Рай начинается вчера

И вышел из комнаты.

Тетя Паша, накинув на голову платок и метнув в меня встревоженный взгляд, торопливо заспешила за ним. Я слышал, как она, провожая его, что-то быстро говорила ему. «Бу-Бу-Бу», – невнятно ответил он ей, и его грузные шаги, заскрипев по снегу под лай соседского кобеля, вскоре стихли.

– Уймись, Жуля! – крикнула в сердцах тетя Паша на собаку. – Расхадилси, ирад!

Стараясь не слушать ее ворчание, я невольно взглянул на справку об освобождении, напечатанную на дешевой бумаге. «Свистулька», – мелькнули в голове слова тети Паши. «Вновь со «свистульки» начинать!», – подумал я, и тоска змеиным языком лизнула меня по душе.

– Ну шо ты такое говориш?!! – вернувшись в дом и поеживаясь от мороза, набросилась с укоризной на меня тетя Паша.

– Кур воровать буде ен! Пошто человека забижать? Яковлевич по-доброму зашел. Ен человек пральный и не ко усякому зайдет за просто так! Яковлевич и мого Петра как почитал! И к мине с доброй душой, – загремела она чайником. – Его вурки, и те опасаются и…

– Ой, шо то я! – всплеснув руками, растерянно посмотрела она на меня. – Саша, сынок!… Да не слухай ты мине, дуру-то старую! Да и какий ты вурка! Шо я утех вурок не видила. Вон Юрик Дидков – то чисто вурка. Репа уся битая и усе: «Бля буду, в натуре, бля буду, в натуре», – как у Четвертихи попугай, а сам и ни знае, шо такое «бля буду, в натуре». Кода спытала иво, то тока лупает беньками своими-то свиными… Тьфу! А ты у нас и водку не пиешь, и матюки не загинаиш. Мине и Варя хвалилася!

Тетя Паша, открыв печку, вздохнула:

– То по драчке-то и попал ты впервой. И пошто было парню жизню попоганить?!! – подкинула она совок угля в печь. – Вон, у нас у диревни парни, шо кочеты, бились на кулачках до кровищы. И ниче! А коли их усех сажать за то… То и работать некому было бы.

– А там попробуй из болота ноги-то вынуть и лапти не обронить! – вновь, неловко взглянула она на меня. – Да вон, у Юрки-то и ножык у кармани! Хфинка по-еному! А у тибя, шо, хфинка шоли есть?!! – захлопнула она дверцу печи, выпрямляясь.

– У меня, тетя Паша, обрез, – улыбнулся я ей.

– Ой ли! – хитро посмотрела она на меня. – Обрез у него! Язык у тебя, как обрез, Сашка. Ты своим-то языком жизню-то свою, сынок, и поганишь. Пошто тода тех ирадов сокрыл? А! И как тибе мать-то не просила и анвокад утой мордатый, покойный, ни увещевал, а ты… Э-э-эх!!! Ну точно твой дед Лександр! Той тож усем у лицо резал правду-то. Люди кажут, когда немчуры их вешали, так ен… Митьке Кривому, полицаю, скулу-то набок своротил! И крыл их усех так, шо святых вынось! А ты мине, обрез… – снова, усмехнулась она. – Э-э-эх!!!

Мне почему-то стало жалко ее, и я, подойдя к ней, приобнял ее за плечи.

– Не обижайся, тетя Паша. Пошутил я. Да и Яковлевич, я думаю, понял и не обиделся.

– Пошути-и-и-л, – протянула она. – Усе шутки шутити, а матирям усе слезы от шуток-то ваших.

– Жениться тибе надобно, Сашка! – выпалила она неожиданно. – Не старый ты, и видный у нас.

– Тетя Паша, так ты же сама мне говорила, что женилка у меня не выросла.

– Охальник ты, Сашка! Ох и охальник! – закачала она головой. – Так тетке родной сказать! – и усмехнулась: – И кода-то было?!! Ты ж у восьмый класс-то пошел тода… Спать иди! – ткнула она меня своим кулачком в плечо. – Женилка!

Лежа в хрустящей постели, я в полудреме слышал, как тетя Паша ворчала за дверью. «Пошутил… Ой, детки, детки, куда вас деть-то. Вон и мой, – переключилась она на моего покойного брата, – Вася-то. Пошто не женился-то на Любаше Ромашиной?!! Кака девка справная! И у армию провожала его, оболдуя! И писала сколь ему… А пришол, и ни в каку… «Гуляла!» Хто?!! Любаша?!! Ну сходила пару разов на танцы девка-то, ну и че! И кого послухал?!! Ваську Пузанова! Нашел каво слухать. А той и рад старатся, ирад! Гуляла! Шо ен свечку-то над ею держал?!! А коли и было шо, то шо?!! Не убудет! Зато девка кака! И сколь не долдонила ему, а усе мовчки, как Петро точно… и тока на точиле, ентом треклятом… Жи-и-и, жи-и-и… Усе с друндулетой энтим… мотоциклой вошкался… Оно, судьбу-то не объедиш, – снова вздохнула она. – Так хотя бы онуки были бы. Вон у Любаши их двое»… «И ей жизню поломал! – обрушилась она вновь на Василия. – Шо у ей за жизня-то с энтим котярой, Венямином?!! Сколь я тода ей ни говорила: «Иди до мине, жить-то!» А она все мине: «Тетя Паша, ребятенку отец нужон». О-о-отец! Тьфу! – выдохнула она. – Какой с иво отец! Бабник проклятущай, а не отец! Сколь слез из нее-то вынул!»

Я слушал ее тихое ворчание, и мне вдруг стало так хорошо и спокойно, как дома в детстве. И впервые за долгие годы я спокойно уснул, и мне приснился яркий сон: отец, которого я никогда не видел, чинил мой старенький велосипед, а рядом стояла мама и смотрела на нас. А я прижимался к мощному теплому плечу отца в мелких веснушках и радостно смеялся.

– 8 -

Родня

Когда я утром пришел в участок к Яковлевичу, мы долго курили, стараясь не смотреть друг на друга. Чувствовалось, что наше молчание затягивается, вызывая обоюдную неловкость, но с чего начать разговор, мы не знали. Когда я, отогнав рукой дым, затушил сигарету в пепельнице, Яковлевич, не выдержав, поднялся. Грузно скрипя половицами, он, подойдя к окну, распахнул форточку, и, глубоко вдохнув свежий морозный воздух, легким облачком входящий в прокуренную комнату, произнес: «Да-а-а!» Затем, посмотрев на меня, вновь прошелся он по кабинету. Я молча наблюдал за ним, не зная, что ответить на это его «да-а-а».

– Ну что молчишь, свет, Александр Михайлович?!! – снова усевшись на стул, положил он на стол свою тяжелую руку.

– Давай говорить начистоту, уж коль пришел. Я тетке твоей вроде как обещал… подсобить. Но, сам понимаешь, одного моего обещания здесь мало. Еще и твое желание надо, – посмотрел он на меня. – Ведь так я понимаю?

Я скривился, не зная, что ответить ему.

– Н-да, – усмехнулся он. – Кривишься, как мальчишка! Небось думаешь: «Учить будет! Ну пусть учит, а я посмотрю, как это у него получится». Но учить тебя я не буду, Александр Михайлович. Не буду! Это напрасный труд. Правильно говорю?!! Молчишь? Значит, вижу, правильно. Я вот что хочу сказать… – снова посмотрел он на меня и, взяв папиросу, подвинул пачку мне: – Кури, наедай шею!

Улыбнувшись ему кончиками губ, я взял из протянутой пачки папиросу и нехотя закурил. Но, вдохнув едкий дым, невольно закашлялся.

– От Вашего «Казбека»,… наесть – уметь надо!

– Как видишь, научился. Смотри, какую холку наел! – провел он рукой, по своему мощному затылку. – Но сейчас я не о том. А вот о чем. Мы с тобой, Михалыч, вроде как два врага в одном окопе… Которые бомбежку пережидают – случай свел! И все понимают мозгами своими, все знают… И даже Богу одному молятся, а сказать друг другу ничего и не могут! …Нечего! На разных языках говорят потому что. Так и мы с тобой. Вроде и из одной державы, и язык нам обоим понятен, а как чужие. Вражеские мы с тобой, выходит, солдаты. Ну, что молчишь?

– А что говорить, Никол… гражданин капитан, – осекся я.

– Да брось ты! Брось, – прервал он меня – «Гражданин!» …Я вообще не пойму, какой дурак придумал такое? «Гражданин», как я понимаю, это товарищ, который живет с тобой в одной стране, так сказать, под одной крышей. Ну, а товарищ, сам понимаешь, – святое слово! Так что зови уж лучше по отчеству. А то «гражданин»! И не обижайся! Мы хотя пока и в одном блиндаже, да окопы разные. Это надо или тебе ко мне перейти, или мне к тебе, а это, судя по всему, не так просто. Видно, быстрее рак в подворотне свиснет, чем… Да ладно! Не будем воду толочь, как основная масса из твоих окопов. И не обижайся на меня за резкость. Каков есть! Начальству, например, нравится.

Я с пониманием кивнул:

– Мне нечего обижаться. Меня тоже за это «любят». Я ведь все понимаю… Тетя Паша Вас просила, а отказать ей – проблема.

– Проблема! – перебил он меня. – Проблема не в том, чтобы нам поговорить… Проблема в том, что мне делать, чтобы помочь тебе. Вот как дело-то обстоит! – серьезно посмотрел он на меня, слегка стукнув своей ладонью по столу. – В общем, давай начистоту… Чем заниматься будешь, ну кроме того, как кур тащить?

Я улыбнулся:

– Не знаю. Врать не буду. Просто не знаю… Сами понимаете.

– Понимаю, – затушив очередную папиросу в доверху набитой окурками пепельнице, внимательно посмотрел он на меня. – Я все понимаю! Читал твою «анкету»… Впечатляет! Хотя ко мне и не такие «орлы», бывало, залетали. Да… С такой анкетой трудно идти в светлое будущее! Трудно и непросто! Но хотя, при сильном желании, можно. Но все дело в том, где взять это желание. Верно?!!

– Верно, Николай Яковлевич, – посмотрел я на него. – Трудно. Если честно, почти невозможно. Знаю, что надо что-то менять, а что, и не знаю. Ума не приложу! Просто не знаю…

– Да все правильно. Когда тонешь, то и топор готов дать, а как вытащат, то и топорища жалко. А то, что не обещаешь, уже хорошо!

– А что обещать? Тетя Паша просила, вот и пришел, – снова закурил я.

– Вот и я о том же, что жизнь штука «сранная», если не сказать больше! – усмехнулся он. – Вот ведь и я обещал. Ну говорим, а что дальше делать, и не знаем. Правильно я думаю?

– Правильно. Не знаем, – серьезно посмотрел я ему в глаза.

– Эх, тетя Паша! – не удержавшись, воскликнул он. – Святая простота! «У «ЖЭК» его, Яковлевич!» – и, усмехнувшись, закурил.

– И где это Александровна кобеля с колбасой на шее видала?!! Какой там «У «ЖЭК»! Здесь только и смотри в оба, чтобы зэк снова не получился! Да по такому «послужному списку», да по характеристике… будь оно все неладно! – махнул он рукой, пройдясь по кабинету.

– В общем, давай, Михалыч, поговорим о конкретных делах, а о не фантазиях. Тебе первым делом, как мы с тобой понимаем, надо стать на учет в РОВД. Сам знаешь, что будешь состоять под надзором не день, и не два, а надзор есть надзор. Его еще никто не отменял. Единственное, в чем я тебе сейчас постараюсь помочь, это сделать так, чтобы ты отмечался у меня в участке. Я попробую поговорить с начальником РОВД и убедить его, что ты будешь Мальчишом-Кибальчишом, Александр Михайлович. Конечно, это будет нелегко, но я постараюсь. У меня с начальником определенные отношения: когда-то начинали вместе…

И, снова посмотрев на меня, скривил свои губы.

– Но и ты тогда, Александр Михайлович, постарайся не выставить меня перед начальством. Сам понимаешь… В общем, с этим как-то прояснилось… Помогу! Костьми лягу, но постараюсь! С работой, конечно, сложней будет. Но у меня и здесь есть лазейка в виде дыры в заборе. Директор механического завода – мой друг детства. А друг детства – это тот же родственник!

Я непроизвольно улыбнулся. Яковлевич мне чем-то нравился, хотя по известным причинам ментов я не переваривал. Но в нем чувствовалась порядочность человека, не способного на подлянки.

– Ну, я вижу, ты меня понял, Александр Михайлович? – перехватив мою улыбку, сказал он. – Как говорится, «мы с тобой и рыбку съели, да еще и песню спели»! В общем, так и отчитывайся своей тетушке по поводу нашего разговора. А, не дай Бог, как серьезно жизнь за загривок возьмет, тоже попробую помочь… Только не тяни, чтобы очень серьезно не взяла. Хорошо?

– Хорошо, – поняв, что разговор окончен, поднялся я со стула.

– Хорошо-то, хорошо! – остановил он меня жестом – Но мы о паспорте еще не поговорили. Зайдешь через два дня, а я как раз за это время с Филипповной поговорю. Она в паспортном деле не одного кобеля без соли съела. Я думаю, она мне не откажет! Ну, по крайней мере, не откажет в хорошем совете. А хороший совет – это уже полдела. Правильно говорю?

– Правильно, Николай Яковлевич, – усмехнулся я, и, увидав мелькнувшую в его глазах теплую искорку при упоминании о Филипповне, не удержавшись, съехидничал: – Если она тоже… друг детства?

– Нет! – не обиделся он и, прищурив глаз, с хитринкой посмотрел на меня. – Валентина мне родня по другой линии. Мы, Александр Михайлович, по большому счету, все родня! Как говорится, «когда твой дед моему деду амбар поджег, его дед на нем сало коптил»! Так что сейчас иди, а когда придешь, я думаю, поговорим по поводу твоего паспорта более конкретно.

И, уже выходя за дверь, я услышал, как он серьезным голосом произнес мне вслед:

– Александровну, прошу, не обижай! Золото она, а не человек!

– Постараюсь! – недовольно пробурчал я. Мне стало неприятно оттого, что Яковлевич до конца не верит мне.

– Постарайся уж! Постарайся, Александр Михайлович, – обронил он.

С тяжелым сердцем я вышел из участка и, жадно глотнув чистый морозный воздух, посмотрел в бледное морозное небо. Затем, немного постояв, пошел к автобусной остановке, обходя дворника, посыпающего песком расчищенный от снега тротуар.

– 9 -

Цветы на снегу

Всю ночь бездомным псом выла вьюга, и, когда утром мы с тетей Пашей отправились на кладбище, все было занесено снегом.

Сначала мы долго стояли на холодной остановке, а затем, смотря на угрюмое утро за стеклом салона, долго тряслись в холодном автобусе.

Кладбище, на котором была похоронена мама, находилось на самой окраине города, и мы, выйдя из автобуса, еще долго добирались до него по глубокому снегу пешком.

Увязая в снегу, я нес в замерзших руках обернутый в газету купленный накануне скромный букетик цветов, и на душе у меня было горько и одиноко.

И унылый зимний пейзаж, и бредущая впереди меня фигурка тети Паши, и наши скрипящие по морозному снегу шаги навевали в душе моей нескончаемую безысходность. Все было убого и печально.

Пройдя через центральные ворота, тетя Паша вскоре свернула, и мы, снова увязая в снегу, пошли, направляясь к самой окраине кладбища. Бредя и спотыкаясь по узким, едва видимым среди могил тропкам, мы напоминали уходящих от погони беглецов, уже начинающих ловить слухом далекий лай преследующих их псов.

За всю свою жизнь мне приходилось бывать на кладбищах раз или два, да и то в летнюю пору. Зимой я здесь был впервые. И теперь зимнее кладбище пробуждало во мне странные ассоциации.

Занесенные снегом могилы с выступающими над ними надгробиями и крестами чем-то напоминали мне большую стаю ослепительно белоснежных лебедей, случайно прилетевших в эту «страну скорби». Страну, откуда возврата нет никому.

Я не знал, где находится мамина могила, но узнал ее еще издали по занесенной снегом березке, о которой мне когда-то писала тетя Паша.

Когда наконец мы, запыхавшись, подошли к простенькой оградке, я, невольно сняв с головы шапку, замер. Тетя Паша, посмотрев на меня, вздохнула, и, с поклоном перекрестившись, с трудом открыла калиточку, пропуская меня вперед.

– Ну вота, Варинька, как и обишялась, – войдя следом, поклонилась она еще раз. – Привела до тибе сыночка твого, Сашеньку! Ты не гневайся, Варинька, на дитя свое! Не гневайся!

Тетя Паша еще ниже склонилась и тихим голосом прошептала:

– Ни мог до тибе ен поранее притить! Ни на усе иво воля!

И, посмотрев на меня, еще тише, словно боясь потревожить маму, прошептала:

– Я, сынок, чуток отойду,… а ты поговори с мамкой-то! Поговори, сынок, насамки. – и, слегка дотронувшись до рукава моего бушлата, скорбно кивнула головой: – …Поговори!

Когда тетя Паша, тихонечко проскрипев по снегу, вышла, я, опустив букет и смотря на занесенную снегом могилу, еще долго стоял, комкая в руках шапку. Я не знал, как мне вести себя и что мне говорить. В душе моей были пустота и стыд. Я не мог найти хоть каких-либо слов, которые мне надо было произнести. Наконец, не выдержав своего затянувшегося молчания, я, бросив шапку на снег и развернув ошметки газеты, медленно, словно боясь, что мама не примет от меня цветы, наклонившись, положил их на могилу. На белом холодном снегу они казались замерзшими пятнами ее застывшей крови. Все еще стыдясь за себя, я, подышав на свои замерзшие руки, робко дотронулся до креста и осторожно провел по овальной табличке с фотографией, счищая прилепившийся к ней снег. Жесткий снег, словно не желая открывать изображение мамы, очищался с трудом, но я, дыша на свои замерзшие руки и табличку, тер и тер по ней не в силах остановиться. Я не мог не увидеть лица мамы. Не мог! И когда, с трудом счистив непокорный снег, я увидел лицо мамы, мне стало легче – фотография была старая, и мама на ней была молодая.

На фотографии мама улыбалась мне так, словно знала, как через долгие годы она будет улыбаться своему непутевому сыну: с любовью и печалью. Я долго стоял, смотря на красивое лицо мамы, и затем тихо произнес: «Здравствуй, мама…» И все! Как не пытался я еще что-то произнести, у меня не получалось. Во мне просто не было слов. Душа моя, не чувствуя мамы, молчала. А мама, смотря на меня с фотографии и словно понимая мое смятение, по-прежнему улыбалась и улыбалась мне. И вдруг я почувствовал, как в глубине замерзшей души моей начало теплеть. Я почувствовал, что мама, как бы жалея меня, вдохнула в душу мою тепло свое. Я почувствовал, как моя душа стала оживать.

«Здравствуй, мама! – повторил я, зашептав. – Здравствуй, моя родная! Прости меня, родная! Прости! Я так виноват пред тобой! Так виноват!» Мои глаза повлажнели. «Мама! Ты не представляешь, как я хотел тебя увидеть! Как хотел! Но не смог! Не успел, мама! Не успел! – еще больше повлажнели мои глаза. – Что я наделал?!! Что наделал?!! Я же своей жизнью погубил твою жизнь! Я же погубил тебя!!! И себя!» – выдохнул я. «Я теперь остался совсем один, мама! Совсем один! Мне теперь так одиноко и страшно, мама! Так одиноко и страшно! Нет у меня больше никого! Никого! Я не знаю, что мне дальше делать! Я не знаю, как мне жить дальше, мама! Просто не знаю! Как мне жить, если рядом нет тебя? Кто теперь сможет понять и пожалеть меня, как понимала и жалела меня ты?!! Кто может простить меня, как прощала меня ты?!! Ну кто?!! И кому я теперь нужен?!! Никому! Никому, мама, я теперь не нужен! Ты ушла и оставила меня! Оставила! Но во всем этом виноват только я! Только я! И я не знаю, чем пред тобою искупить вину свою! Чем и как?!! Мама, ты не представляешь, что бы я сейчас сделал, чтобы увидеть тебя живой! Увидеть и обнять хоть на миг! Хоть на миг, мама! Но я не могу! Я ничего не могу сделать! Я так одинок и растерян! Ты прости меня, мама! Прости!» – медленно опустившись пред могильным холмом на колени, задыхаясь, шептал я. «Прости! Умоляю, прости! Я сделаю все, чтобы вымолить у тебя прощение! Все!!! Но сейчас ты просто прости меня! Прости! Ты не представляешь, как мне одиноко!!!» – замолчал я, почувствовав, как моя горячая и скупая слеза медленно потекла из глаз по замерзшей щеке и, сорвавшись с нее, упала на могилу.

И меня словно услышали. Висевшее над землей низкое серое небо порозовело, и из-за бледных холодных туч его внезапно выглянуло солнце. Солнечные лучи, заиграв по заискрившемуся всеми цветами радуги снежному покрывалу, словно оживили цветы, которые теперь не казались застывшими кровавыми пятнами. Они теперь были просто цветами, которые понравились моей маме. Я почувствовал, что она услышала меня и не обижается.

Я вдруг ощутил себя маленьким мальчиком, когда, ничего не боясь на свете, в блаженстве засыпал на маминых коленях.

– 10 -

К Христу за пазуху

Участкового, видно, уважали не только «вурки с хвинками». Дело с постановкой на учет, паспортом и пропиской с его помощью пошло как по накатанному. Через пару дней я отнес в паспортный стол свои фотографии и, заполнив бланки, зашел в участок к Яковлевичу.

– Тэ-экс… ну с этим все понятно, – сказал он, выслушав меня. – Филипповна все сделает! С надзором тоже ясно… Ну а с остальным – посмотрим. «Лиха беда – начало!» Созреешь – что-то будем думать.

Прощаясь, он пожал мне руку и, улыбнувшись, сказал:

– Привет от меня Александровне! Скажи, как-то зайду на стопку чая.

– Скажу, Николай Яковлевич, обязательно скажу, – ответил я и, выходя за дверь, буквально затылком почувствовал на себе его цепкий внимательный взгляд.

Выйдя из участка, я не спеша пошел по тротуару, не обратив внимания на тронувшуюся с места черную «Волгу», стоявшую неподалеку. Обогнав меня, она, чуть вильнув на скользкой дороге, остановилась. Из нее резво вышел среднего роста дерганый худощавый тип с рыжим лицом, щедро разрисованным всевозможными пороками.

– Ты Михай будешь? – небрежным тоном, и явно рисуясь перед сидевшими в автомобиле людьми, сказал он.

– Что ты хочешь? – спросил я, посмотрев на затемненные стекла автомобиля.

– Человек один с тобой сильно побазарить хочет… Варрава! Слыхал, небось, про такого? – все еще рисуясь, сказал он и, не дожидаясь моего согласия, распахнул заднюю дверь «двадцатьчетверки»: – Ныряй!

Не глядя по сторонам, я неторопливо сел в салон и, захлопнув дверь, огляделся. В машине я увидел еще двоих. Рядом со мной сидел крупный тип с добродушным лицом, а за рулем – коренастый парень в добротной кожаной куртке с пушным воротником, черных очках и кожаной стильной шапке с опущенными «ушами».

– Привет, братан, – протянул мне руку сидящий рядом тип. – Бэдя!

Я молча пожал его, похожую на боксерскую перчатку, лапу.

– Трогай, Кислый! – хлопнув дверью, небрежным тоном сказал рыжий, усаживаясь рядом с водителем.

Пропустив встречный грузовик, «Волга» уверенно двинулась вперед. Некоторое время мы ехали молча.

– А ты че в ментовку записываешься?!! – повернулся ко мне рыжий, ехидно улыбаясь тонкими бесцветными губами.

– Кончай, Рыжий, – оборвал его Бэдя и, достав пачку сигарет, протянул мне: – Закуривай, братан.

Я покачал головой:

– Не хочу. Спасибо!

– Видать, с ментами накурился! – едко вставил Рыжий.

Сидевший за рулем парень, с любопытством бросив в мою сторону взгляд, хмыкнул. Я похлопал Рыжего по его худому плечу и, когда он полуобернулся ко мне, сказал, глядя в его нахальные глаза:

– Дам я тебе совет один. Пока бесплатный. Язык свой поганый сильно не высовывай. Откушу по самые гланды. Врубаешься, хмырь?

– Да ты че-е-е! – чуть дрогнувшим голосом протянул Рыжий.

– Через плечо! – обрубил я его. – Сядь и засохни, «шахтер»!

– Ты че быкуешь, Рыжий?!! – влез в разговор Бэдя. – Ты че не врубился, че Варрава тебе втирал!

Рыжий, обиженно шмыгнув носом, отвернулся.

– Ты лучше Кислому рулить помогай, – продолжал Бэдя, – шоб он кого опять на кардан не намотал.

И они с Рыжим беззлобно рассмеялись.

– Да че ты, Бэдя, подначиваешь! – заерзал на сидении Кислый. – Сам видал, как та чувырла дуру прогнала. Нашла место, где кобеля выгуливать! – притормозил он, пропуская пешехода. – Да и кобель ее такой же безбашенный! Кидается под колеса! Видно, тачку с колбасой перепутал, – выжал он газ.

– Гы-гы-гы, га-га-га, – весело загоготали Бэдя с Рыжим.

Кислый недовольно посмотрел на Рыжего и, лихо повернув на перекрестке, уверенно рванул вперед.

Минут через двадцать молчаливой езды мы подъехали к дому с зелеными воротами, на которых были нарисованы два белых лебедя. Кислый резко посигналил и, когда ворота открылись, с шиком въехал во двор. Открывавший ворота парень отскочил в сторону и, не удержавшись на ногах, упал в сугроб.

– Ты че, Кислый, офонарел?!! – заорал он, когда мы вышли из машины. – Ноги чуть не отдавил!!!

Кислый, усмехнувшись, небрежным взглядом посмотрел на возмущающегося парня.

– Не плюй в компот, Костик, – там повар ноги моет!

– Я те дам компот!!! – выбираясь из сугроба, кипятился парень – Счас звездану по горбу лопатой!!!

Кислый приподнял за дужки свои очки и, покачав головой, невинным голосом произнес:

– Ну ты даешь, Костик! Я думал, ты друг! А ты, я вижу, просто змей! Ты что, на дружбана клешню поднимешь?!! – и, поправив на носу очки, небрежно поигрывая ключами, пошел к гаражу.

– Да-а! – покачал головой, наблюдавший за сценой Бэдя. – Красавец! – и, повернувшись ко мне, указал на дверь: – Сюда, братан.

Ничего не ответив, я стал подниматься за ним по ступенькам.

– Рыжий! Бабки через два дня гони! – раздался за спиной спокойный голос Кислого.

– Да ты че! – взвился голос Рыжего. – Мы же добазарились!

– Парафенить меня не будешь! – заходя в гараж, бросил ему Кислый.

– Сучонок! – тихо и со злобой прошипел Рыжий.

«Вот гнида!» – входя за Бэдей в дом, внимательно посмотрев на Рыжего, подумал я.

Пройдя по коридорчику, Бэдя остановился перед крашеной дверью и, брякнув по двери рукой, открыл ее, пропуская меня вперед.

В чистой и просто обставленной комнате на диване сидел человек.

Увидав нас, он поднялся.

– Проходи, Михай. Проходи. Гостем будешь!

И, приветливо улыбнувшись, протянул мне руку.

Я молча пожал его сухую и жесткую ладонь.

– Знаешь, кто я? – мельком взглянув на Бэдю, спросил он.

– Слышал, – когда Бэдя вышел, прикрыв за собой дверь, спокойно ответил я, присаживаясь на стул лицом к двери.

Варрава посмотрел на меня и вновь улыбнулся:

– Вижу птицу по полету! Что пить будешь? Водку, коньяк, самогон? Или, – кивнул он в сторону бутылок с разномастными яркими этикетками, – импортное пойло? Держу, так сказать, для продвинутой братвы.