С тобой и без тебя. Стихи о любви

ПИСЬМО ИЗ ПЯТИГОРСКА

НАКАЗ ДЕМБЕЛЯМ

Кому – чемодан, а кому…

наше время кемарит.

Ещё нам три года носить

сапоги и шинели.

– Привет передайте

деревьям, траве и Тамаре —

девчонке, глаза у которой

апрелем синели.

Что скажет она?

Ну, об этом, наверно, отдельно.

Забот у неё…

Надо зонтик забрать из починки,

поскольку дожди.

А здесь так не хватает дождей нам,

в пустыне, где ветер

никак не сочтёт все песчинки!

Мы тоже уедем.

И пусть это будет нескоро,

тем радостней встреча.

Собаки охрипнут от лая.

И девочка эта

посмотрит и скажет с укором:

«Ну, знаешь, так долго

ещё никого не ждала я».

* * *

Предвечерний туман

занавесит померкшие дали.

От дождя и от ветра

темнеет гранит балюстрад.

Это осень как будто.

Её мы с тобою не ждали.

Птичьей вспугнутой стаей

багряные листья летят.

Их потом соберут

для гербария школьного дети.

И засохнут они

среди пыльных бумажных листов.

И забудется всё.

Но останется вечный свидетель,

громыхая прибоем

о гальку своих берегов.

* * *

Когда непрухи полоса,

я жду, как ожидают помощь,

твои восточные глаза,

непостижимые, как полночь.

Они и в полутьме блестят

на жарком бархате июля…

Как я люблю твой быстрый взгляд —

пугливый, словно у косули!

Не надо говорить слова,

не надо, ничего не надо,

когда кружится голова

от недосказанного взгляда.

* * *

Белый квадрат стены,

эхо минувших снов.

Жёлтым серпом луны

скошен недели сноп.

Ходиков мерен ход,

спит опустевший дом.

Самый несчастный тот,

кто одинок вдвоём.

* * *

Мне только минуты, наверно,

хватило вполне бы,

чтоб духом воспрянуть,

чтоб как-то очнуться от спячки,

чтоб солнце увидеть —

багровое солнце, в полнеба,

и чаек, их танец, их крылья —

балетные пачки.

Но лучше не надо.

Безжалостна давняя память,

она вызывает

какую-то странную ревность,

уж лучше и дальше, как прежде,

стремительно падать

в болото печали,

а значит, в свою повседневность.

Я всё забываю.

Я буду с годами суровей.

Пройду, без заминки

на льду осторожности тонком.

Не надо, прошу я,

не хмурь свои белые брови —

ведь их обесцветило солнце

до осени только.

* * *

Я буду приходить по четвергам —

худой, как у камина кочерга,

в плаще, до неприличия потёртом,

когда молчит охрипший телефон…

Ты извини: я – это только фон,

унылый фон, увы, для натюрморта.

Художник не напишет этот бред:

тут фруктов нет, нарциссов тоже нет,

а есть тоска, мы к ней теперь приступим.

Она везде, куда ни наступи,

она, как будто марево в степи,

колышется незагустевшим студнем.

А может, не приду я никогда,

я это так, спонтанно, нагадал,

чтоб воскресить, чему не быть в помине,

что быть могло, но вот – не суждено,

я это знал, я это знал давно,

но в этом я ни капли не повинен.

Я виноват, пожалуй, только в том,

что не стучусь в тот опустевший дом,

не ем омлет, тефтели с кашей пшённой,

что никакая мы с тобой семья,

что в этом доме не остался я

штрихом случайным и незавершённым.

* * *

Давно всё забыто.

Сгорела мечта без огарка.

Живу, как придётся,

скукоженный, как запятая.

Но я вспоминаю

хрустящую белую гальку.

Зачем – я не знаю.

Но всё-таки я вспоминаю.

И девочку эту.

Зачем я так быстро уехал?

Зачем всё мелькнуло,

как будто пейзаж заоконный?

Но я вспоминаю —

и нежности слабое эхо

находит меня

так настойчиво и незаконно.

Два-три поцелуя

да быстрое рукопожатье…

Нельзя и подумать,

что быть надо как-то смелее.

И белое это,

пронзительно-белое платье —

как будто из снега, да нет,

даже снега белее.

Не сон ли всё это?

Я сам сомневаюсь отчасти.

Закрою глаза —

и, как ветер, проносится мимо

дыхание моря, дыхание

близкого счастья —

всего только миг

на будильнике вечного мира.

* * *

Вот опять я унесён,

в это звёздное мерцанье,

в этот сон, что в унисон

вторит нашему молчанью.

Здесь в строю зелёных шуб

флоксов частые веснушки…

Будь покойна: не спрошу,

для чего всё это нужно.

Фимиам ночных цветов —

он опаснее тротила.

Я всю жизнь молчать готов,

лишь бы ты не уходила.

Где-то ухает сова,

лунный жемчуг с переливом…

Для чего нужны слова,

если счастье молчаливо?

* * *

Так же птицы осанну пели

изо всей своей птичьей силы.

Мир был молод, ещё Помпеи

мёртвым пеплом не заносило.

Ты спускалась лианой гибкой

в бездне времени – тихим всплеском…

Но доверчивую улыбку

навсегда сохранила фреска.

Платье – словно вчера надела,

та же лёгкая хмарь на небе…

Как ошибся я! Что наделал!

Двадцать с лишним веков здесь не был.

Юный ветер над миром реет,

он в музейные рвётся холлы…

Между нами, как пропасть, время,

беспредельный, безбрежный холод.

Словно я услыхал случайно,

забывая, что жить мне мало,

эхо тысячелетней тайны,

что так долго не умирало.

* * *

В этом мире дворцов и лачуг

обветшал я, как старый амбар.

Я полтиной луны заплачу

за твой самый искусный обман.

Ты шепнула мне тихо о том,

что ты любишь иль делала вид…

Но с тобой мы опять уплывём

на неведомый остров любви.

Там случится сиреневый май,

и мне жарко от радостных рук.

Обнимай же меня, обнимай,

пока ложь не проявится вдруг!

Ока ночь, пока море огня

в сердце целится тысячью дул…

Может, ты и любила меня,

может, сам я себя обманул.

* * *

Припоминаю, грешен, —

кольнуло, как иглою, —

тот сад, что занавешен

черёмуховой мглою.

Цвела сирень левее,

дождём тропу размыло…

И тихо ветер веял —

как из другого мира.

И всё так странно было

в неверном этом свете:

Наверное, любила

ты не меня, а ветер.

Он вновь летит из мрака,

что всё плотней и гуще, —

беспечный, как гуляка,

сам от себя бегущий.

* * *

Он выметен тщательно,

здесь не торгуют бодяжной

водярой в кафе и пивнушках и

сексом в мотелях.

По улицам сытые голуби

шествуют важно,

слегка косолапя,

как знойные фотомодели.

Он так изменился

с тех пор, как слинял я отсюда,

когда мы любили друг друга —

в ту раннюю осень,

но всё это так позабыто

и так неподсудно,

что память на чистую воду

не вывести вовсе.

…Но что из того, что всё это

давно позабыто?

Всё это живёт в подсознанье,

всплывая не реже,

чем этот посёлок —

садистская камера пыток,

где вздёрнут на дыбе

я тот – непростительно прежний.

Пусть всё здесь обрыдло —

и дождь, и цветенье акаций,

и тёплое море,

поющее песню акына, —

мне с этим посёлком

уже невозможно расстаться,

как с другом, который

меня незатейливо кинул.

* * *

Как неустойчиво то положение,

если проверка идёт на разрыв!

Два антипода, вступая в сближении

вовсе не знают, чем кончится взрыв.

Кончилось это душевными травмами,

нас угораздило их получить.

И не удастся целебными травами

эти болячки свои залечить.

И превращаюсь я в тень свою, в робота,

вижу я снова, хоть это и дичь,

этот полуночный взгляд из какого-то

мира, который не в силах постичь.

* * *

Соловей защёлкал в роще,

юным ветром зацелован.

А поймать его — что проще

может быть для птицелова?

Подходи к нему неспешно —

он твоей не видит сети.

Он своей отдался песне,

позабыв про всё на свете.

Только сложит крылья туго

и умолкнет в безразличье.

Разорвется от испуга

сердце маленькое птичье…

Я, как он, не зная сладу

с песней, не дождавшись мая,

вывожу свои рулады,

про опасность забывая.

Лишь бы кто-то лунным летом,

смяв подушку в изголовье,

слышал отзвук песни этой,

переполненной любовью

* * *

Увезу тебя в лето,

прости за внезапный блицкриг.

Лето – опытный лекарь,

оно тебя вылечит вмиг.

Здесь колючие ости

беды, что махрово цвела,

здесь январь расчехвостил

остатки былого тепла.

Здесь коростою лепры

покрыты сугробы души…

Увезу тебя в лето

от лютых морозов-душил.

Здесь противно и тошно

и вольная жизнь на кону.

Увезу тебя в то, что

не снилось ещё никому.

Я хвалиться не стану,

и ты не одобришь меня:

тут звучит беспрестанно

мелодия летнего дня.

Это вовсе не лишне,

когда всё в порядке внутри.

Слышишь? Если не слышно,

пошире окно отвори…

* * *

Ночь, как агат, черна,

нет ни огня.

Ты у меня одна,

ты у меня.

Сколько прощала мне

горьких обид…

Вижу, как ты в окне

плачешь навзрыд.

Вижу сквозь гущу лет

твой силуэт,

но возвращенья нет

в то, чего нет.

* * *

Задуманному не сбыться —

такой пошёл незалад.

И мы с тобою убийцы —

почти, как Бонни и Клайд.

Запретная это тема,

волнует она не всех.

Любви нашей мёртвое тело —

таков наш совместный грех.

Стоим под раздетой липой

уже посреди зимы.

Мы всё позабудем, либо

прикинемся, что не мы.

Прикинемся, что немые

и глупые, как мальки,

И завтра уже не мы, а

хищные двойники

по жизни пойдут открыто —

попробуй их проучи —

не киллеры, не бандиты —

случайные палачи.

* * *

В большой холодной комнате,

за спинки стульев взявшись

(не топятся котельные,

все батареи – лёд),

произнесём вдруг страшные,

беззвучные, озябшие

слова, и их значение

до сердца не дойдёт.

Так холодно на улице!

Весна – вот удивительно.

Откуда-то из Арктики

примчал антициклон.

Но не питай иллюзии:

закончен отопительный,

да вот теперь закончился

и наш с тобой сезон.

И не ищи тут логики.

Осмысливать – излишнее.

С бедой мы расквитаемся,

но вот какой ценой?

Разгадка в том, что знали мы,

что знали только личное,

увы, местоимение

из буквы из одной.

Почувствуем, наверное,

как время это тянется,

и пусть порой по-первости

не обойтись без слёз,

давай хоть для приличия

с достоинством расстанемся,

давай с тобой придумаем,

что виноват мороз.

…Где же ты? Куда запропастилась?..

* * *

Мчат трамваи с горочки,

огибая сад…

Обжигает горечью

твой нездешний взгляд.

Постоим под вербами.

В общем, ты права:

раньше мы не верили

в горькие слова.

Раньше и не думали

мы о них всерьёз,

а теперь их сдунуло,

как листву с берёз.

Поздно. Воскресение.

Развели мосты…

Горькие, осенние,

жёлтые цветы.

* * *

Под контролем всё. Я не зеваю.

Рано утром выхожу к трамваю.

Я стою, со всех сторон зажатый

страхами. Похоже, вышел рано.

Мне трамвай нанёс такую травму,

каковой я в жизни не припомню.

Командир, трамвайный шеф, вожатый,

отчего ты не привёз её мне?

Отчего, скажи, какая сила

душу мою всю перекосила?

Вот опять я выхожу из дома

и ловлю такси, но цель похода

непонятна: я не слышу грома —

на пустых полях аэродрома

тишины нелётная погода.

Где же ты? Куда запропастилась?

Может быть, давно уже простилась

с тем, что быт мой глухо неустроен,

что мой чайник сильно закопчённый,

что проблемы налетели роем —

маленькие жалящие пчёлы?

Где ты? Отзовись! Пусть далеко ты,

может, это Южная Дакота,

или уже мчишься по Вермонту?

Там не обнаружить мастерскую —

чувств не принимают для ремонта, —

ну а я, как в клетке волк, тоскую.

Я не сплю – я никакой не соня,

вздрагиваю: вроде бы клаксонят.

Нет, не ты. В окне – скопленье пятен,

сцепленных водою дождевою.

Это – призрак. Он, как ночь, невнятен,

лунною кивая головою.

* * *

Весь день мы на Пречистенке

дурачимся с тобой.

В лицо цветка тычинками

дождь тычется слепой.

Мы от него не прячемся

и, в общем-то, правы:

то грустное дурачество —

последнее, увы.

Вагоны ждут на станции,

и ждут уже давно.

Мы знаем, что расстаться нам

сегодня суждено.

И вот – вокзал. И лестница.

Прощаемся на ней

не на день, не на месяцы —

на весь остаток дней.

И наши ожидания

увозят поезда

в страну непонимания,

неведомо куда.

* * *

Казалось, всё это надолго, навечно,

но вот уж не видно совсем очертаний

камней, что пасутся отарой овечьей,

Эльбруса – стоит в белой бурке чабаньей.

И только костёр, что свернулся удавом,

глотающий мрак, а с ним вместе и годы.

Нельзя устоять перед этим ударом

судьбы, как не скроешься от непогоды.

Но я о другом… Я о том, что мелели

мечты – угодили мы в засуху быта.

На самом ли деле, на самом ли деле

мы так постарели, что всё позабыто?

Ты в это не верь, всего доброго ради,

что тёплые звезды запутались в листьях,

что видим мы, в зеркало времени глядя,

морщины на наших обыденных лицах.

Судьба иногда преподносит задаром

мгновения счастья и сладостной муки,

и щебень с особенным, южным загаром,

и эту дорогу, что мчится к разлуке…

И снова тревогу пророчит валторна,

в мелодии этой – и страх, и унылость.

И жизнь, как огонь, поглощает проворно

всё то, что нам грезилось, всё, что приснилось.

* * *

Бурьяном пустошь эта поросла,

но пусть ответит мне хоть кто-нибудь,

зачем моим вопросам нет числа

и почему охватывает жуть.

Неважно всё, когда живёшь навзрыд,

как будто в ожидании суда,

когда твой путь бульдозером разрыт —

бульдозером по имени Судьба.

Хоть торопись, хоть вовсе не спеши,

хоть в правду верь, а хочешь – только в ложь,

той тихой, той потерянной души

в реальности вовеки не наёдёшь.

Та девушка устала быть одна,

разбила светлый камушек кольца

и осушила боль свою до дна,

до капельки последней, до конца.

Приеду я, пусть страх, как зверь, мохнат,

чтобы увидеть, убедиться смог,

что на закрытых ставенках окна

повис самоубийцею замок.

А где её могилка? Где ответ?

Увы, теперь и не узнаю я.

Кого спросить? Деревни больше нет.

Последним умер дедушка Илья.

* * *

Повстречаться снова нам

больше не обмаслится,

прошлое скрывается

в облачном дыму.

Ты была, наверное,

новичок-обманщица —

обманула первая

ты себя саму.

Что же ты наделала?

Поднимись по лестнице,

возвратись, пожалуйста,

в опустевший дом,

ведь такая, в сущности,

это околесица,

если то, что дорого,

мы не бережём.

Вновь тоска дорожная,

и мелькают станции,

степь – фанера серая,

речка у леска…

И наверно, в памяти

лишь она останется —

длинная, плацкартная,

смертная тоска…

А ещё – тяжёлая,

липкая бессонница,

та, что не уносится

вместе с ветром вдаль,

и в том скором поезде

почему-то вспомнится

глаз твоих полуночных

голубой февраль.

Но слепыми вьюгами

годы запорошены

и свою верёвочку

продолжают вить…

Отчего мы в старости

не прощаем прошлое?

Оттого, что прошлое

не дано забыть?

* * *

Воскресенье – самый чёрный,

самый тусклый день недели,

потому что вновь с печалью

ты своей наедине.

Ты вздыхаешь обречённо,

хоть терпенье на пределе,

наливаешь чашку чая —

и всё это, как во сне.

Дверь заклинило от снега,

завалило двор по пояс,

облака – как оригами,

птичий не слыхать галдёж…

Здесь, на станции Онега,

ждёшь давно ты скорый поезд —

занесло его снегами,

только ты, как прежде, ждёшь.

И когда лежишь на койке,

весь в плену безликих буден,

когда кот глядит с укором —

молока желает зверь.

Не считай на пальцах, сколько

было бед и сколько будет,

верь, что скоро, очень скоро

и к тебе придёт апрель.

* * *

Вот повернёшь ты голову,

помолодев лет на…

Сверкающее олово

на плечи льёт луна.

Деревья и кустарники

и вечер голубой.

Я вовсе не состарился,

когда опять с тобой.

Я всё забыл неладное,

все горестные дни,

опять вокруг гирляндами

развешаны огни.

И музыка на катере,

не знаю, для чего,

но нет дороги скатертью

до счастья моего.

И кончится всё, кроме как

вот этот майский дождь,

где счастье – вроде промелька

того, что не вернёшь.

..тень моя призраком бродит по стенам…

* * *

Снова я вижу не резко

сумрак ласкающий лунный,

и, словно сыра нарезку,

в ночь уходящие дюны.

Море вздыхает не сыто —

власть это лунного жезла…

Щедро песок мне отсыпал

грусти о том, что исчезло.

Невосполнима утрата.

Это – как смерть от ковида.

Так же исчезла когда-то

в волнах морских Атлантида.

* * *

Я соврал, что к тебе заглянул по пути —

битый час под дождём сиротливо я мок,

и к тебе я прощаться пришёл, ты прости,

не сердись, но иначе я просто не мог.

Я, остриженный наголо, кепочку снял

(парикмахер меня округлил в аккурат),

но смотрела ты в сторону, мимо меня,

и спокойным был твой невнимательный взгляд.

Твои губы… Зачем они так холодны?

На лице твоем бледность от частых ангин…

И, наверно, ты знала давно, что должны

мы расстаться вот так – ни друзья, ни враги.

Я молчал. Да и ты промолчала в ответ,

отвернувшись. Ещё бы чуть-чуть – и скандал.

А когда уходил, ты смотрела мне вслед,

словно я ненароком тебя испугал.

* * *

Давно такого я не помню шока:

казалось мне, что я совсем оглох,

и застревал в гортани даже шёпот —

он превращался в выдох или вдох.

И что-то пролегало между нами,

и смысл того нас странно огибал,

как будто это не сказать словами,

и мы читаем только по губам.

Пищал в ушах какой-то странный зуммер,

но я на ус тогда свой намотал,

что ничего на свете нет безумней,

когда съедает сердце немо

* * *

Когда утихнет шорох ног,

вне времени уже,

я постучу в твоё окно

на третьем этаже.

Ты, приготовившись ко сну,

предвидеть не могла,

что веткой влажной я коснусь

холодного стекла.

Но ты услышишь мой сигнал,

как радостную весть,

как люди чувствуют всегда,

что рядом кто-то есть,

что у меня (поймёшь ли ты?)

был шанс один из ста —

обнять тебя рукой листвы,

на цыпочки привстав…

* * *

Два месяца с лишним, два месяца с лишним,

как тень моя призраком бродит по стенам.

И голос мой больше в квартире не слышно,

и кажется, будто она опустела.

Взгляни: пожелтели в прихожей обои,

и двери рассохлись, что кожей обиты.

Мы ссорились здесь и мирились с тобою,

прощая и не забывая обиды.

Здесь нас в январе донимали простуды

и не было крыльев душе для полёта.

И воздух был рыхлый и вязкий, как студень,

и мягко пружинил, как жижа болота.

И мы не смогли насладиться покоем —

чего-то опять нам с тобой не хватило.

И что-то такое, и что-то такое,

что главное было, ушло из квартиры.

Всмотрись: по ночам кособокие тени

обходят берёзку и столик трёхногий.

Всмотрись: это наши с тобою потери.

Всмотрись: это наши с тобою тревоги.

Они равнодушно, с нелепым усердьем

по мягким паласам ступают неслышно,

и хваткой бульдожьей сжимают предсердье

два месяца с лишним, два месяца с лишним.

* * *

Вот он мелькает за прожелтью леса,

вот уже видится более чётко —

нагроможденье стекла и железа,

камня, что красен, как бычья печёнка.

.

Мир, что ещё добродушно-наивен

и бескорыстен, как сытая чайка,

в бусах огней, что надеты на иву, —

словно на праздник собралась сельчанка.

И как шары биллиардные, к лузе

катятся звёзды… И та, что женою

станет не мне, и волос её узел

ветер рассыплет волною ржаною.

Боже всесильный! Не надо иного

благодеяния, дай только это:

дай мне забыть её – хоть на немного!

Дай мне забыть её! Хоть до рассвета.

* * *

Город угрюмый, изогнутый,

острый, как коготь,

он неулыбчив, и шуток

здесь слышалось мало.

Ветер несёт над землею

печную тяжёлую копоть.

Сколько веков на брусчатке

она оседала?!

В городе этом

мы жили несчастью в угоду —

так белокрыльник

хиреет на топком болоте.

Тут же погода —

насмешка над всякой погодой,

а потому только дождь

днём и ночью молотит.

Ты уж прости,

что твои обманул ожиданья.

Я – не нарочно.

Я тоже об этом жалею.

Я – как тот город,