком показал на ряд явно вытащенных с галерки кресел с поднятыми сиденьями, но Морской никак не мог оставаться на одном месте. Он отвернулся к окну и, посмотрев на вьюгу, тут же вспомнил, как Нино́ когда-то высовывалась в форточку и, отгоняя неистово кружащиеся снежинки от стекла, кричала смешное: «Опасно! Прочь! Красавицы, вы можете растаять!» Игра игрой, но до чего же глупо, что ей самой никто не прокричал заветное: «Опасно! Прочь!»…
Она, наверняка для красоты сюжета, вмешалась в нечто жуткое… Во что?
– Опять? Помилуйте, ну сколько можно? – раздался за спиной Морского голос милиционера. В приемную, толкая перед собой тележку с буфетными яствами, выкатился вездесущий дедуган-Анчоус. Получив прозвище за внешнее сходство, в душе старик был тоже суховат. Зато всю свою жизнь посвятил театру. Был и вахтер, и по хозяйственной части. Сегодня перед спектаклем предстал еще и в виде билетера, а вот сейчас…
– Сказано закусочку довезти, вот и везу. Ты, служивый, не опятькай мне тут, а докладывай про меня начальству, как положено! – прикрикнул на милиционера дедуган.
– Товарищ инспектор, к вам снова из буфета! – дежурный приоткрыл дверь.
– Что ты будешь делать! Не дают работать! Ладно, запускайте… – раздалось изнутри.
Одновременно с этим из кабинета вышел рассерженный Гельдфайбен. Морской кивнул и бросился к приятелю.
– И вы попались, друже? Вот так номер! – воскликнул Григорий, пожимая протянутую руку. – Как глупо тратить столько времени впустую!
Оказалось, Гельдфайбен пострадал за мир во всем мире. Конкретней – за свое желание всех помирить. В антракте в буфете, как и положено членам конкурирующих организаций, вусмерть разругались представители Главреперткома и Главискусства. Григорий остался их мирить, чем вызвал подозрения у правоохранительных органов. Главискусство и Главрепертком, которые вообще премьеру не смотрели и всю дорогу пили в буфете, были расспрошены на месте, а Гельдфайбен, который удивительным образом намеревался опоздать именно на ту часть спектакля, в которой произошло убийство, был доставлен для расспросов непосредственно к инспектору НКВД. Инспектор попался нервный и недовольный – задавал глупые вопросы и даже пытался в чем-то обвинять. В конце концов Григория отпустили, но нервов он потратил изрядно.
– Нормальных журналистов журят за страсть к мифотворчеству, а вы пострадали от миротворчества. Оригинально, как всегда! – хмыкнул Морской.
– Нормальные журналисты к мифам никакого отношения не имеют, – парировал Гельдфайбен. – Факты и только факты – вот наш девиз! – и тут же переключился на серьезный лад: – Я вам искренне не рекомендую идти в этот кабинет. Там никакого уважения к вошедшим.
Морской объяснил, что уж кому-кому, а ему деваться некуда, потому что действительно нужно дать показания. Он ведь оказался хоть и не прямым, но свидетелем в деле об убийстве.
– Убийство? – Григорий скривился. – Инспектор говорил про смерть. Я думал, был несчастный случай…
Морской вздохнул и выложил все, что знал.
– Что вы там про мифотворчество говорили? – после короткого раздумья переспросил Гельдфайбен. – Вы не драматизируете, друже? Мы оба знаем, как Нино́ носилась с этим вашим театральным занавесом. Вполне могла полезть обрезать на нем какую-нибудь не к месту торчащую нитку… За арлекином, как мы знаем, как раз идет мостик. Под ним софиты. – Григорий озвучивал то, что в первую секунду после падения Нино́ крутилось в мыслях у Морского. – Представьте, Нино́ пришла проверить арлекин. Стоит на мостике. Шарф свесился к софитам. Представили? – Гельдфайбен галантно держал одну руку за спиной, а другой жестикулировал так, будто рисует описываемую картину в воздухе. – Теперь смотрите, что за неприятность! Шарф зацепился за софиты. Нино́ нагнулась и неловко оступилась. Все это очень вероятно. В самом деле! Упала с мостика на софиты, но, пока летела, зацепившийся шарф стянул ей шею. Задушилась собственным шарфом, как босоножка Айседора. А? Так почему убийство, друже?
– Тот шарф… – Морской, опять припомнив жуткий шрам и переломанную шею, содрогнулся, – …тот шарф был не из ткани. Он бумажный. В реквизитной и сейчас стоит рулон бумаги для искусственных цветов. На вид – как ткань, по качеству – салфетки. Нино́ при мне отрезала кусок себе на шарф. И так гордилась! Мол, и красиво, и без затрат. «Одна беда – чуть где зацепишь, рвется. А если намочить, то раскисает. Менять такие шарфы придется слишком часто!» Я очень хорошо все это помню. Тот шарф не может задушить. Он рвется даже от случайного вздоха….
Кроме общественной и литературной деятельности, Григорий был еще и штатным корреспондентом в «Коммунисте», поэтому, заслышав такие подробности, мгновенно оживился.
– Я, кстати, передал сообщение себе в «Пролетарий», но о бумажном шарфе еще никому не рассказывал, – осторожно намекнул Морской.
– Вас понял! – включился Гельдфайбен и попятился к выходу. – Пожалуй, мне пора. Дух журналиста требует свободы. Пойду немедленно засяду за заметку.
Морской, который, именно этого и добивался, удовлетворенно кивнул. Под руку весьма кстати подвернулся направляющийся к выходу Анчоус со своей буфетной тележкой.
– Вы прям на всех постах сегодня, – улыбнулся ему Морской и взял бутылку лимонада.
– А обычно, можно подумать, не на всех? – фыркнул Анчоус, ощупывая карманы в поисках сдачи. Разумеется, в тот момент, когда старикашка заявил, что сдачи нет, дверь директорского кабинета распахнулась, и Морского позвали внутрь…
* * *Разговор складывался прескверно. Не спасало – а может, даже вредило делу – и то, что инспектор оказался журналисту хорошо знаком: Илья Семенович Горленко, дядя Коли и давний начальник Морского собственной персоной.
По-хозяйски забросав директорский стол своими бумагами, он, уперев локти в столешницу и вцепившись длинными пальцами себе в виски, зачитывал что-то из ближайшей папки. Недобро глянув из-под косматых бровей, он бросил короткое: «Садись», потом схватил графин, наполнил стакан водкой и пододвинул к краю.
– Пей! Разговор будет долгим.
Морской отрицательно помотал головой. Помянуть Нино́ он собирался иначе. Пожав плечами, Илья налил себе. На донышко. Выпил, утер рукавом губы. Опять уставился в папку на столе. Пауза становилась невыносимой.
– Таак, – протянул он наконец. – Давай начистоту, как одиннадцать лет назад. Я, чем смогу, прикрою, но будешь упираться, стану грубым. Мне сверху спуску не дают, так что сам понимаешь. Расскажи мне все, как было. И мы решим, как тебя спасать.
– Спасать?! Илья Семенович, о чем вы? Я думал, речь пойдет об убитой.
– Вот именно. О том, кто тебя, голубчик, надоумил бросаться в яму и хватать наш труп. Ты сам себя, считай, разоблачил, подробно выложив так много об убийстве. Ты б по-хорошему признался, в чем тут дело, я б отчитался. Разошлись бы миром.
Морской раз сто моргнул, не понимая, соображая лихорадочно, кому бы позвонить. Илья всегда был несколько глуповат, поэтому найти с ним взаимопонимание шансов почти не было. Он же объяснил моргание Морского по-своему:
– Прикидываемся невиновным агнцем? Ладно. Тогда начнем издалека, – Горленко демонстративно перелистнул страницы в папке. – Давай знакомиться заново, товарищ писа́рь. Я знал тебя как красноармейца Вульфа Мордковича, 1898 года рождения, служащего в секретариате товарища наркома финансов Донецко-Криворожской Республики. Как мы только ни назывались, да? – хмыкнул он. – Дорожки наши разошлись, когда пришлось покинуть Харьков. Ты, как я понимаю, дернул в эвакуацию… – Илья пробежал глазами по тексту и, довольный, ткнул пальцем в низ страницы. – Хотя, смотрю, уже в 1920 одумался, вернулся, поступил в харьковский ВОХР на службу писарем. Ушел в студенты. Слишком уж внезапно. В мединститут, что совсем уж странно. Четыре курса – и опять сбежал. Теперь – перерождение. Ты – всем известный газетчик. «Золотое перо»! «Острый язык, мудрый глаз!» Как там тебя еще зовут? А? Кое-кто ругает. Вот за статью о художнике Врубеле, читаем: «Замаскировав религиозную деятельность художника Врубеля рассказом об одном театральном костюме, Морской протащил в печать литературный портрет врага». Видать, и критиков, бывают, критикуют?
– Ну почему все это вспоминают? – рассердился Морской. – Кому-то померещилось вредительство в том, что Михаил Врубель расписывал церкви, а я о нем пишу. Вы ведь тоже понимаете, что все это нелепо?
– Понимаю, – согласился Илья. – Но могу не понимать. Вот как и то, что сейчас вы, Владимир Савельевич Морской, причем 1899 года рождения, беспартийный, уполномоченный редактор газеты «Пролетарий»…
– Илья Семенович, – Морской снова попытался переломить ход беседы, – вы так все это говорите, будто не знали, что я теперь Морской. Не вы ли мне звонили в редакцию неделю назад, чтобы поручить вашего племянника?
– Что?! Ты! Как смеешь! Разговорчики в строю! – Горленко вдруг вскочил, вытянулся, как пружина, и стукнул кулаком по столу. – Мало того, что натворил делов, так огрызаешься! Отвечай по существу, раз спрашиваешься! Племянник мой – особая статья. Я за него еще построже спрошу. А для начала я хочу понять, с кем имею дело. С псевдонимом?
Морской помимо воли закатил глаза к потолку. Слово «псевдоним» стало нынче ругательным, и приходилось постоянно оправдываться. Все эти модные газетные «честный советский гражданин, которому нечего скрывать от товарищей, не будет подписываться вымышленным именем» породили у людей буквально паранойю.
Морской взял стакан и влил в себя громадный глоток обжигающей дряни – он посчитал, что Илью это должно было немного успокоить.
– Объясняю, – начал Морской, когда снова смог дышать, – я сменил имя и фамилию задолго до того, как нынешние приспособленцы стали подписывать псевдонимами клеветнические статьи. Стать официально Владимиром Морским меня обязал лично Культотдел ВУСПСа, – эту скороговорку за последнее время Морской выучил уже наизусть. – Имею на руках копию приказа за подписью Бориса Лифшица. Если подробнее, то в 1923 году как автору развернутых эссе об истории театра мне поручили посетить Берлинский форум в составе делегации УССР. Эссе я в ту пору писал под псевдонимом Владимир Морской. Чтоб не как в газете, где я был В. Мордкович, и не как в листовках политпросвета, где подписывался «Красный Нави». Запрос от иностранных коллег пришел на имя товарища Морского. Объясняться было некогда, поэтому решили сделать псевдоним реальным именем. Я сообщил о смене имени-фамилии, как и положено, в газете «Известия». Никакого злого умысла, просто стечение обстоятельств.
Илья ничего не говорил, лишь кривил рот и насмешливо кивал.
– Про год рождения, – Морской перешел к следующему пункту. – Я родился в 1898 году. Но сейчас нужно говорить в 1899-м.
– Воот! – оживился инспектор. – Я насквозь вижу! Ваш 1899 год – умышленное искажение фактов с целью скрыть свою службу в царской армии. Так? Все знают, что тот, кто родился в 1898 году, служил царю, а кто младше – уже не попал под призыв. И вот сегодня все, кому не лень, уменьшают себе возраст, чтобы сделать вид, что симпатиями к самодержавию никогда не отличались. Этот маневр мне давно знаком!
– Быть может, кто-то из моих ровесников так и поступает, – рассудительно не стал спорить Морской, – мне это не известно. Наверное, не стоит осуждать людей за желание забыть все, связанное с войной…
– Забыть? – Гримаса Ильи теперь выражала нечто среднее между гневом и отвращением. – Как бы не так! Скрыть! Вот правильное слово. Я вот как родился в 1889-м, так везде 1889-й и пишу. Всегда писал.
– И что же, воевали за царя? Своею кровью укрепляли власть тирана? – Морской цепко схватился за возможную слабину, но был повержен.
– Я с 1907 года в партии и в подполье, – отрезал Илья. – Если бы меня нашли, то в армию звать бы не стали – повесили бы на ближайшем телеграфном.
Они помолчали, снова выпили. Взгляд инспектора немного потеплел, и Морской поскорее продолжил объяснение:
– Но мне и в самом деле нечего скрывать. Призвать меня, должно быть, не успели… Я родился в конце декабря 1898 года по старому стилю. То есть в начале января 1899 года по новому. Естественно, постоянно возникает путаница. Во-первых, в старых бумагах всюду 1898 год, во-вторых, я сам частенько автоматически говорю его. Но нынче-то это называется 1899-й…
– Ладно, выкрутился! – обрубил Илья. – Тогда ты мне такую штуку объясни! – Он, кажется, был уже довольно пьян. – Как так вышло тогда, в 1918-м? Все на войну, давить бушующую контру… Мы – окружение товарища Межлаука – с боями вывозить в Москву ценности Госбанка. А ты вдруг в Саратов, как подлый дезертир. Как это понимать?
– Тут уж простите, но куда послали. И, знаете, – всему был свой предел, и оскорблений Морской терпеть не собирался, – тот ад, что был «в тылу», я б и врагу не пожелал, поверьте, – он перевел дыхание. – Ну хорошо, я поясню. К Валерию Ивановичу Межлауку в помощники я попал в 18 лет. Наши родители дружили, вы ведь в курсе? – Морской, припомнив давние события, печально усмехнулся. – О, дивен мир глазами пылкого юноши! Умнейший, образованнейший начальник, я сам – красногвардеец в тылу, вершащий большое важное дело, несущий народу грандиозное будущее… – Он больше не следил за реакцией Ильи, переключившись на тяжелые воспоминания. – Я был почти что счастлив, а потом мою мать свалил тиф. Как раз, когда немцы вздумали наступать. Я не мог ее оставить, и товарищ Межлаук, войдя в положение, дал мне направление в Саратов. Да, в тыл. Но с очень важным поручением. Вы слышали про эпидемии на фронте?
– Я видел! – стукнул себя кулаком в грудь Илья.
– Значит, вы меня поймете, – обрадовался Морской. – Кроме спасения матери, на меня возлагалась миссия по созданию новых действенных санитарно-гигиенических и эпидемических отрядов. Межлаук знал, что я не подведу. Кто, как не я, вытрясший душу из всех врачей, соорудивший домашний лазарет и поклявшийся вырвать мать из цепких лап тифа, знал все про эпидемии? – Морской с удивлением заметил, что все еще гордится той победой. – Для начала надо было создать передвижной госпиталь хотя бы на 50 коек. И все это быстро, потому что эпидемические отряды РККА, доставшиеся в наследство от царской армии, сплошь были непригодны, а люди гибли сотнями… Извините, – он вздрогнул, прогоняя страшные картины, – перескочу на пару лет вперед и скажу, что с задачей справился, но через что прошел, пожалуй, лучше и не вспоминать. Когда сам слег, был даже рад. Сил не было совсем… Вы знаете, какой процент потерь от эпидемий среди действующих войск? Вы знаете, что чувствуешь, когда, ради спасения еще не заболевших, всех заразившихся решаешь не спасать?
Инспектору таки удалось вывести Морского из равновесия, но это пошло на пользу делу.
– Ну ладно, – поднял руки Илья, растерявшись и, стало быть, капитулируя. – С этим тоже ясно. Хотя… Какого черта ты тогда делал в харьковском ВОХРе после выздоровления? Такое понижение… В чем провинился?
– В ВОХР я попросился сам, – охотно ответил Морской. – Это на тот момент была единственная возможность остаться в Харькове. Мне дорог город детства. Родители приехали сюда из Екатеринослава, когда мне было два. Занятно, что малой родиной я считаю Харьков, они же для себя – Екатеринослав. Ну, то есть Днепропетровск, если по-новому…
– Погодь-погодь, – Илья, похоже, слышал только интересующую его часть рассказа. – Ты попросту бежал от фронта, да? Ну ты, товарищ, глу-у-уп! Война-то уже была, считай, в шляпе! Вернулся бы на фронт, а фронта б никакого и не видел. Зато сейчас бы был военный доктор с чином. Стоял бы в очереди на жилье в «Красном медике», получил бы квартиру уже к лету. Такой дом отгрохали! Со всеми удобствами! Напротив комнаты своя, заметим, кухня. А в кухне – ванна! Во как можно жить! Еще и уголь для печи бесплатно возят. А ты? Опять «привет, товарищ писа́рь». Да еще и в ВОХРе…
– Да… Кабы не моя сентиментальность, я непременно мог бы стать героем, – усмехнулся Морской. – Но не стал. И даже медицинский, куда пошел учиться после ВОХРа, бросил. Когда ты врач, то или ежечасно играешь чьей-то жизнью, или бесполезно перекладываешь бумажки. Третьего не дано. Я слишком нервный для первого и слишком гордый для второго. И потом, я, наконец, нашел, где можно приносить пользу, ну, скажем так, безопасно. Сначала просто, заработков ради, я стал править тексты для редакций и писать в газеты. Потом, совсем вернувшись к довоенной жизни, увлекся театром. В общем, сейчас я на своем месте… – Морской поднял рюмку и мысленно сказал: «Что ж, за Нино́!» А вслух продолжил укреплять собственную оборону: – Илья Семенович, вы зря вцепились в мою биографию. Я трижды ездил за границу. Перед поездкой, вы же понимаете, меня проверяли. И я все же поехал. Значит?..
– Значит, – согласился инспектор, но тут же завелся снова: – Так что ж ты, твою дивизию, весь такой прямой и безупречный, и вдруг полез откровенным саботажем заниматься? – Горленко наконец перешел к важному: – Зачем прыгнул в яму? Зачем стал орать про убийство? Да еще и племянника моего втравил в историю, отдавши журналистке. Зла не хватает на тебя. Вот честно!
– Где ж тут саботаж? – искренне удивился Морской. – Моего друга, руководителя нашей лучшей в городе секции краеведов, портную и костюмера гражданку Толмачеву безжалостно убили. Хотите сказать, я должен был молчать?
– Конечно должен! – Илья стукнул кулаком по столу и выругался. – А если то не саботаж, а хуже? Соучастие! Я, может, тебе и поверю. Но вышестоящие товарищи с тобой водку не пили, душу ты им не открывал, про эпидемии на фронте не рассказывал, в 1918 году у товарища Межлаука вместе с ними не служил… Они в тебе однозначно пособника убийцы увидят. Иначе отчего такая осведомленность? Ты что, криминалист? Кто дал тебе право делать выводы о том, как и когда была убита жертва?
– Меня четыре года в медицинском учили, как устроен человеческий организм, – твердо ответил Морской. – Нино́ была задушена. Задолго до того, как упала в оркестровую яму. Бумажный шарф не мог стать причиной удушения. Душили чем-то твердым… Эксперты подтвердят.
– Да. Подтвердили. Но ведь ты-то не эксперт! Откуда ты мог знать, например, про время? С чего ты взял, что было пять часов? – Инспектор вытянулся над столом, сверля собеседника взглядом.
«Про это умолчу», – решил Морской. А вслух опять заладил:
– Меня четыре года в медицинском…
– Аааа, хватит! – Илья нервно вскочил, но все же попытался взять себя в руки. – Ладно. Давай подробно, что, когда заметил.
Внимательно выслушав весь рассказ, Горленко снова помрачнел.
– Ты понимаешь, гад, что теперь будет? – сквозь зубы процедил он. – У нас ведь не какая-то кафешка. У нас серьезный стратегический объект. Отсюда радио вещает на всю страну. Тут не только эти твои танцульки, но и серьезные заседания проходят. Я отвечаю тут за безопасность. И вдруг – убийство. «Спектакль сорван убийством, это вовсе не несчастный случай»! Во всех газетах! Кому это надо?
– Хм… – Морского охватила странная внутренняя дрожь. Он, кажется, нащупал логику происходящего. Такое бывало, когда он выходил на след героя для эссе или приближался к разгадке какой-нибудь харьковской тайны. – Не сочтите меня сумасшедшим, но я знаю, кому это надо… Это надо… Большому театру!
– Че-гоооо? – Горленко явно был ошеломлен.
– Преступник вовсе не старался представить все, как несчастный случай, – страстно заговорил Морской. – Он нарочно хотел сорвать спектакль! Нино́ – ее ведь все любили безгранично – не стали б убивать из личных соображений. Тут что-то общественное. – Морской растерянно огляделся, как бы ища поддержки. – Она тут просто средство сорвать премьеру. Какой-то фанат московского Большого театра нарочно это сделал, чтобы в поединке за первую постановку «Футболиста» выиграла Москва!