Свежий аромат молодой зелени, перемешанный с запахом цветущих яблонь, проникал в кабинет отца через открытое окно. Я стоял около него и не мог надышаться. Что ни говори, а воздух тут особенный, это действительно райское место. Имелись здесь и свои местные ангелы вперемешку с демонами – пациенты Алленберга.
Кого здесь только не было: от одиноких бродяг до состоятельных и солидных дам, от уличных музыкантов до знаменитых артистов театра, от совсем ещё маленьких детей до стариков.
Для всех были соответствующие условия пребывания, причём такие, что люди, находящиеся фактически в заточении, чувствовали себя хорошо и комфортно.
Алленберг – клиника для душевнобольных, но клиника высшего образца, где учтены все необходимые условия содержания и пребывания тут людей. Ключевое слово «людей», даже если эти люди безудержно горланят о своём родстве с Тутанхамоном, размазывая при этом фекалии по стене.
Все летние каникулы я проводил с отцом в больнице. Здесь я мог попрактиковаться в деле, которое однажды выбрал, а если быть честным, отец выбрал его за меня.
– Эрик, психи никогда не переведутся, а значит, и работы у нас не убавится, – сказал он мне, когда я был на распутье.
В это время мамы уже не было. Она умерла, когда мне исполнилось четырнадцать, и мы остались вдвоём с отцом.
Мне всегда нравилась медицина, видимо, это наследственное. Особенно привлекала хирургия, кардиология. Психиатрию я даже не рассматривал, но отец хотел, чтобы я был рядом с ним. К тому же Алленберг был, по его мнению, лучшим местом, какое можно только представить.
Я был очень далёк от этого. Регулярное общение с душевнобольными вызывало у меня некоторое отвращение. Порой я поражался, как мой отец, выдающийся и умнейший человек, мог возиться с ними как с малыми детьми. Несмотря на его высокое положение, он любил сам проводить обходы, тщательно следил за порядком и особое внимание уделял обращению с пациентами. Никто из персонала не мог даже пальцем тронуть ни одного больного, даже буйного. Отец гордился, что благодаря ему в клинике всё изменилось.
Я очень любил бывать здесь, больше в качестве сына главного доктора, но никак не в качестве будущего врача. Мне нравилась потрясающая природа этих мест, тишина, что царила кругом, нравились и некоторые пациенты. Назвать их психами язык не поворачивался. Это были невероятно дружелюбные, умные и интересные люди, с которыми можно было беседовать часами на самые разнообразные темы.
Если честно, в современном мире по улицам гуляет гораздо больше сумасшедших, чем их было в стенах Алленберга. Здесь содержались люди, страдающие лунатизмом и депрессией. Были и те, кто скрывался от гестапо под «нужными» диагнозами. Отец знал это и, поскольку ненавидел нацистов, спокойно содержал прячущихся в качестве пациентов.
Ну и, конечно, были здесь абсолютно сумасшедшие, эпилептики, дети с синдромом Дауна. От многих из них родные с радостью отказались, отдавая на попечение в психушку. Таким образом, Алленберг стал своего рода пристанищем для тысячи не нужных обществу людей.
Я помню то майское утро, словно оно было вчера. Помню ароматы сада, шелест молодой листвы, пение птиц и стук по больничной плитке быстро приближающихся каблучков. Помню внезапно распахнувшуюся дверь кабинета и… её.
Она была в светло-зелёном платье, что так шло её фигуре, и в неизменно жёлтых туфлях. Короткие вьющиеся волосы растрепались на её маленькой головке, на щеках играл нежный румянец, а в глазах сверкал огонь. Тот самый огонь, что я так любил в ней.
Словно ураган ворвалась она тогда в кабинет моего отца. Словно ураган ворвалась она в тот день в мою жизнь.
– Михаэль, Михаэль! – громко произнесла она, но увидев меня у открытого окна, замерла на месте. – Вы кто?
– Эрик, – ответил я, растерявшись.
– Где Михаэль? Мне сказали, что это его рабочий кабинет.
– Так и есть. Он вышел, его позвали в третий корпус, – отчитался я перед ней, сам не понимая зачем. Её решительный тон не оставлял мне тогда другого выхода.
– Когда же он вернётся? – спросила она с тревогой в голосе. – Он мне очень нужен. Это вопрос жизни и…
Она осеклась, не успев договорить, увидев табличку с именем на моей груди.
– Вы брат Михаэля?
– Нет, я его сын.
– Как, неужели у Михаэля такой взрослый сын?
Её тревожный взгляд вдруг сделался любопытным. Она с интересом рассматривала меня, словно пыталась найти во мне сходство с отцом. А мы были с ним очень похожи: высокий рост, тёмно-русые волосы, коричневые глаза, немного смуглая кожа.
– Мне восемнадцать, – сказал я, сам не зная для чего, и тут же покраснел.
Она улыбнулась, я тоже.
– Ирма… Вы здесь зачем? – спросил отец, заходя в кабинет.
В одной руке он держал объёмную пачку историй болезни, а в другой свои очки.
– Михаэль! – воскликнула она. – Вы мне очень нужны. Это просто сумасшедший дом, что происходит!
– Вы правы, это самый настоящий сумасшедший дом, – сказал отец, усмехаясь.
Не понимая его сарказма, она продолжила свой рассказ:
– Мой отец, он хочет, чтобы меня поместили в психиатрическую клинику. Он говорит, что я сумасшедшая, потому что вступила в антинацистскую партию. Но ведь сумасшествие – это то, что сейчас происходит, и это должен кто-то остановить.
– Вы полагаете, что сможете это сделать?
Она ничего не ответила и, сердито глядя на отца, села на небольшой диван, стоящий в центре кабинета.
– Я уж было подумал, что отец хочет поместить вас в психушку из-за туфель, с которыми вы не расстаётесь, – сказал отец, улыбаясь.
Он смотрел на неё как на маленького ребёнка.
– Простите, что перебил вас, – извинился он, – продолжайте ваш рассказ.
– Что здесь рассказывать, вопрос уже решён. Для меня было счастьем узнать, что вы главный доктор в Алленберге. Вы непременно должны мне помочь.
– Что же вы хотите от меня, милая фройляйн?
– Вы должны дать врачебное заключение, что я абсолютно психически здоровый человек. Признать меня сумасшедшей – это верх его подлости.
– Ирма, милая Ирма… Я бы не стал с такой уверенностью говорить о вашем абсолютном психическом здоровье.
Она с непониманием смотрела на него. Мне было очень неловко присутствовать при этом разговоре. Всё произошло так стремительно, что я как стоял у окна, так и оставался там, стараясь не шевелиться и не привлекать к себе внимания.
– Постараюсь объяснить, – сказал отец, закуривая. – Вы живёте в самой что ни на есть нацистской стране, возглавляемой диктатором, не терпящим никакого инакомыслия и жестоко карающим за него. Однако это не мешает вам кричать направо и налево о вашем участии в антинацистской партии. Тут, знаете ли, возникают сомнения в вашем психическом здоровье, а также это говорит о полном отсутствии у вас инстинкта самосохранения. Сейчас выбор у вас невелик: либо вы сами приедете в Алленберг, либо приедут за вами, но это будут ребята из гестапо. Вы понимаете меня, Ирма?
– Нет, Михаэль, я откровенно не понимаю вас. Я же вижу, что вы ненавидите их так же, как и я, так почему же вы молчите? Почему вы отсиживаетесь здесь? Разве не понимаете, что рано или поздно за вами тоже придут?
– Понимаю, очень хорошо понимаю, но до этого момента я смогу помочь сотням своих пациентов. Если же я буду вещать во всеуслышание о своих политических взглядах, как вы мне предлагаете, то дорога в концлагерь мне обеспечена уже сегодня.
– Разве вы не видите, что вот-вот начнётся война и всё, за что вы так цепляетесь, в мгновение может превратиться в тлен? – в отчаянии произнесла она.
– Возможно, это и так, но здесь я на своём месте и постараюсь сделать всё зависящее от меня, чтобы этого не произошло. Мои возгласы уже ни к чему не приведут… Слишком поздно, война неизбежна, а здесь я могу помочь тем, кто во мне нуждается. А вы, Ирма, что вы можете сделать на своём месте действительно полезное для своей идеи?
Она молча смотрела на него с презрением, после чего произнесла:
– Вы трус.
