Старые тетради

Летом на совхозных полях начал созревать ячмень, и у меня появилась мечта о ячменной лепёшке – о хлебе, который я не видел и не ел уже несколько месяцев. Такая мечта появилась не у меня одного, и вот как-то раз мы, трое соседских ребятишек, взяли холщовые наплечные сумки, километра за полтора от дома забрались в посевы и, сидя на земле, незаметные для взгляда со стороны, начали набивать сумки спелыми колосками. Мы знали, что собирать колоски на поле запрещено, тем более срывать их, и за такой проступок нас могут сурово наказать, но всем очень уж хотели есть, и голод притупил чувство опасности. Когда сумки стали полны, мы выбрались из ячменя и пустились бегом домой, дома я тщательно перемял руками свои колоски, провеял и тут же на ручной мельнице перемолол зёрна на муку.

Тогда такие самодельные мельницы, какой я в тот раз пользовался, были в каждом доме, они представляли собой два плоских круглых камня, нижний со штырём посередине, а верхний с дыркой в центре и ручкой по краю, с помощью которой можно было вращать этот верхний камень. В тот год мне немало довелось покрутить такие жернова, мы мололи на них кукурузу, просо, пшеницу, ячмень, конопляное семя – всё, что удавалось где-то достать, выпросить или раздобыть каким-то иным путём. И вот, как только добытый мной ячмень был перемолот, мать просеяла полученную муку, замесила тесто и испекла лепёшки… До чего же они были вкусны, просто трудно передать словами – это была пища богов, это был хлеб!

Ну а раз уж это был хлеб, да ещё такой вкусный, то мы с пацанами пошли по ячмень снова, и всё повторилось, как в первый раз. А вот в третий раз нам не повезло. Рядом с тем совхозным полем, в котором мы промышляли, проходила, да и теперь проходит шоссейная дорога, и когда мы уже забежали в посевы, но не успели в них спрятаться, из проезжавшей по шоссе полуторки, ехавшей со станции в село, нас заметили. Машина остановилась, находившиеся в ней люди выудили нас из ячменя, после чего за шиворот одного за другим, как котят, покидали в кузов и привезли в совхоз, а там доставили в контору да прямо в кабинет к директору. Тот, узнав обстоятельства нашей поимки, давай топать ногами и кричать на нас:

– Ага, попались, воришки, давно я вас ищу, вот всех троих теперь в острог!

Мы, перепуганные до смерти сельские мальчишки, в три голоса в рёв, а все вокруг, кто были в кабинете, давай хохотать. Потом директор поутих:

– Ладно, – сказал он, – угомонитесь, на этот раз я вас отпущу, но если ещё раз попадётесь – тогда точно пойдёте в острог!

Отобрал он у нас наши сумки как орудие преступления и выгнал из кабинета:

– Идите с глаз долой, да больше не попадайтесь!

Мы, несказанно обрадованные тем, что нас отпустили, рванули было со всех ног домой, но остановились, осознав, что за потерянные сумки нам всем всыпят по первое число, ведь в то время каждый кусок ткани был на вес золота. Сумки надо было как-то возвратить, и вот я решился пойти обратно к директору совхоза просить вернуть наше имущество. Иду, а самому страшно, ну, думаю, как ребята убегут, а меня в острог одного? А сам иду…       Сидевшие в кабинете при моём появлении снова расхохотались.

– Чего тебе? – спросил директор.

– Дядь, отдай сумки, – я ему, – а то с нас матери шкуры поснимают.

Они все опять в смех, но сумки всё-таки отдали и взяли с меня слово, что мы воровать колосья больше не пойдём. На этом моя ячменная история была закончена, я с детства крепко держал данное слово, кроме того к этому времени уже и не требовалось добывать пищу таким скользким и опасным путём, мать теперь как-то умудрялась доставать пропитание, хотя и было нам всё равно очень трудно.

Нам с ней было трудно всю жизнь, но всё же мы сумели пережить те бесчисленные невзгоды, которые выпали на нашу долю и продолжались не один десяток лет.

А на дворе был уже 1934 год.

В тот год весна и лето выдались не в пример бедственным прошлогодним, погода стояла очень благоприятная, в огороде всё росло, как на дрожжах, и там нужно было постоянно полоть сорняки, ухаживать за грядками, бороться с вредными насекомыми, снимать урожай, мать одна билась со всем этим, но сил её не хватало. Сестра Мотя была ей не помощница, ей уже исполнилось пятнадцать, что было совсем взрослым возрастом для детей тех тяжких лет, сполна хлебнувших взрослого горя, и она в поисках лучшей жизни уехала работать в город Грозный на нефтяные прииски по призыву заезжего посланника – завербовалась, так это тогда называли. Мы остались в доме вдвоём с мамой, старший мой брат Дмитрий, как уже говорилось, жил отдельно своей семьёй и тоже отчаянно боролся с невзгодами. Я, в то время вольный босяк девяти лет от роду, был совсем непослушным мальчишкой, часто без всякого ведома убегал из дома с соседскими пацанами то на бахчу, то в поле, то на пруд купаться, где пропадал порой целыми днями, бросая мать в огороде одну.

В одном из таких побегов на пруд, пытаясь научиться плавать, я чуть не утонул. Дело было так, что отплыл я в тот раз от берега метров на десять-пятнадцать, побарахтался немного, как будто поплавал, и повернул обратно, а ребята постарше давай с берега насмехаться надо мной и подтрунивать, дескать, что я трус и боюсь заплыть как следует, хотя мне и того расстояния хватило. Продолжая плыть к берегу, я почувствовал усталость, подумал, что уже доплыл до мелководья, стал доставать ногами дно, а когда достал, то оказалось так, что вода захлестнула мне рот и нос. Я захлебнулся, растерялся, ведь нырять и правильно вести себя под водой меня никто не учил, забарахтался в воде, но, к счастью, барахтался в сторону берега и кое-как выбрался на сушу, а уже там откашлялся и отплевался. А ребята давай смеяться да потешаться надо мной пуще прежнего, они, видать, думали, что я так балуюсь в воде. Вот с того случая и появилась у меня боязнь внезапно опускаться ногами на дно в поисках твёрдой опоры, я теперь уже или плыву до тех пор, пока руками не начну доставать до твёрдого, или, осторожно держась на воде в вертикальном положении, пробую ногами достать дно, и если не достаю, то продолжаю грести руками дальше.

В тот день, когда я пришёл домой, меня там ждал ещё один сюрприз. Утром мать предупредила, что сегодня будем убирать коноплю, а я сбежал на пруд и вернулся после всех приключений уже только к вечеру. Мать встретила меня приветливо:

– Не хочешь ли есть, сынок? – спросила она.

– Конечно хочу, – ответил.

– Так заходи в хату, сынок.

Я зашёл, она заперла за мной дверь, взяла приготовленный аркан, такую толстую верёвку и давай меня охаживать по спине да по бокам. Я поначалу заорал что было мочи, потом начал уворачиваться от ударов и вдруг почувствовал, что бьёт она не больно, редкая мать причинит боль своему ребёнку. Била она, била меня, хлестала-хлестала, а потом бросила аркан, склонилась на стол и так горько расплакалась, что я тут же забыл полученную трёпку, прильнул к ней, заплакал тоже уже от жалости к матери. В этот самый момент до меня вдруг дошло, как же ей трудно живётся в этих суровых условиях каждодневного выживания, и я дал ей слово, что стану впредь вести себя по-другому.

С того случая что-то во мне изменилось, материнские слёзы произвели на меня удивительное воздействие, я стал меняться, начал помогать матери в её трудах и стараниях, как бы повзрослел, вернее сказать, прозрел, увидев материнское горе через её слёзы. Аркан и полученная трёпка были здесь ни при чём.

В то лето мать очень заботило то, что мне надо было бы ходить в школу, а возможности такой не было, ведь мне тогда даже обуться было не во что, в тёплое время года я днями бегал в штанах и рубашонке босиком, а зимой сидел на печи и не показывался из дома. Но тут она прослышала, что из ставропольского детского дома, тогда его называли приют, сбежал наш сельский мальчишка по прозвищу Блоха и что он, погуляв, собирается вернуться обратно, и давай она меня уговаривать, чтобы я отправился с ним в приют.

– Там учат, – говорила она, – кормят хорошо, одевают, обувают.

Я, недолго подумав, согласился с ней. Вот сошлись мы с этим Блохой, а был он старше меня года на два, и договорились, когда двинемся в путь в Ставрополь.

Я теперь часто задумываюсь, вспоминая все эти события, какая родительница в наши дни решилась бы уговорить и отправить ребёнка, мальчишку девяти лет от роду, в неизвестность и, по сути дела, одного. Думаю, что на такой шаг мою мать могла заставить пойти только крайняя жизненная безысходность, тогда мне ввиду малолетнего возраста неведомая.

От Кугульты до Ставрополя добрых полсотни километров расстояния, и мы, двое пацанов, снабжённые краюхой хлеба, буквально на следующий день пошли пешком по дороге в лучшее, как казалось, будущее.

Часть пути до станции Спицевка мы прошли пешком, дальше проезжий дядька на телеге с полдороги нас подвёз, остальное расстояние мы таким же образом где шли, где ехали, а прибыв к месту назначения, сразу заявились беспризорниками в отделение милиции, где с нас сняли допрос и всё записали, мы же, как и положено в таких случаях, объявили себя круглыми сиротами.

Когда вся процедура с документами была закончена, дежурный милиционер позвонил в детский дом, чтобы оттуда приехал представитель и забрал к себе новичков, но когда приехал этот самый представитель и взглянул на нас, то сразу узнал Блоху и сказал, что таких в детдом не возьмёт.

– Вот этого полторы недели назад приняли, – сказал он, указывая на Блоху, – одели, обули с иголочки, а он через четыре дня сбежал. Теперь что, прикажете снова одевать этих оборванцев для того, чтобы они опять сбежали? Нет, не возьму я их…

Повернулся он и ушёл, а нас обоих следом за ним выгнали из отделения, даже не стали разговаривать о том, как нам дальше быть и что нам делать, видимо, решили, что раз уж мы сюда дорогу нашли, то и отсюда найдём.

Блоха, выйдя из дверей отделения милиции, сразу куда-то сбежал, я было за ним, а его и след простыл. Вот таким образом оказался я на улице в большом чужом городе в полном одиночестве, растерянный, оробевший, не знающий, что теперь делать, и по старой памяти направился на нижний базар, рядом с которым мы когда-то давно жили, в надежде раздобыть там что-нибудь поесть.

Не помню, где я коротал ночи, благо, стояло лето, и на улице было тепло, а днями уныло бродил по базару между торговых рядов, всматриваясь в лица, стоящих за прилавками людей и раздумывая, у кого бы выпросить что-нибудь съестное, и вот на второй или третий день таких блужданий я в очередной раз проходил рядами торговцев, и вдруг остановился, не веря своим глазам – среди торгующих стояла, кто бы мог подумать, моя родимая мать.

Тут она тоже увидела меня и бросилась навстречу, а я к ней, расплакались оба. Стала тут она расспрашивать меня, что да как было, ну я и поведал ей о своих бедах и неудачах, рассказал, что из-за Блохи всё пропало и в приют попасть не удалось. Мать вздохнула и сказала:

– Ну что же тут поделаешь, сынок, наверное, не судьба была, как-нибудь будем жить сами. А я приехала узнать, где же ты будешь находиться, а оно вот как вышло…

Изболелась, видать, душа у матери, что отправила ребёнка в неведомую даль, тут же следом в город и приехала, а чтобы хоть немного оправдать поездку, набрала, как водится, на сельском базаре подсолнечного масла, рассчитывая в Ставрополе продать немного дороже, и потом уже искать приют. Тут она меня покормила, продала остатки масла, и мы с ней уехали домой в Кугульту.

Вот таким образом закончилось моё первое путешествие в неведомые края. Не знал тогда я, полуголодный мальчишка, сколько мне ещё доведётся попутешествовать в своей жизни по всяким неласковым и чужим местам, сколько прийдётся повидать разных людей и событий, испытать лишений и невзгод.

А по прошествии некоторого времени, дело было уже поздней осенью или в самом начале зимы, я повстречал того Блоху на базаре в своём селе, случилось так, что мать что-то искала и выбирала в торговых рядах, а я бродил где-то рядом и глазел по сторонам, как вдруг увидел неожиданно возникшего перед глазами своего недруга и обидчика, также бесцельно бродившего между людьми. При его появлении всплыло у меня в памяти всё недавно пережитое: неудача дальнего похода в Ставрополь, нахождение в отделении милиции, лишения и голод, перенесённые в скитаниях по улицам, ночлег в грязных закоулках, предательство в тяжёлую минуту, вспомнились все перенесённые страхи и переживания, он же, в свою очередь узнав меня, стоял, глядя мне в лицо, и издевательски смеялся. Закипела тут во мне кровь, такая хлынула в душу обида, что я кинулся на него с кулаками, хотя он был старше и больше меня. Я колотил его с такой злостью и остервенением, выкрикивая ужасные вещи, что ему пришлось бежать. Тем временем вокруг меня собрались люди, прибежала мать:

– Что случилось, с кем ты тут дрался? – спросила она обеспокоенно.

– С Блохой!

– Не связывайся с ним, сынок, он нехороший человек, – сказала она, обняла меня и увела домой.

Пришли мы с ней в нашу полупустую холодную хату, а там мать мне и говорит:

– Совсем плохи наши с тобой дела, сынок.

– В чём плохи-то, мама?

– Не перезимовать нам с тобой эту зиму, нет у нас ни топлива, ни запасов каких, будем голодать пуще прежнего. Не выжить нам здесь… Давай-ка мы с тобой уедем куда-нибудь, авось где в другом месте получше будет, а тут добра у нас с тобой – четыре пустые стены да горе-беда…

Как я понял, такое непростое решение зрело у неё давно, и было оно вызвано опять же заботой обо мне. Оказалось, она уже успела предпринять кое-какие шаги, готовясь к выполнению задуманного, даже справку взяла в сельсовете, ту самую справку, что тогда заменяла паспорт, и вот через несколько дней мы с ней собрали свои котомки, припёрли дверь хаты поленом и покинули родное село.