С тобой и без тебя. Стихи о любви

Роты ясеней и лип

приспустили флаги;

как горчичник, лист прилип

на спину дворняге…

Не уеду ни в Москву,

ни в какие Сочи!

Пусть, как жухлую листву,

дождь меня намочит.

Пусть пройдут и день, и сто,

в том себя утешь ты,

что проклюнется росток

зёрнышка надежды.

* * *

Не гляди в дверной проём, за которым,

задевая крыльями потолок,

проносится огненным метеором

рядом с лампочкой мотылёк.

Знаешь, милая, я ведь тоже,

как и он, счёт теряя годам и дням,

ничего как следует не итожа,

всё кружу по селам и городам.

Знаешь, во мне это неистребимо:

не выношу ни заборов, ни стен.

Оттого и теряю друзей и любимых,

не получив ничего взамен.

Ты уж прости, если чем-то обидел —

так много было ненужных дел,

за то, что главного не увидел —

наверное, не туда глядел.

За то, что прошу у тебя прощения,

за то, что верю в тебя пока…

Кружусь – бесконечно мое кружение,

кружение мотылька.

* * *

На откосе сладко пахла мята…

Разве мы с тобою виноваты,

если всё на свете голубое,

если вышло всё само собою?

Это было утром в воскресенье.

Мир охвачен странным был весельем,

до краев медовым полон летом.

Что полнее может быть, чем это?

Вот и вечер… А тебе всё мало —

бабочек в окошко зазывала,

и они шуршали, словно пламя,

вздрагивая тёплыми крылами.

Помнишь? Время с глаз снимает шоры.

Но опять я слышу этот шорох,

только знаю, что уже не в силе

эхо слов, что мы произносили.

* * *

Лес, как старик, костляв и лыс,

ни мух, ни комаров.

Ещё дрожит последний лист,

как гость иных миров.

Трубит зима в хрустальный рог,

холодный воздух сыр…

Он так промок и так продрог,

что больше нету сил.

И нет надежды никакой

на лучшее уже.

В сырой земле – сплошной покой

страдальческой душе.

А здесь – и ветер, и пурга,

и в бодрости нужда.

Зачем, кому и на фига

такая жизнь нужна?

Но я, как этот лист, терпя

земную боль и дрожь,

одно лишь знаю: от тебя

меня не оторвёшь.

* * *

Ветер уснул в рыхлой листве,

лес удивлённо-тих:

необъяснимый струится свет

из глаз твоих колдовских.

Милая, руки твои легки,

робки, как листопад.

Звёзды, как белые мотыльки,

над головой летят.

Тонет луны голубой овал

В копнах сухих омел,

чтоб многоустый ночной хорал

песню любви нам пел.

* * *

Я жил предчувствием разлук,

всё знал я наперёд.

Прощальный в небе сделав круг,

растаял самолёт.

А я стоял, а я смотрел,

лёд каблуком дробя,

и зашагал, как на расстрел,

туда, где нет тебя,

где больше мне покоя нет

в объятьях тишины,

где только память, только след,

лишь боль моей вины.

** *

Давно ль одуванчики пухом сорили?

Теперь же всё серо. Дождь форточку лижет.

Твой город, продутый ветрами сырыми,

всё ближе и ближе,

всё ближе и ближе.

Вокзал, дебаркадер, сараи, бараки…

Листва прилипает – не надо и клея,

но вспыхнет багрянцем осиновый факел —

и станет светлее,

и станет светлее.

Как долго я ждал и судьбе не перечил,

и гильдия бед меня, вроде, не ищет.

Я думал о том, как в преддверии встречи

мне сделаться чище,

мне сделаться чище.

Ты выйдешь из дома. Не всё голубое,

но верю: не смоет нас в море приливом,

и только с тобою, и только с тобою

я буду счастливым,

я буду счастливым.

* * *

Опять сплошняком туман и дожди,

срывается снег с высот,

приметам всем назло, вопреки,

и нету ещё весны.

И снова неясно, что впереди,

жизни опять несёт,

как будто по руслу горной реки —

швыряя на валуны.

Но слишком опасен ила кисель,

порогов ещё не счесть.

И пусть неприятностям нет конца,

сомнение верх берёт,

но есть ещё, кажется, в жизни цель

и силы как будто есть,

и надо вытереть кровь с лица

и к берегу чалить плот.

Ты выйдешь на берег. Ты будешь ждать,

не зная совсем о том,

что, словно радист, услышавший SOS,

бросает сразу дела,

ты мне помогла, если падал – встать,

и плыть, если плот – вверх дном,

и если плутал или шёл вразнос,

Полярной звездой была.

…подожди! Я крикну: «Стой!»…

* * *

Что я в жизни потерял,

отчего так ноет рана?

Знаешь, я ведь без тебя,

как верблюд без каравана.

Снится сон: я не с тобой

и бреду по белой стыли,

мне изъела сердце боль,

как сухой песок пустыни.

Я молю – такая блажь,

но другого мне не надо, —

чтоб явился хоть мираж,

что я пью твою прохладу.

* * *

Вновь прочерчивает воду

ломкий солнечный зигзаг.

Воздух так насыщен йодом,

что в глазах стоит слеза.

Но любовь прошла, как лето,

что готово в осень впасть,

не купить уже билета

на её вторую часть.

Прежней ты уже будешь,

ты – остывшая звезда,

и с тобой я потому лишь,

что на поезд опоздал.

Вот стою, стою с вещами,

и так муторно в душе

от ненужного прощанья

с тем, что кончено уже.

* * *

Знаю, что ты не спишь,

хоть никаких угроз.

Ночь – летучая мышь —

мне радирует: SOS!

Сердцем я не ослеп,

только не виден нам

узкий, как волчий след,

горя глубокий шрам,

пепел сгоревших трав,

в дымном тумане падь,

и этот жаркий страх,

что надо жить опять.

* * *

Будильник, как раньше будит,

но сделать смогу не много:

уже ничего не будет —

ни доброго и ни плохого.

И скроются с серой далью

ничтожные мои шансы,

и скажут мне «до свиданья»,

а надо бы попрощаться.

Да, час расставанью пробил,

хотя он совсем не нужен.

Теперь мы с тобой, как дроби,

неправильные к тому же.

И логика тут не катит,

она избегает женщин:

уже я не знаменатель,

числителя стал я меньше.

И жить, по последним данным,

не сладко на этом свете,

и в мире том чемоданном

лишь тамбурный горький ветер.

И вихри беды большие

закружат меня, как птицу,

пушинкой в бездонной шири,

где не за что зацепиться.

* * *

Всё смешалось,

всё давно смешалось,

всё я в кучу общую свалил —

даже эту мелочную жалость

по словам несказанным своим.

Поменяю шило я на мыло,

будет жизнь —

один сплошной вокзал.

Отчего, когда ты говорила,

я тебе ни слова не сказал?

Может, всё б

не кончилось разладом?

А теперь —

ты, в общем-то, права —

ничего жалеть уже не надо,

только эти хмурые слова.

* * *

Встану и непременно скажу,

что я тоже с трамвая схожу.

Нет, с ума я ещё не схожу,

нам, наверно, давно по пути,

не спешите так просто уйти.

Постарайтесь хоть что-то понять.

Посидим. Ещё, кажется, пять.

Помолчим. А над городом – дым.

Я, как он. Я таким же седым

растворюсь в частоколе оград.

Что-то спросите.

«Да, – невпопад

я отвечу. – О чём это вы?

В этом мире так много травы.

И любви. Поглядите, она

даже в воздухе растворена.

Дайте руку, уйдём поскорей

от домов, от машин, от людей,

и в лесов голубой окоём

грусть свою навсегда окунём,

всё забудем…»

Но лязгнет вагон,

сойдёте, лишь ветер вдогон.

Только дым. И несусь я опять

одинокие ночи считать.

В эту комнату с пылью в углу,

в эту сизую плотную мглу,

где броском в амбразуру окна

вдруг влетает гранатой луна.

* * *

Ветер с моря вновь идёт на нас стеной.

Глянешь – всюду гор коричневых кайма.

Чайки с криками несутся над волной,

с шумом в воду зарывается корма.

Мы устали быть счастливыми уже.

Я к тебе сейчас в последний раз прильну…

Солнце в моря опускается фужер —

алым камешком рубина в глубину.

Сколько дней без отпусков я оттрубил

с той поры, но до сих пор сверкает мне

это солнце, как пылающий рубин,

даже в мутной, потемневшей глубине.

* * *

Уходить пора пришла —

времени до боли мало…

Рукава намок обшлаг

от летящего тумана.

Он втекает в узкий створ

дворика, где тает лето,

но ведём мы разговор

абсолютно не про это.

Словно дым, он невесом,

в синих тлеющий просторах,

ни о том и ни о сём —

как невнятный липы шорох.

Скрип ступеней – нервный скрип

(и кого там только носит?).

Тишина. И чей-то крик,

доносящийся из ночи.

Ты в тени исчезнешь той,

что угаснет в час восхода.

Подожди!

Я крикну: «Стой!», —

с опозданием в три года.

* * *

Никогда я не был ещё таким,

но теперь я, кажется, загнан в угол,

если все размолвки – не пустяки,

если мы не в силах простить друг друга.

Впрочем, правит тут лишь один закон —

быстрых расставаний и поздней грусти.

Значит, не грозит нам теперь заход

в эту речку времени с новым руслом.

Значит, в ней никак мне не утонуть,

значит, в ней – теперь уже точно знаю —

только лишь бессонница, только муть,

только лишь безглазица – тьма ночная.

* * *

Февральский день… Как холодно вокруг!

Не отогреть губами зябких рук,

и падают, произнесём едва,

холодными ледышками слова.

Тот зимний день… Ещё далёк апрель.

И женщина не сможет стать добрей.

Ей надоели тысячи забот.

Она сегодня встанет и уйдёт.

Уйдёт совсем. Ей надо жить в тепле.

И не оставит адрес на столе.

Она уедет подышать весной.

Ей будет легче – без меня, одной.

А я останусь. В мартовских снегах,

с улыбкою, замёрзшей на губах,

в квартире, где глядит в окно луна

её глазами. Так же холодна.

* * *

«Ну, скажи хоть слово!»

Ты в ответ, сердясь:

«Коль оборван провод,

пропадает связь».

Виноват, впустили

дни, что так черны.

Как мишени в тире,

мы обречены.

Дулом тёмных улиц

смотрит смертный час.

Кто же эти пули

посылает в нас?

Мы ли? Наши клоны?

Впрочем, цель ясна:

не беречь патроны

для другого сна.

* * *

Может, хватит? Довольно!

Я ветер послал за тобою —

он покажет дорогу.

Ты вовсе ему не чужая.

Вспомни душный июль.

Вспомни частые всхлипы прибоя —

это море, похоже,

предчувствует: я уезжаю.

Может, это приснилось?

Уж очень давно это было.

Сколько лет унеслось,

как беспутная шумная стая?

И ты всё позабыла?

Неужто и вправду забыла?

Неужели, как призрак,

другою, бесплотною стала?

Нет, я в это не верю.

Я право имею на жалость.

Перелётные птицы —

и те свои помнят становья.

Как же быть с этим морем,

которое в память вплескалось,

и с деревьев зелёной,

почти неприступной стеною?

Ночи тёплые тени

нас шорохом лунным касались,

этот шорох скользил в тёмных скалах,

в гранитном расколе.

И мы разве прощались?

Нам это лишь только казалось.

Мы совсем не прощались —

придумаешь тоже такое.

Сколько лет промелькнуло…

И снова тот галечный берег.

Мускулистые волны

его торпедируют мощно…

Ты прости, что я верил.

Прости, до последнего верил.

Ты прости, что в тебя

и сейчас ещё верить мне можно.

* * *

Знаю я: всему виной —

никакого нету слада —

молодильное вино

абрикосового сада.

И тумана вязкий клей

обволакивает поле,

и бокал апреля всклень

ожиданьем счастья полон.

Как посол иных держав

среди шумного вокзала,

я его не удержал,

потому что ускользало.

Ты ещё со мной стоишь,

но дождём твой профиль вымыт,

и в руках держу я лишь,

что уже неуловимо.

Что слоится, как туман,

и по-прежнему ненастьит, —

этот мир, где лишь зима,

мир, захлопнутый для счастья.

* * *

Подумать я тогда не мог,

что это – карантин,

что я смертельно одинок,

хотя и не один.

Но я тогда не пожалел,

когда, уже в конце,

твоя улыбка, как желе,

застыла на лице.

Когда холодные, как ночь,

слова я слышу те,

что неожиданны, как нож

убийцы в темноте.

* * *

Панорама дальняя,

лодка в мелкой старице…

Время увядания,

время нам состариться.

Желтизной всё залито…

Может, двинем полем мы?

Накопилось за лето

то, что мы не поняли.

Были ямы, рытвины…

Как у жизни выпытать,

что же у корыта нам

ожидать разбитого?

Не понять, наверное,

то, что не положено,

что твоё неверие

на моё помножено…

…но для чего эта память? На что мне?

* * *

Запах духов, острый запах укропа,

белый шиповник в саду придорожном,

где чернобылом заросшие тропы…

Как бы забыть, да забыть невозможно.

Снова мне снится жасминовый ветер —

счастья пролётного бдительный сторож.

Как этот мир непонятен и светел!

Как он прекрасен, хмельной от простора!

В ставни закрытые веткою стукнет,

вновь уводя в бурелом чернобыла…

Только лишь юности это доступно.

Но для чего это всё-таки было?

Но для чего эта память? На что мне

эта тревога и боль до предела?

Словно у старой заброшенной штольни

с часу на час ожидаю расстрела.

* * *

От бега коленные ноют суставы,

ботинки мои увязают в снегу,

а я всё бегу и бегу за составом,

а я всё проститься с тобой не могу.

Ты – там, за окошком, в тепле и покое,

куда не доносятся скрежет и шум,

а я… Я не знаю, что это такое,

зачем я бегу и рукою машу.

Каким запрещается это законом

с собой меня взять, как какую-то кладь?

И я всё бегу, всё бегу за вагоном,

боясь, обретая, тебя потерять.

И нет уже сил, и стесняет дыханье,

и поезд скрывается в сером снегу.

Но как мне поверить, что это – прощанье,

когда я расстаться с тобой не могу?!

* * *

Убогий дом, фасад его обшарпан,

но он надёжно от других скрывал

и приглушал, как будто тёплым шарфом,

слова любви – счастливые слова.

Они звучали в лестничном пролёте

мелодией единственною той,

какую слышат в неземном полёте

над временем, пространством и мечтой.

Но время шло, как будто счётчик щёлкал,

я бег его челночный не унял.

Снесли, наверно, старую «хрущёвку»:

ничто не вечно, даже и Луна.

Она, увы, ни в чём не виновата.

Она томится с нами без суда.

Настанет день: от жёсткого захвата

она освободится навсегда…

Но ты Луну тогда опередила.

Слова любви – пустой, наверно, звук.

Ты скрылась, как вечернее светило,

среди нависших облаков разлук.

Ну что ж, прощай. Всё обошлось без крови.

Хвала тебе. Мирская исполать,

и всё понятно, всё понятно, кроме

того, что мне вовеки не понять.

* * *

Распалась наша уния —

как рыба, был я снул,

но жалко эту юную,

безумную весну.

Когда леса и пажити

окрасил хлорофилл,

когда тебя без памяти

неистово любил.

Сильнее дома отчего,