Старые тетради

Ах, бедность, бедность, сколько же она приносит человеку страданий как физических, так и нравственных. Помнится, зимой в холод, плохо одетый и обутый, я, как и все пацаны, хотел погулять на улице в компании вместе со всеми, покататься на санках, на коньках побегать, а где их было взять… Находил кусок деревяшки, ножом строгал из неё колодочку для конька, прожигал раскалённой проволокой дырки для верёвок, потом под колодочку подбивал проволоку и с этим самодельным коньком мчался на замёрзшую Кубань. Там на льду стояли шум и гам, ребята бегали, скользили, резвились, тут и я тоже подвязывал свой конёк к правой ноге и не столько катался, сколько катал ногу.

Только раз в жизни довелось мне побегать там же на Кубани на двух настоящих железных коньках, «угостил» один знакомый мальчишка, когда сам накатался вдоволь и потому раздобрился. Когда я нацепил коньки на ноги, то сначала не мог на них устоять, но постепенно приловчился и начал двигаться, а уже потом бегать. Накатался я тогда так, что ноги болели целую неделю, и накатался на всю жизнь, потому что после этого больше подобного случая мне не выпадало.

Много позднее, уже живя взрослым человеком в Махачкале, я возил своих детей зимой с коньками кататься на замёрзшее химзаводское озеро, понимая, какое это удовольствие для ребят, не передать словами, с какой же завистью я смотрел на их счастливые глаза, вспоминая своё нищее и голодное детство.

Теперь настала пора открыть одну тайну моей бедной многострадальной матери, о которой, наверное, даже сестра Мотя не знает, но прошедшее после всего этого время, думаю, позволяет это сделать. Матери в тот год, о котором я рассказываю, исполнилось сорок девять лет, и была она тогда ещё здоровая молодая и красивая женщина, только одета всегда очень бедно и скромно, и за нашей бедностью да заботами о куске хлеба ей некогда было задуматься о чём-то личном. Случилось так, что там на Кубани, в посёлке сахарного завода, приглянулась она одному пожилому бородатому одинокому мужчине, его все звали дед Левочко, который начал уговаривать мать пойти за него замуж. Этот дед в то время на повозке, запряжённой коровой, возил от завода домой в соседнюю станицу свекольный жом для корма той же самой коровы. У него в станице был хороший дом, большой сад, и начал он свои уговоры с того, дескать, будешь хозяйкой в доме, корову будешь доить, сыр-масло делать, заживёшь славно и сытно, а также всё прочее…

Как видно, на мать эти настойчивые уговоры оказали действие. Я только теперь понимаю, как устала она тогда от нашей нищеты и мыкание горя по белому свету, как беспросветная нужда подтолкнула её на ответственный шаг, и вот решила она держать со мной совет, пришла однажды домой и говорит:

– Давай, сынок, пойдём к деду Левочке, может поживём в тепле и сыты будем, да тебя выучим. Люди говорят, богатый дед, живёт он один, дом у него, хозяйство.

Ну мне, мальчишке, вдаваться тогда в различные взрослые вопросы и в голову не приходило, я, долго не думая, дал на всё своё согласие. В то время как раз закончилась учёба в школе, началось лето, и мы с матерью уехали с дедом в его станицу, которая находилась километрах в восьми или девяти от сахарного завода, а может и ближе, помню, что на другой стороне Кубани.

И вот прибыли мы на дедову усадьбу, увидели там большой, но сильно запущеный сад, большой дом, крытый цинковым железом, что мог позволить себе только богатый человек, но дом был пустой, вовсе почти без какой-либо мебели, так что впоследствии даже спать нам пришлось на полу, подстелив солому.

Как только мы вошли во двор, я сразу приметил у стены с окнами большую яблоню, ветви которой свисали прямо на крышу. Пока мать осматривалась во внутреннем помещении, я по яблоне мигом взобрался наверх и отправился в своё путешествие, загремело под ногами железо, выбежал дед и, шумно бранясь, согнал меня с крыши. Я было обиделся на него, но мать давай меня успокаивать и наставлять, что нельзя так поступать – не успел зайти, и скорее везде лазить.

Вот дед усадил нас за стол на грубо сколоченные лавки, которые только и были в доме из мебели, и стал потчевать яствами дивными: принёс он откуда-то из погреба горшок сливочного масла и поставил рядом с нарезанными толстыми ломтями хлеба. Я, обрадовавшись еде, подумал, что сейчас, наконец, наемся до отвала, намазал кусок хлеба толстым слоем масла, откусил и, почти не жуя, проглотил, но вдруг почувствовал, что с едой что-то не так, откусил от ломтя во второй раз, начал жевать и ощутил приступ тошноты – масло оказалось старым прогорклым и переплесневевшим, несъедобным, одним словом. Видать, оно как бы не с год простояло в том горшке в дедовом подвале, бережно хранимое для особенного случая, а когда такой случай настал, то оказалось негожим. До сих пор как вспомню то застолье и вкус масла из глиняного горшочка, так и сейчас начинаю чувствовать неприятные ощущения.

Но как бы там ни было, раз уж решили мы сюда в эту станицу переселиться, надо было здесь как-то обживаться. Я, помню, пошёл в то лето работать в совхоз, собирал там в садах смородину, крыжовник, вишню, мать тоже была чем-то занята в том же хозяйстве, не могу теперь уже вспомнить чем, но только прожили мы в том доме всего пару недель или чуть больше. Наши надежды на сытую и обеспеченную жизнь не оправдались, дед оказался грубияном и скрягой, каких мало на свете, очень скоро стало понятно, что ему нужны были в пришедшие в запустение дом, сад и прочее хозяйство работники-батраки, а не семья. Мы с матерью, осознав это в считаные дни, в одно прекрасное утро увязали свои узелки и зашагали на станцию.

Я к этому времени как раз получил свой небольшой заработок в совхозе за сбор ягод, и мы в этот же день сели на поезд и поехали в Махачкалу, где уже находилась сестра Мотя, на этот раз уже с тем, чтобы остаться там навсегда.

Примечания