Уинстон Черчилль. Личность и власть. 1939–1965
В половине второго дня политик обедал с членами семьи и близкими друзьями. Он старался держаться, но видно было, что ему тяжело. «Возможно, в этом есть скрытое благословение», – успокоила его супруга Клементина (1885–1977). В 1908 году, когда они еще только развивали свои отношения и Черчилль сообщал о последних новостях политической жизни молодой Клемми Хозье, он упомянул свое недавнее поражение на выборах в Манчестере, описав сложившуюся ситуацию, как «скрытое благословение»22.
Тогда, в 1908 году, для тридцатитрехлетнего Черчилля, получившего свой первый министерский пост и активно начавшего карьеру в Либеральной партии, поражение в Манчестере и последующее триумфальное проведение избирательной кампании в Данди, округе, от которого он будет успешно баллотироваться в парламент на протяжении шестнадцати лет, действительно могло рассматриваться, как «благословение». Но в 1945 году для разменявшего восьмой десяток политика столь уверенная победа лейбористов, обустроившихся на Олимпе как минимум на следующие пять лет, представлялась в совершенно ином свете. «Если это благословение, то оно скрыто очень глубоко», – ответил Черчилль23.
Насколько глубоко? Историк Поль Эддисон считает, что для репутации Черчилля его поражение на выборах действительно было благословением24. Политик и сам признает это после начала в июне 1950 года Корейской войны. По его собственным словам, он не смог бы разрулить ситуацию, избежав клейма «поджигатель войны»25.
Формально у Черчилля было еще несколько дней для передачи дел своему преемнику – новому главе правительства, лидеру
Лейбористской партии Клементу Ричарду Эттли (1883–1967). При должной изворотливости, он даже смог бы дождаться капитуляции Японии и уйти с поста полноценным победителем. Но Черчилль не стал цепляться за власть, которую народ уже забрал из его рук. Да и участие в Потсдамской конференции требовало безотлагательного представления нового руководителя британской делегации. К слову заметим, что это представление прошло относительно безболезненно, поскольку, несмотря на проходившие выборы и соперничество с лейбористами, Черчилль поступил благородно, а с точки зрения государственных интересов – предусмотрительно, включив Эттли вместе с собой в состав делегации.
В семь часов вечера Черчилль попросил помощников «подготовить мою повозку»26. Он направился в Букингемский дворец, где сообщил королю о своей отставке. Отставка была принята. Георг VI был «шокирован» результатом выборов. «Лично я сожалею о случившемся больше, чем кто-либо, – отметило Его Величество. – Мне будет не хватать вашего совета, гораздо больше, чем я способен это выразить»27. Монарх предложил своему подданному высшую награду Королевства – орден Подвязки. Хотя отказываться от подобных знаков внимания было непринято, Черчилль не стал принимать высокую награду. Сначала он объяснил свое решением тем, что «счел момент слишком грустным для почестей»28, а затем добавил, что «не может принять из рук короля орден Подвязки, в то время как народ дал ему орден Отвязки»29. Младшая дочь Черчилля Мэри Соамс (1922–2014) считала, что это решение было связано с тем, что ее отец «огрубел и обиделся» после поражения на выборах30.
Как бы там ни было, но это решение было более чем экстравагантным, особенно с учетом того, что еще в молодости за Черчиллем закрепилась слава охотника за медалями. На самом деле в молодые годы погоня субалтерна за медалями больше походила на позу и стремление выделиться, а также обрести популярность и набрать очки для дальнейшего продвижения наверх. Коллекционирование знаков отличия никогда не было для политика самоцелью. И случай с орденом Подвязки лишнее тому подтверждение. Хотя совсем без награды Черчилль не останется. В начале 1946 года ему вручат орден Заслуг. Экс-премьеру будет приятна не только оказанная честь, но и тот факт, что решение о награждении было принято единолично королем без обсуждения этого вопроса с правительством31.
После королевской аудиенции Черчилль вернулся на Даунинг-стрит.
– Мучительно после всех этих лет лишиться поводьев власти, – заметил он.
– По крайней мере, сэр, пока вы держали поводья, вам удалось выиграть забег, – сказал кто-то из присутствующих.
– Да, и после этого меня вышвырнули вон, – не своим голосом ответил Черчилль32.
Вечером Би-би-си транслировало прощальное обращение низвергнутого премьера. Черчилль выразил «сожаление», что ему не позволили «завершить работу против Японии». Однако, заверил он радиослушателей, «в этом отношении все планы уже разработаны и вся подготовка уже выполнена, и результаты могут быть получены значительно быстрее, чем мы до сих пор могли ожидать». В заключение он выразил «британскому народу, от имени которого действовал в эти опасные годы, свою глубокую благодарность за непоколебимую, неизменную поддержку и многочисленные проявления его благосклонности к своему слуге»33.
На следующий день Черчилль провел последнее заседание кабинета министров. Оно прошло в грустной атмосфере и продлилось недолго. Отставной политик попросил задержаться теперь уже бывшего главу МИД Энтони Идена (1897–1977), с которым побеседовал еще с полчаса. «Тридцать лет моей жизни связаны с этими помещениями, – произнес он. – Я больше никогда не буду заседать в них. Вы будете, но не я»34. Иден сочувствовал старшему товарищу, хотя в тот момент сам переживал нелегкие времена. За несколько дней до объявления результатов голосования он узнал, что его любимый старший сын Саймон, лейтенант ВВС, пропавший без вести во время одного из боевых вылетов, признан погибшим.
Уикенд Черчилль провел с семьей в загородной резиденции британских премьер-министров Чекере. Покидая здание, которое стало привычным за пять лет, все присутствующие расписались в книге посетителей. Последним автограф оставил наш герой, добавив после подписи – Finis3S.
Некоторые авторы указывали на неблагодарность народов, «изгоняющих из правительства тех, кто их спас»36. Но Черчилль так не считал. Когда лорд Моран, пытаясь успокоить его, заговорил о «неблагодарности» британцев, он тут же был одернут восклицанием: «О нет! У них были трудные времена»37. «Народ проголосовал, как счел правильным. Это и есть демократия. За нее мы с вами и боремся», – признается Черчилль в день поражения одному из своих помощников38.
Отключившись от решения насущных проблем государственного управления, Черчилль получил достаточно времени для анализа причин своего поражения. Результаты голосования обескураживали, но не удивляли. Схожую картину он уже наблюдал после завершения Первой мировой войны. В четвертом томе своего произведения об этом конфликте – «Мировой кризис», он фактически предсказал собственную неудачу, описывая первые послевоенные годы. В частности, он указывал тогда, что как только исчезает «очарование войны», исчезают и «исключительные полномочия, позволявшие направлять жизнь наций». И в этот момент для «победоносных государственных деятелей, идолов масс, провозглашенных спасителями своих народов» и по праву окруженных «блеском своих военных побед», «час уже пробил; работа их почти сделана». Завершаются «все пять актов драмы; огни истории потушены, мировая сцена погружается во мрак, актеры уходят, хоры замолкают»39.
Когда Черчилль в свое время размышлял над событиями четвертьвековой давности, особенно драматичным ему представлялась отставка с поста премьер-министра Франции в 1920 году выдающегося государственного деятеля Жоржа Бенжамена Клемансо (1841–1929). «После того как победа была одержана, Франция оказалась на взгляд иностранца неблагодарной, она отшвырнула Клемансо в сторону и как можно скорее занялась старыми партийными играми», – такими словами охарактеризовал он падение «Тигра»40. Теперь, в 1945 году, ему казалось, что он повторяет судьбу великого предшественника. Неужели так принято, что призванный к решению проблем во время кризиса лидер отправляется в изгнание бывшими последователями после достижения поставленных целей? Но кто как не он должен был понимать безжалостность истории. Встают новые проблемы, требующие новых подходов и руководителей новой формации. Черчилль сам подчеркивал эту неприятную закономерность в своем давнем сочинении – романе «Саврола», описывая, что «когда победа висела на волоске», его главный герой «был незаменим», а «теперь народ готов был обходиться без него»41.
И все-таки поражение на выборах повергало в уныние, наводя на мысль, что в изменившихся условиях, в борьбе между массой и индивидуальностью, победила масса. Словно предчувствуя падение, Черчилль вспомнил в мае 1945-го свою старую реплику периода 1920-х годов: «Борьба гигантов закончилась, начались ссоры пигмеев»42. Только теперь она приобрела следующий вид: «Когда орлы замолкают, начинают тарабанить попугаи»43.
Какие бы социальные сдвиги ни происходили, насколько бы закономерны ни были исторические процессы, но определенная вина в постигшем Консервативную партию провале лежала и на самом Уинстоне Черчилле. Он слишком уверился в предстоящей победе, допустив серьезные ошибки в избирательной гонке. Его главный просчет состоял в том, что он не понял притязаний обычных граждан, жаждавших изменений и решения насущных социальных проблем: нехватка работы, недостаток продовольствия, отсутствие жилья. Черчиллю, который провел шесть последних лет в водах международной политики, эти проблемы не были интересны, либо у него на них просто не хватало времени. И теперь, когда победа над континентальным противником была одержана, он если и касался в своих предвыборных выступлениях злободневных социальных тем, то делал это настолько архаично, что причинял себе и своей партии больше вреда, чем приносил пользы.
В отличие от конструктивного и практичного подхода лейбористов, построивших свою программу «Давайте смотреть в будущее вместе» на внедрении системы социального страхования, создании Национальной службы здравоохранения и национализации ключевых отраслей промышленности, избирательную кампанию тори отличал нигилистический характер с отчаянной критикой социализма и отсутствием собственных предложений по реформированию общественного устройства.
Черчилль давно выступал против левого блока, и в этом формате политического противоборства он чувствовал себя словно рыба в воде. Уверенность – хорошее качество, особенно для лидера, но чрезмерная вера в себя способна притупить чувствительность и осознание надвигающейся опасности. Упование несокрушимостью – коварный синдром политической жизни, нередко предшествующий грубым просчетам и их болезненным последствиям.
Черчилль увлекся собственной риторикой и оступился. В критике социализма он переступил черту, вызвав заслуженное неодобрение избирателей. В частности, во время выступления по радио 4 июня он потряс общественность, заявив, что «никакое социалистическое правительство, контролирующее все сферы жизнедеятельности и экономики страны, не сможет позволить себе мириться с публичным выражением недовольства в форме неприкрытой, резкой и жестокой критики; ему придется прибегнуть к помощи своего рода гестапо»44.
Перед тем как произнести эту речь, Черчилль показал текст выступления супруге. Клементина попросила удалить «отвратительное» упоминание гестапо45. Но он отказался, предпочтя оставить текст без изменения, чем вызвал негодование радиослушателей. Достопочтенная публика не смогла понять и признать столь оскорбительных заявлений в адрес лейбористов, со многими из которых Черчилль в течение пяти лет успешно работал в коалиционном правительстве. «О чем он только думал, когда сказал о гестапо», – сокрушался литературный критик Рэймонд Мортимер (1895–1980). «Я очень расстроена этим неудачным выступлением», – возмущалась поэтесса и романист Вита Сэквилл-Уэст (1892–1962), восхищение которой британским премьером «граничило с поклонением»46.
Черчилль разошелся с электоратом не только в злосчастной аллюзии. Он в очередной раз использовал тяжелую артиллерию красноречия, направив ее целиком против крепости социализма. Последняя рассматривалась им как главный антагонист свободы, неотделимый «от тоталитаризма и слепого поклонения государству». Он пытался доказать, что социализм ведет борьбу «не только с частной собственностью во всех ее проявлениях, но и с любыми проявлениями свободы». По его словам, социализм ограничивает право «дышать свободно», жить «не боясь, что тебе зажмет рот или нос грубая и жестокая рука тирании». В его представлении социализм был грозной машиной, указывающей рядовому гражданину, «где ему работать, над чем ему работать, куда ему можно идти и что ему можно говорить, каких взглядов ему придерживаться и в какой форме их выражать, в какую очередь вставать его жене, чтобы получить назначенный государством паек»47. Черчилль изобразил картину, достойную пера Оруэлла, но в глазах обывателей, как ему указала собственная дочь Сара (1914–1982), социалистический строй не был столь отвратительным. «Социалистические идеи нашли практическое применение во время войны, не причинив вреда и принеся много пользы», – объясняла она48.
Негативное влияние на положение лидера тори оказывал и тот факт, что, предаваясь крупнокалиберной критике, он не предлагал ничего нового. В то время как все ждали перемен к лучшему, Черчилль выступил поборником традиций. Одним составом переходного правительства с распределением министерских портфелей между реакционными тори 1930-х годов он недвусмысленно дал понять, что его курс во внутренней политике определяется стандартами десяти-, а то и двадцатилетней давности.
Ошибки премьера во время избирательной кампании 1945 года были серьезными, но не менее серьезным был и настрой электората, также оказавший значительное влияние на результат голосования. Британцы отказали в доверии существующему правительству не в июле 1945-го и не в мае. Они давно уже выражали недовольство проводимой тори социальной политикой, все больше поддерживая в военные годы левый блок. В то время как авторитет самого Черчилля был непререкаем[2] популярность возглавляемой им партии уступала рейтингам лейбористов. За пять месяцев до проведения выборов британцы на 20 % больше отдавали предпочтение партии Эттли, чем тори. И хотя к июлю 1945 года превосходство лейбористов сократилось до 8 %, Черчилль вступил в борьбу с противником, силу и возможности которого недооценивал49. Когда он спросил фельдмаршала Уильяма Джозефа Слима (1891–1970), как, по его мнению, будут голосовать солдаты, на которых приходилась почти пятая часть всех избирателей, тот без экивоков ответил: «Девяносто процентов за лейбористов». – «А что остальные десять?» – недовольно выдавил Черчилль. «Они вообще не будут голосовать», – заявил Слим50.
Выборы 1945 года лишний раз продемонстрировали наступление новой эпохи, в которой один больше в поле не воин. И то, что случилось с Черчиллем, в свете происходивших метаморфоз очень показательно. Даже потерпев унизительное и оскорбительное поражение, он продолжал оставаться популярным и любимым в народе. В каком бы городе во время избирательной кампании он ни появлялся, его неизменно встречали тысячи восторженных почитателей[3]. Но в том-то и заключалась трансформация, что когда миром стали править обезличенные процессы, все эти экзальтированные и переполненные эмоциями сцены, если и оказывали влияние, то не на народное волеизъявление, а на самообман политиков, желающих оставаться в центре внимания. Британцы искренне приветствовали своего спасителя, и так же искренне шли голосовать против возглавляемой им партии. Не потому, что они были против военного лидерства Черчилля. Просто они не хотели видеть его во главе послевоенного правительства, считая, что лейбористы лучше справятся с решением насущных задач.
Летом 1945 года фиаско потерпела Консервативная партия, но Черчилль считал, что разгром на выборах был его личным Ватерлоо. Он часто персонифицировал события. Только если раньше это помогало ему ощущать собственную значимость и способствовало укреплению душевного здоровья, то теперь подобное замыкание причинно-следственных связей на своей личности лишь усугубляло масштаб трагедии. Он жаловался, что жизнь стала для него менее интересной52. Он не винил народ, но все равно испытывал злобу. И эта желчь не замедлила проявиться в отношениях с близкими. «Не могу этого объяснить, но в нашем несчастье, вместо того чтобы поддерживать друг друга, мы, наоборот, все время ссоримся, – жаловалась Клементина младшей дочери. – Конечно, во всем виновата я, но такая жизнь для меня невыносима. Уинстон настолько несчастен, что с ним невозможно совладать»55.
Был еще один фактор, добавлявший нервозности в и без того беспокойную частную жизнь экс-премьера. После волеизъявления британского народа Черчилль оказался на улице не только в переносном, но и в прямом смысле слова. Его любимый Чартвелл был в годы войны закрыт и не мог принять спасителя нации. Купленный недавно лондонский особняк, расположенный по ныне знаменитому адресу Гайд-парк-гейт, 28, находился до октября на ремонте. Черчиллю и его супруге ничего не оставалось, как, покинув Даунинг-стрит, переехать жить сначала в отель, а затем в квартиру зятя Эдвина Данкена Сэндиса (1908–1987).
Ключ от решения жилищной проблемы Черчилля заключался в дальнейшей судьбе Чартвелла. Учитывая, что возвращение поместью прежнего комфорта требовало после шести лет простоя значительных финансовых вложений, необходимо было определяться, что делать дальше. Вариантов было немного: либо брать на себя в старости значительные финансовые обязательства и ввязываться в затратное обустройство дома с прилегающими территориями, либо продать поместье, стабилизировав тем самым свое положение.
Нерадостные перспективы. Но было ли все так мрачно на самом деле, по крайней мере, с финансовой точки зрения? Сначала за двадцать пять тысяч фунтов Черчилль продал издательству Odhams права на свои предвоенные произведения. Затем получил пять тысяч фунтов от Life за репродукцию в журнале нескольких своих картин. Еще двенадцать с половиной тысяч фунтов политик заработал на публикации очередной серии своих речей. Сам Черчилль оценивал, что для безбедного существования ему необходимо иметь годовой доход в двенадцать тысяч фунтов[4]. Полученные гонорары позволяли чувствовать себя уверенно на протяжении нескольких лет. И тем не менее при всех этих благоприятных обстоятельствах и значительных поступлениях он все-таки решился на продажу любимого Чартвелла.
Это была уже не первая попытка выставить поместье на продажу. Но в отличие от прошлых эпизодов, на этот раз дело было доведено до конца. Правда, спектакль был разыгран исключительно по черчиллевским канонам. Во-первых, владелец получил за сделку внушительную сумму – сорок три тысячи фунтов[5]. Для сравнения, в 1938 году Чартвелл планировалось продать всего за двадцать тысяч фунтов. Во-вторых, даже продав Чартвелл, Черчилль не покинул его. Он получил право пожизненного проживания в бывшем поместье за символическую ренту в триста пятьдесят фунтов в год. А после кончины политика Чартвелл должен был стать его музеем. Столь необычное решение стало возможно благодаря Уильяму Эварту Берри, 1-му виконту Камроузу (1879–1954), который организовал приобретение Чартвелла «Национальным фондом», занимающимся охраной объектов исторического интереса и природной красоты. Сам Камроуз пожертвовал в фонд пятнадцать тысяч фунтов, еще восемьдесят тысяч фунтов дали шестнадцать состоятельных людей, которым была небезразлична судьба экс-премьера[6].
Британский политик не страдал излишней скромностью и полученные от продажи поместья деньги пустил на… расширение своих угодий. Черчилль прикупил три соседних фермерских хозяйства общей площадью почти пятьсот акров, увлекшись новым хобби – животноводством. Сначала он разводил свиней породы ланд-рас и призовых коров джерсейской породы, затем стал специализироваться на разведении коров шортгорнской породы. Также он заселил расположенные на территории три пруда золотыми рыбками, а для защиты их от хищных птиц лично изобрел специальное устройство: сделанную на основе велосипедного колеса плавучую вертушку с установленными на ней маленькими зеркалами. По замыслу изобретателя, ветер приводил колесо в движение, а солнце, попадая на зеркала, вызывало яркие вспышки света, которые должны были отпугивать птиц. Устройство, правда, оказалось не слишком практичным. «К сожалению, на нашем маленьком острове солнце светит довольно редко», – жаловался землевладелец55.
Если с жилищной проблемой все разрешилось более или менее благополучно, то на политическом небосклоне ситуация не внушала оптимизма. После провала Дарданелльской операции в 1915 году, неудач в 1922-м, отставки в 1929-м последнее поражение тори на выборах было уже четвертым фиаско Черчилля. И если раньше он, несмотря на все одолевавшие сомнения и волнения, старался не унывать, веря, что его звезда еще взойдет, то теперь почтенный возраст значительно затемнял светлые перспективы. Некоторые тори полагали, что политику, который начал свою карьеру еще во времена правления королевы Виктории (1819–1901, на троне с 1837 года), пора покинуть Олимп и выйти в отставку. Казалось даже, что старый лев (или бульдог, как кому больше нравится) сам готов был уйти из большой политики. «Вся моя последующая жизнь превратится в одни сплошные каникулы», – делился он со своим окружением56.
Но с Черчиллем всегда было непросто, и те, кто верил таким заявлениям, ошибались. Для личностей такого масштаба подобные реплики, сказанные в приватных беседах и тут же попадающие на страницы дневников, тем самым закрепляясь в истории, не следует воспринимать буквально. Довольно часто они являются результатами сиюминутных размышлений, или пробой на слух одного из сценариев дальнейшего развития событий, или стремлением эпатировать собеседника, или просто желанием понаблюдать за его реакцией, или чем-то еще, ведомым только автору высказывания.
Так и в этом случае. Черчилль не собирался уходить в отставку с поста лидера партии. Он никогда не хотел оставлять сцену. И менее всего он хотел покинуть ее сейчас, оказавшись в положении проигравшего. Возможно, возраст и притупил его слух, но не подавил в нем бойцовские качества. Он готов был вновь засучить рукава и окунуться в горнило политической борьбы. Он верил в реванш. Нужно лишь набраться сил и восстановить душевное равновесие.
Для этого у Черчилля было несколько хорошо зарекомендовавших себя средств. Одно из них: поездка в Европу. «Путешествие за границу, особенно в Европу, всегда было способно отвлечь его внимание», – писал Черчилль о своем отце57. Аналогичные строки справедливы и для нашего героя, привыкшего залечивать, полученные в дождливой и окутанной туманами Англии раны на солнечных пейзажах. Обычно предпочтение отдавалось французской Ривьере, но в 1945 году выбор пал на озеро Комо.
Среди некоторых историков популярен миф, что поездка в Италию была обусловлена стремлением найти и уничтожить оригинальные свидетельства переписки с Бенито Амилькаре Андреа Муссолини (1883–1945), которые могли скомпрометировать британского политика. У этого мифа есть определенное историческое основание – хвалебные слова, которые Черчилль неоднократно произносил в адрес дуче. Но это было до войны. После того как Муссолини, временно сохранявший показушный нейтралитет, решил воспользоваться ситуацией и 10 июня 1940 года, в момент крушения Западного фронта, присоединился к расчленению Европы, обращения премьер-министра меняются. Не в кулуарных беседах, а в радиообращении он публично называет лидера фашистов «маленьким итальянским сообщником, рысцой поспешающим за герром Гитлером, надеющимся на легкую поживу, но при этом изрядно уставшим и изрядно робеющим», которому достаются не лавры, а «объедки» от более могущественного нацистского союзника. В конце декабря 1940 года Черчилль обратился по радио к итальянскому народу, заявив: «Я не отрицаю, что Муссолини великий человек, но никто также не сможет отрицать того факта, что после восемнадцати лет необузданной власти он привел вашу страну на край ужасной пропасти». Через несколько месяцев, также из радиостудии, он скажет, что политикой «итальянского квислинга[7] по имени Муссолини» стало превращение собственной страны в «половик для Гитлера и его нового порядка». «Коварный, хладнокровный, жестокий итальянец» – дуче обратился к «нацистскому гестапо и прусским штыкам для утверждения господства над собственными соотечественниками». Схожие высказывания об «итальянце-неудачнике», «преступном, хотя и нелепом сообщнике Гитлера» Черчилль будет делать и дальше, утверждая, что «кичливый Муссолини… не более чем лакей и раб, простейшее орудие воли своего господина». Он назвал его жертвой «высокомерия долголетней и необузданной тирании» и считал политиком, который нарушил «все границы приличия и даже простого здравого смысла»58.
Однако миф о поиске писем является неправдоподобным не только из-за этих заявлений. Необходимо учитывать, что во время отдыха на Комо Черчилль был уже экс-премьером, лишенным значительных полномочий и возможностей. Муссолини казнили в конце апреля 1945 года, и если бы компрометирующие документы существовали на самом деле, то самое время позаботиться об их уничтожении было именно тогда – весной 1945-го, когда в распоряжении Черчилля был весь арсенал разведывательных и специальных служб.