Старые тетради

Наконец приходило время, когда начинал поспевать ранний виноград, так охрана не давала к нему прохода, а нам, детям, тем более. Самый первый виноград в совхозе собирали особо доверенные люди, его сразу упаковывали в решета, тарили в ящики и отправляли потребителю. Я же всё равно ухитрялся, несмотря на охрану, пробраться в виноградник, а там и сам наедался, и несколько гроздьев приносил матери. Когда же начинался массовый сбор, то тут нам разрешали есть сколько хочешь, лишь на мускат был постоянный запрет. Но, как известно, что под запретом, того обычно и хочется больше всего, вот и я однажды выбрал благоприятный момент, забрался в мускатный виноградник, уселся там под куст, с которого вокруг свисали гроздья, как крупные початки, длинные и такие же плотные. Ел я их так же, как едят пареную кукурузу, не обирал по ягодке, а обгрызал вокруг и остатки, как кочерыжку, выбрасывал.

Много я в тот раз съел этого муската, ел в запас, потому что не знал, доведётся ли ещё его пробовать, а когда пришёл домой, принеся с собой несколько кистей матери, то почувствовал, как мне вдруг стало плохо, настолько плохо, что я тут же потерял не только сегодняшнюю пищу, но, пожалуй, и позавчерашнюю. Мать, бедная, не знала, что со мной делать, но всё обошлось, к вечеру моя беда прошла, а на следующий день я уже был здоров, но на виноград, и не только на мускатный, не мог смотреть ещё месяца полтора, уже потом только понемногу начал есть, ведь наше питание в то время состояло в основном из него и хлеба.

Работы у нас на винограднике, как я уже сказал, было предостаточно, ну а заработки при этом всё равно были плохие, то, что матери удавалось заработать, уходило на наше скудное питание, и если ей случалось к выходному сэкономить три-четыре рубля, то мы с ней устраивали себе праздник – шли семь километров в Дербент и там на базаре покупали граммов двести или триста колбасы, а если попадалась ливерная, то и целый килограмм, тут же в сторонке от рядов мы с ней садились в тень и ели её, а потом бродили между рядов, глазея на выставленные товары, на которые денег уже не оставалось.

А там, на дербентском базаре, в те времена от одних запахов можно было слюной изойти, в продаже можно было найти какие угодно вкусности: чуреки горячие, чебуреки и пирожки, блины и вареники, шашлык и всякие печёнки-селезёнки, рыба на любой вкус, жареная, пареная, вяленая и свежая, а бычки жареные стоили десять копеек кучка, в которой бывало по десять-пятнадцать штук, так вот мы больше на бычков и нажимали, как на самое подходящее к нашему карману блюдо.

Заработки у нас были, как я уже сказал, никудышние, их едва хватало на пропитание, поэтому в школу там, в Дербенте, я так и не пошёл по причине нашей бедности, что потом ощутимым образом отразилось на моей дальнейшей жизни.

Несмотря на трудности, всё бы ещё ничего было в то время, потихоньку можно было бы жить, да вот привязалась к нам с матерью в этом жарком и комарином месте болезнь – малярия, да хорошо ещё, что в разное время она нас трепала, один день меня, другой день мать, позволяя нам друг за другом ухаживать. А болезнь эта такая гадкая – хуже нет.

Приступ малярии у меня обычно начинался часов в десять утра: в летнюю жару вдруг начинаешь мёрзнуть, ложишься в постель, укрываешься с головой, на тебя наваливают все одеяла, одежду, матрацы, а ты всё мерзнешь, зубы цокают, сжимаешься в комок, а всё равно все мышцы дрожат – и так часа два-три, а потом начинается жар. Тут долой все одеяла, покрывала, рубашки, и только успевай подавать воду, так хочется пить, а жар такой, что порой теряешь сознание.

Во время приступа малярии мать обычно сидела около меня, обкладывая с головы до ног влажными полотенцами, и так часа три, потом температура падала – и к вечеру ты опять здоров. А на другой день та же история с самого начала, но теперь с матерью. И до того нас в конце концов замучила эта малярия, что однажды мы собрали свои узелки и давай бежать прочь от неё, приехали в Махачкалу, и тут болезнь как рукой сняло.

Перезимовали мы в Махачкале с горем пополам, сперва нас приютили родственники на некоторое время, а потом поселили нас в подвал портовского дома по причине того, что мать устроилась работать в порт уборщицей, на зарплату которой мы жили невероятно скудно.

Но вот наступила весна, и нас снова потянуло в Дербент, там, что ни говори, было легче прожить, не так голодно. Приехали мы опять в тот же совхоз на тот же участок, и всё повторилось в прежней последовательности, и когда нас снова в разгар лета доконала малярия, то мы опять решили уехать, но не в Махачкалу, а в Мамедкалу, это было здесь же, совсем недалеко, кто-то посоветовал матери поехать туда в совхоз на уборку яблок.

И вот мы снова пошли в Дербент на станцию. В этот раз, больные, истощённые, еле волоча ноги, шли по путям железной дороги, как вдруг сзади, не останавливаясь и ревя гудком, на нас налетел поезд, почти из-под колёс которого мы с матерью попрыгали в разные стороны на насыпь. Когда поезд промчался, мы долго ещё приходили в себя от испуга, а потом поднялись и поплелись дальше, мелко семеня ногами по шпалам. Придя на вокзал в Дербент, мы узнали время отправления своего состава, купили билеты до Мамедкалы, один взрослый и один детский, и стали ждать, а есть хотелось невыносимо.

– Пойдём, сынок, в ресторан, – сказала мать.

Вот пришли мы с ней в привокзальный ресторан, сели за стол, а подошедший официант с улыбочкой и какой-то иронией поинтересовался, что будем заказывать.

– Ты, мил человек, не смейся, – ответила ему мама, – у нас всего в кармане рубль да двадцать копеек, на которые надо прожить ещё дня три, а лучше посоветуй, чего бы нам похлебать подешевле.

Наверное, официанту стало неловко после этих слов, убавил он свой гонор и предложил нам суп с ушками, как самое дешёвое блюдо из имевшихся в меню, по десять или одиннадцать копеек за порцию – ели мы тот суп и восхищались, какой вкусный. То ли мы были настолько голодны, то ли суп действительно был очень хорош, но потом мы всю жизнь вспоминали его и тот дербентский привокзальный ресторан.

Вот, наконец, подошёл наш поезд, мы сели в вагон и поехали, а сойти нам нужно было на второй остановке, совсем недалеко от Дербента, но состав в нужном нам месте лишь как-то немного притормозил, не остановившись, и покатил дальше, а мы, не будучи уверены в своей станции, проскочили мимо неё. Растерянные, присели вновь на скамью, как вдруг в вагон зашёл ревизор с проверкой билетов, а мы, только что проехавшие мимо своей станции, теперь уже были безбилетниками – зайцами, как говорится. Мать подала ревизору билеты и замерла, бедная, в ожидании, что же будет, тот же, почти не глядя в документы, пробил их компостером и пошёл дальше, по-видимому, прочитав в спешке надпись Мамедкала как Махачкала.

Когда он ушёл, мать перекрестилась:

– Слава тебе, господи, пронесло, ну теперь уж поедем дальше.

Вот так волею случая на этот раз мы опять оказались в Махачкале, теперь уже на более долгое время. Мать снова устроилась на работу в порт уборщицей, и опять нас поселили в подвал, но уже в другой, под магазином в большом доме, который и сейчас стоит напротив железнодорожного вокзала. Подвал был большой, в нём жило несколько семей, и каждая семья была отгорожена от остального помещения простынями, бумагой, либо чем-то ещё. Такую же комнатку отгородили и для нас с мамой.

На этот раз она решила всё-таки отдать меня учиться, и пошли мы с ней в школу, которая находилась недалеко от вокзала и нашего подвала, пришли к директору. Директор и учителя побеседовали с матерью, потом дали мне газету и предложили почитать, я прочитал, что указали, и меня сразу определили во второй класс, где я, двенадцатилетний мальчишка, оказался ростом выше всех своих одноклассников. Вот так началась моя учёба.

Читал и писал я, конечно же, лучше всех в классе, научившись этому самоучкой, а вот арифметика стала для меня проблемой. Помню, как на третий или четвёртый день учёбы меня вызвали к доске, и учитель продиктовал:

– Пиши, семнадцать плюс восемнадцать… Сколько будет?

Я взял в руки мел, написал цифры на доске и долго стоял, думая, как же это сложить, но так и не сумел этого сделать. Позднее, усердно занимаясь и даже выучив таблицу умножения, я немного выровнялся с классом, но всё равно арифметика навсегда осталась для меня одним из самых трудных предметов, особенно тяжело давались задачи. Забегая вперёд, скажу, что совершенно непостижимым для меня оказался ещё один школьный предмет – немецкий язык. Не мог я тогда знать, как близко мне доведётся столкнуться с этим языком в будущем.

В том году я сумел всё-таки подтянуться в учёбе и закончил его с переводом в третий класс.

На Кубани

В третий класс я пошёл уже на Кубани, это произошло после того, как мы втроём уже с сестрой Матрёной, покинувшей вместе с нами Махачкалу, оказались в молокосовхозе где-то за Армавиром в районе станиц Успенка и Убежка4 в поисках более сытой жизни. Мама и Мотя работали в том совхозе доярками, а меня по осени отдали в школу. Учился я неплохо, а после уроков у меня хватало времени на все ребячьи проделки: побегать по окрестностям, полазить по сараям и крышам в поисках воробьиных гнёзд и тому подобные важные занятия. Там, в этих станицах, мне довелось покататься верхом на лошадях, я научился даже скакать галопом, но однажды случилось происшествие, едва не стоившее мне здоровья, после которого я стал остерегаться верховой езды.

Как-то раз я поехал поить лошадь к колодцу на окраину села, там спешился, лошадь напилась из корыта, которые в деревнях есть у каждого колодца, и с этого же корыта, встав на него ногой, я стал вновь садиться верхом, но не успел ещё как следует закинуть ногу, как водовоз, набиравший рядом в бочку воду для нашей фермы, стегнул мою лошадь кнутом – та рванула из-под меня с места в карьер, а я упал сверху вниз головой да на камни, которыми было вымощено место вокруг колодца. Водовоз весело посмеялся над моей беспомощностью и уехал со своей бочкой на водопой.

Ушибся я тогда очень сильно, но вгорячах подскочил и побежал было догонять лошадь, как-никак она была чужая, и мне её доверили, потом почувствовал сильную боль в пояснице и ниже неё, после чего еле-еле добрался до дома. Несколько дней после того происшествия я не мог ходить в школу, она находилась далеко, километра за три от нас, да и дома передвигался с трудом, мать даже боялась, как бы я не остался калекой на всю жизнь. Но, слава богу, всё закончилось благополучно, боли потихоньку прошли, и я снова бегал и катался на лошадях, но стал более осторожным.

Жилось нам здесь, в кубанской станице, тоже очень трудно, заработки у мамы и сестры, которые продолжали работать доярками, были скудные, выгоды от их работы было только и всего, что мы могли пить вволю молоко, но, правда, не цельное, а обезжиренное после сепаратора. Цельное же молоко, настоящее, мне случалось пробовать лишь изредка украдкой и только вечером. Так однажды по уговору с матерью пришёл я к ней на работу с этой целью, причём шёл окружным путём вокруг сараев, чтобы заведующий фермой или бригадир не увидели, мать как раз доила корову, подбежал я к ней, а она и говорит:

– Подожди немного, это молоко с водой, подойдёшь, когда начну доить следующую корову.

Как это так молоко с водой, долго не мог я понять, и зачем с водой? А всё было очень просто, оказывается, уже в том далёком 1936 году, всего через пару лет после великого голода, у нас началась эта невероятная и безумная, растянувшаяся на полвека, кампания по борьбе за высокие места в социалистическом соревновании, успех в которой могли обеспечить не только истинные трудовые достижения, которых и тогда было немало, и сейчас много, но и искусственно созданные показные результаты, например, неправдивые высокие надои. Мне, дошлому мальчишке, часто приходилось присутствовать на собраниях, где заведующий фермой и другие заезжие руководители только и твердили, что о необходимости увеличения вала продукции.

– Мы должны дать стране больше молока, больше масла и других молочных продуктов! Надо, товарищи, раздаивать коров! – кричали они с трибуны.

А как их раздаивать, сколько уж корова принесла молока с пастбища, столько и отдаст, больше из неё не вытянешь. Вот доярки и нашли способ увеличения надоев – когда шли доить корову, то всегда наливали с собой в ведро две-три кружки воды для того, чтобы перед дойкой обмыть коровье вымя и сполоснуть после этого руки, так я наблюдал, что не только мать, а все доярки брызнут, бывало, на коровье вымя пригоршню воды, оботрут его слегка полотенцем, а в оставшуюся воду доят, получая в результате надой на пол-литра больше.

При сдаче молока, когда оно выливалось из ведра в специальный молокомер, бригадир записывал, сколько продукта дала каждая корова, ведя строгий поголовный учёт продуктивности. Иной раз мне случалось слышать, как он хвалил ту или иную доярку:

– Вот видишь, сегодня ты постаралась, и корова прибавила на целый литр молока.

Бригадир, конечно, знал всю процедуру повышения надоев, но, выполняя вышестоящие требования, помалкивал – план есть план, никуда от него не денешься, он не мог остаться невыполненным.

Весь полученный на ферме удой сдавали на молокозавод, на котором я также бывал неоднократно, случалось, что возчик молока, молодой немец, хорошо ко мне относившийся, грузил на подводу полные бидоны, а я всегда помогал ему, и если у меня бывало свободное от ребячьих дел время, то он звал с собой:

– Поедем, Федька, на завод, сливок там попьёшь.

На заводе мы сгружали молоко в сепараторный цех. Там сначала делали анализ на жирность, отбирая пробу из каждого бидона в специальную стеклянную лабораторную колбу. Потом колбу закладывали в центрифугу, закрывали её крышкой и раскручивали, колба внутри аппарата сильно нагревалась, и происходило отделение жира от молока. Любил я крутить эту центрифугу, она выла, как самолёт.

После анализа молоко выливали в бак сепаратора, он начинал работать, происходило разделение молока на обрат и сливки. Обрат, обезжиренное молоко, лился широкой струёй, а сливки – узкой, я брал кружку, подставлял под узкую струйку, набирал сколько хотел и пил. Были они сладкие до приторности, в первый раз я выпил целую кружку, а потом уже много в меня не влезало, грамм по сто за раз, не больше. Там же, на заводе, видел, как делают масло, сыр и брынзу, но к этим продуктам доступа у досужего пацана уже не было.

В период пребывания в молокосовхозе мать в первый раз в жизни купила мне настоящую сделанную на фабрике обувь, это были демисезонные туфли. Приехала однажды к нам на ферму автолавка, много в ней было всякой всячины, диковинной для тех времён, но мать смогла выкроить средства только мне на обувь, она была самым необходимым явлением, поскольку на дворе стояла осень, и ходить в школу было не в чем. Как сейчас помню, туфли были чёрные блестящие тридцать шестого размера. Ходил я в них только в школу, а остальное время бегал босиком, зимой же кроме школы отсиживался больше дома.

Жить в совхозе было довольно сносно, да вот только у матери и сестры начали болеть суставы пальцев от дойки коров. Мотя по этой причине бросила доить и опять уехала в Махачкалу, ну а мы с матерью остались, потому что мне надо было окончить 3-й класс. Перезимовали мы там, а как только весной закончилась учёба, мать взяла расчёт, и мы снова со своими узелками оказались в дороге, которая в этот раз вела в Кугульту.

Потянуло нас к себе родное село. Пошли мы пешком напрямки. Кто-то матери сказал, что если пойти по прямой, то до Кугульты не очень далеко, вёрст сто будет, ну а нам к дороге было не привыкать, и мы двинулись опять через сёла и хутора где пешком, а где на попутной подводе, ночевали и питались так же всё у добрых людей. Не помню, сколько длилось наше путешествие, но живые и здоровые добрались мы до родного дома.

Кугульта

В наше отсутствие в хату, которую мы с матерью покинули несколько лет назад, перебрался старший брат Митя с семьёй. Хата была маленькая, жили в ней Митя, его жена Хима и три дочери, мои племянницы, Таня, Зина и Лида, а тут ещё и мы прибыли вдвоём, стало совсем тесно. Из-за этой тесноты пробыли мы в родном селе совсем недолго, кроме того было у нас очень скудно с пропитанием, хотя брат с женой и работали в колхозе, но они и свою семью обеспечивали с трудом, а тут ещё мы на их голову. Немного погостив и проведав родные места, мы с матерью снова собрали котомки и отправились в путь.

Однако за короткое пребывание дома я всё же успел и там набедокурить. Был я тогда любитель, как и все пацаны, строгать ножом из дощечек всякие пистолеты да наганы, а тут со старым своим дружком Илюхой Анисимовым мы решили сделать себе поджиги5, настоящее стреляющее оружие. Всё необходимое для его изготовления мы с ним нашли около колхозных мастерских прямо в нашем селе, а всего-то и нужно было подобрать несколько подходящих металлических трубок для стволов и какой-то крепёж для них, и вот мы смастерили себе пистолетики, очень похожие на настоящее оружие. Я свой поджиг сделал с медной трубкой-стволом, которую прикрутил проволокой к деревянной ручке – ну и давай пробовать стрелять.

Заряжал я его серой от спичек по полкоробка за раз, но выстрел в результате получался несолидный какой-то, пшик – и всё тут. Надоели мне такие игрушки, дай, думаю, сделаю заряд в полторы коробки. Плотно набил я в ствол серу, положил сверху неё пыж, потом пулю, то ли кусок гвоздя, то ли ещё какую железку, повесил мишень на илюхин забор, отмерил десять шагов, прицелился, чиркнул коробкой запальную спичку у прорези в тыльной части ствола – и вдруг раздался гром, что-то просвистело мимо уха, в руке остался кусок деревяшки от ручки моего оружия, мишень осталась целой, а пистолета как не бывало.

В ушах звон, мы с Илюхой давай было искать, куда же улетел поджиг, но не успели ничего найти, как на выстрел прибежала мать, стала браниться и шуметь:

– Я так и знала, что это твои проделки. Вот погоди, придёт брат с работы, он тебе задаст! А ну дыхни!.. А накурился, окаянный!

Я тогда курил уже заправски, правда, не всегда, а когда бывали папиросы, как правило, самые дешёвые, а значит самый горлодёр с запахом, который невозможно было скрыть. В то время в продаже были папиросы «Ракета», мы их называли «гвозди», стоили они тридцать пять копеек пачка, это три с половиной копейки на теперешние деньги, вот их мы и употребляли.

Очень хорошо помню, как начинал курить. Мне было 5 или 6 лет, отец ещё был жив и здоров, любил он меня очень, и вот вечером при свете керосиновой лампе он, лёжа, бывало, на примосте6, сворачивал цигарку из махорки, протягивал мне и говорил:

– Пойди, сынок, к лампе, прикури.

Я бежал, прикуривал, потом шёл обратно, а сам старался потянуть дым в себя, было интересно, как люди курят. Дым попадал в лёгкие, я кашлял, а отец смеялся:

– Ага, не будешь затягиваться.

Так повторялось довольно часто, отец, наверное, не подозревал, какую услугу, забавляясь, оказывал мне. На следующий день мы с тем же Илюхой находили бумагу, спички, шли на выгон, набирали сухой конский навоз, крутили с ним цигарки и дымили до одурения. Однажды мы с ним спрятались в канаву неподалёку от дома и стали курить это же самое зелье, дым над нами столбом, и вот мать, идя к колодцу по тропке рядом с нами, увидела дым и заглянула в канаву:

– Ах вы, окаянные, – давай она кричать на нас, – да я вас сейчас коромыслом!

Мы давай бегом врассыпную. А потом мать рассказала обо всём отцу, но тот погрозил только пальцем и перестал просить меня прикуривать ему цигарки, но уже было поздно, мы с Илюхой продолжали скрытно покуривать.

Был случай и с братом Митей, который также однажды попался с этим делом, о нём я узнал много позже из рассказов матери и сестры. Было время, он, уже взрослый парень, курил тайком, прячась по привычке от родителей, и вот однажды отец вышел во двор и, проходя мимо скирды соломы, заметил Митю и клубы дыма вокруг него, а тот, увидев отца, с перепуга сунул цигарку в солому и убежал. Отец, конечно, тут же вынул тлеющий окурок из скирды, затушил, вернулся в хату и задал Митьке хорошую трёпку, а потом достал кисет с табаком, спички и бумагу, отдал ему и сказал:

– На, кури при мне, хочу знать, что ты не спалишь скирд или хату.

Ну а случай со стрельбой из поджига закончился для меня благополучно – повезло мне. Почему повезло, да потому, что я лично знавал ребят, у которых подобное оружие разрывало в тыльной части ствола, и горящая сера, ударившая назад, оставляла кого без глаз, а кого с почерневшим на всю жизнь лицом. В тот раз всё обошлось убедительной нотацией брата и собственными размышлениями, результатом которых стало то, что впредь я если пользовался оружием, то только настоящим – рассказ об этом впереди.

Как я уже говорил, пожили мы дома в Кугульте недолго, небольшую часть лета, и вскоре снова отправились в путь. У матери была цель к осени где-то устроиться основательно, чтобы я мог пойти в школу.

Кубань, 1938 год

После того недолгого пребывания в Кугульте мы некоторое время скитались в окрестностях Ставрополя, не сумев как-то обустроиться там, подались снова на Кубань, теперь уже на сахарный завод. Мать устроилась туда латать рваные мешки из-под сахара, ну а я пошёл в школу в 4-й класс.

Квартировали мы в том посёлке у кого-то в коридорчике, трудно нам было до невозможности, мать зарабатывала на штопке сахарных мешков мизерную зарплату, питались мы почти постоянно одним хлебом да сахаром, который она вытряхивала из мешков, что попадали ей в руки, ходили в чужих обносках, что отдавали нам сердобольные люди. Зимой в коридоре, где мы жили, было холодно, имелась у нас там печка, но топить её было нечем. Я после школы бегал в стоявший неподалёку перелесок, набирал там сухих сучьев, чтобы согреть хотя бы чайник или сварить какой-нибудь суп, да самим погреться, но такого временного тепла надолго не хватало, лишь на то время, пока в печке горел огонь, а через десять минут после его угасания снова становилось холодно. Так и коротали мы жизнь, постоянно одетые, а спали под всеми своими тряпками, но, несмотря ни на что, нужно было жить, а мне нужно было учиться.

А учился я хорошо, только по-прежнему мучился арифметикой, на которую у меня не хватало смекалки либо чего-то ещё. География, естествознание и литература давались легче, я их любил, и достаточно мне было один раз прочитать параграф в учебнике, как урок был выучен. Русский язык мне тоже давался легко, слова я писал без ошибок, а какие-то огрехи если и бывали, так только в запятых, тире и прочей пунктуации, по сей день мне не удалось толком разобраться в правописании знаков препинания, боюсь, что таких пунктуационных ошибок в этих моих записках найдётся достаточное количество. Но не так уж велик, думаю, этот грех, особенно если участь то обстоятельство, что моё образование ограничилось четырьмя классами школы, последний из которых я и окончил в школе посёлка сахарного завода. Опять же хочу и в этом вопросе надеяться на помощь грамотных внуков, в руки которым, даст бог, однажды попадёт эта тетрадь.

Однажды я с классом пошёл на экскурсию на сахарный завод. Стоял он тогда отдельно в стороне на берегу Кубани, наверное, и теперь находится там же. Экскурсия оказалась очень познавательной, во дворе завода учителя показали нам, как сперва сюда привозят и сгружают сахарную свёклу, которую потом транспортёры подают на мойку, а после мойки на резку, затем её режут машиной на мелкие дольки, похожие на макароны, и уже резаную закладывают в пропарочные котлы, огромные закрытые цистерны, выпаривают в этих котлах из свекольной массы все сладкие соки, перекачивают их в другие котлы, где уже начинают варить сахар, а выпаренные дольки, жом их называли, выбрасывают. Этого жома за заводом лежали целые горы, деть его было некуда, и круглый год в окрестностях от него стоял кислый неприятный запах.

Наш класс в тот раз долго водили по заводу, показывали весь технологический процесс производства сахара, и, наконец, привели в цех, где была уже готовая продукция. Цех этот находился на втором этаже заводского корпуса и был огромных размеров, там мы увидели большое и очень длинное механическое сито, которое всё время находилось в движении, и на него с какого-то большого барабана сыпался настоящий сахар.

Мы окружили это чудесное сито, в котором катались круглые комки ссохшейся сахарной массы величиной от гусиного яйца до воробьиного, все дети, давно отвыкшие от сладкого, накинулись на эти комки и стали жадно их поедать, запихивая в рот за обе щеки, многие из нас делали это вовсе безмерно, иные от комков кинулись к находившимся рядом стеллажам с готовым просеянным сахаром, черпали его пригоршнями или, уткнувшись в белую массу лицом, поглощали его, как будто хотели наесться на всю жизнь – учителя с трудом оторвали нас от этого занятия.

Вот экскурсия закончилась, на улицу нас выпустили уже с другой стороны завода прямо на берег Кубани, и тут все мы бросились к реке и стали жадно пить воду, а напившись, ощутили неудержимую тошноту, и на следующий день половина класса не пришла в школу по нездоровью. Для меня, правда, та экскурсия прошла без болезненных последствий, хотя я тоже поел много этих заманчивых сладких комков, но я был привычен к сахару, который являлся для нас с матерью повседневной пищей.