Книга Оттепель. Действующие лица - читать онлайн бесплатно, автор Сергей Чупринин. Cтраница 4
bannerbanner
Вы не авторизовались
Войти
Зарегистрироваться
Оттепель. Действующие лица
Оттепель. Действующие лица
Добавить В библиотекуАвторизуйтесь, чтобы добавить
Оценить:

Рейтинг: 0

Добавить отзывДобавить цитату

Оттепель. Действующие лица

Андреев Даниил Леонидович (1906–1959)

Второй сын знаменитого Леонида Андреева и заочный крестник еще более знаменитого Максима Горького[97] был явно рожден для сверхъестественно больших замыслов. Еще ребенком он сочинил огромную эпопею, действие которой разворачивалось в межпланетном пространстве, а поступив после гимназии на учебу в Высший литературно-художественный институт имени Брюсова (1924)[98], взялся за роман «Грешники».

Одно за другим шли и мистические прозрения, когда перед юным А., – как он вспоминал позднее, – бытие открывало вдруг

такой бушующий, ослепляющий, непостижимый мир, охватывающий историческую действительность России в странном единстве с чем-то несоразмерно бóльшим над ней, что много лет я внутренне питался образами и идеями, постепенно наплывавшими оттуда в круг сознания[99].

Надо ли говорить, насколько оскорбительно тусклой в сравнении с этими видениями выглядела послереволюционная проза жизни, где поэту-визионеру приходилось сводить концы с концами сначала на гонорары, которые поступали от все более редких изданий книг его отца, потом на скудную, естественно, зарплату сотрудника заводской многотиражки «Мотор» (1932)[100] или еще более скудные заработки художника-шрифтовика.

Разрыв между «бездною горнего мира и бездною слоев демонических» становится все более удручающим, мечты об «Индии духа», «Святом Граале» и «Небесной России» все настойчивее – и А. о своем духовном опыте безостановочно пишет стихи, поэмы, трактаты, начатки романов, каждое из собственных сочинений понимая как «прорыв космического сознания», а в 1937 году приступает к работе над романом «Странники ночи», задуманным и как «эпопея духа», и как портрет интеллигенции в самые неласковые для нее годы.

За А., надо думать, послеживают, но не трогают: его произведения, если и попадают под всевидящее око, то кажутся до смешного безумными, а образ поведения, вроде привычки всегда и везде, даже по снегу ходить босиком[101], безвредным. И в армию в октябре 1942 года его тоже взяли на общих основаниях как нестроевого, так что, приняв участие в прорыве ленинградской блокады, А. служил и писарем, и в погребальной команде, и санитаром в госпитале, пока уже в 1945-м не был снят с воинского учета как инвалид 2-й группы.

Что дальше? 4 ноября 1945 года женитьба на Алле Ивашевой-Мусатовой, которой суждено будет стать не только спутницей А., но даже его апостолом. И – тот самый роман «Странники ночи», конечно, который, – по свидетельству А. Андреевой, – он «начал писать заново буквально с первых строк…»[102] и который, обогатившись опытом войны и послевоенной действительности, в самом деле стал теперь уже антисоветским.

Поэтому 23 апреля 1947 года за А. пришли. 27 апреля пришли за женой, как придут потом за всеми их родственниками, всеми друзьями, кто не только читал роман, но хотя бы просто слышал о его существовании. И потянулись полтора года следствия – спасибо, что долгого, так как 26 мая власть в приступе милосердия временно отменила смертную казнь[103], и 30 октября 1948 года Особое совещание при МГБ СССР вместо расстрела приговорило А. к 25 годам тюрьмы, а его «подельников» к заключению на срок от 10 до 25 лет в исправительно-трудовых лагерях. Что же касается романа, то он, как и все конфискованные у А. рукописи, был сожжен.

Десять без малого лет во Владимирском централе с разрешением писать и получать не более двух писем в год – срок достаточный для того, чтобы окончательно сойти с ума, но А. заполняет подневольный досуг трудами духа – вчитывается в книги из прекрасной тюремной библиотеки, обсуждает судьбы России с сидящим там же монархистом В. Шульгиным, изучает хинди по переданному ему хинди-русскому словарю, сочиняет вместе с сокамерниками (историком Л. Раковым и физиологом – будущим академиком В. Париным) пародийный сборник биографий вымышленных лиц «Новейший Плутарх». А главное – к нему снова приходят откровения, «поначалу, – как говорит его биограф Б. Романов, – зыбкими снами-грезами, потом все более наполненными снобдениями»[104].

Их, будто под диктовку свыше, нужно только записывать. И, – свидетельствует В. Парин, –

невзирая ни на какие внешние помехи, он каждый день своим четким почерком покрывал волшебными словами добываемые с трудом листки бумаги. Сколько раз эти листки отбирали во время очередных «шмонов» ‹…›, столько раз ДЛ снова восстанавливал всё по памяти[105].

Массив написанного нарастает горными отрогами: разрозненные стихи и поэмы, трагедийная «Железная мистерия», поэтические циклы, – А. называл их ансамблями, – «Русские октавы» и «Русские боги» и, как вершина всего, эпическая книга «Роза Мира», единственная, наверное, в XX веке попытка объять все сущее собственной космогонией и собственной историософией.

С середины 1953-го сидельцев начинают, однако же, сначала понемножку, а вскоре потоком выпускать из лагерей и тюрем. И лишь у А. участь не меняется. С ходатайством о его скорейшем освобождении к властям обращаются В. Шкловский, К. Чуковский, П. Антокольский, К. Федин, И. Новиков, Т. Хренников, наконец 90-летняя А. Яблочкина. Да и сам А. пишет заявления о реабилитации Г. Маленкову, Н. Булганину, в Главную военную прокуратуру, но вы только посмотрите, что пишет! Что, не убедившись еще в «существовании в нашей стране подлинных гарантированных демократических свобод, я и сейчас не могу встать на позицию полного и безоговорочного принятия советского строя»[106]. И что «пока в Советском Союзе не будет свободы совести, свободы слова и свободы печати, прошу не считать меня полностью советским человеком»[107].

Вот его в «страдалище» (неологизм самого А.) и держат, лишь 23 августа 1956 года сокращают срок до 10 лет и выпускают 23 апреля 1957 года по справке о полном отбытии наказания, а справку о реабилитации выдают только 11 июля того же года.

Жизни – и жизни мучительной, бесправной и бездомной, обремененной тяжкими болезнями – остается совсем немного. Он пытается для заработка переводить какую-то случайную японскую книжку, пытается предложить издателям максимально обескровленный сборник своих пейзажных стихотворений – все впустую. Так что ни одной своей строки А. так и не увидит напечатанной. Зато новые стихи и поэмы пишутся едва ли не до последнего часа. И зато стараниями жены все сохраненные рукописи приведены в порядок и перебелены – вплоть до «Розы Мира», а это, – напоминает его брат Вадим, –

пятьсот страниц убористого машинописного текста, который читать увлекательно и трудно: представьте себе средневекового гностика, пишущего визионерскую книгу на русском языке в XX веке и, вдобавок, во Владимирской тюрьме!

«В другие времена, – продолжим цитату, – Даниил мог бы стать во главе какой-нибудь религиозной секты»[108]. Но времена не другие, а те, которые даны, и прожил их А. то ли, – как думают одни, – пророком, то ли, – как думают другие, – безумцем.

Поэтому и закончить лучше всего коротким эпизодом из воспоминаний А. Андреевой:

Однажды Даниил перечитывал «Розу мира», а я что-то делала по хозяйству, выходила на кухню, потом вошла. Даниил закрыл папку, отложил ее и сказал:

– Нет, не сумасшедший.

Я спросила:

– Что? Что?

– Не сумасшедший написал.

Я обомлела, говорю:

– Ну что ты!

А он отвечает:

– Знаешь, я сейчас читал вот с такой точки зрения: как можно к этому отнестись, кто написал книгу: сумасшедший или нет. Нет, не сумасшедший[109].

Соч.: Роза Мира: Метафилософия истории. М.: Прометей, 1990; То же. М.: Профиздат, 2006; То же. СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2013; То же. М.: АСТ, 2018; Собр. соч.: В 4 т. М.: Русский путь, 2006; Стихотворения и поэмы. М.: Эксмо, 2011.

Лит.: Андреева А. Плаванье к Небесной России. М.: Аграф, 2004; Даниил Андреев: pro et contra: Личность и творчество Д. Л. Андреева в оценке публицистов и исследователей. СПб.: Изд-во РХГА, 2010; Романов Б. Вестник, или Жизнь Даниила Андреева. М.: Дизайн, 2011; Штеренберг М. Христианство Розы Мира. М.: Волшебный фонарь, 2015.

Андреева Галина Петровна (1933–2016)

Дочь врагов народа, выпускница Московского педагогического института иностранных языков (1957) А. работала стюардессой-переводчицей на внутренних рейсах (к иностранным маршрутам ее не допускали ввиду политической неблагонадежности), потом, закончив еще и факультет журналистики МГУ (1967), стала редактором. Переводила с английского, французского, испанского, грузинского языков. Писала и собственные стихи, печатая их – изредка, в составе, как правило, коллективных подборок – только с 1993 года, а книгу уже к старости выпустила только одну, да и то маленькую.

Остается предположить, что воли к творческому самоутверждению или, если угодно, творческого тщеславия А. была либо вовсе лишена, либо научилась тщательно его скрывать. Так что и в историю она вошла благодаря не столько своим стихам, очень милым, но абсолютно традиционным по поэтике, сколько тому, что уже в студенческие годы была «счастливой обладательницей собственной жилплощади – угловой комнаты метров семь-восемь с балконом на шестом (последнем) этаже»[110] жилого здания по Большой Бронной, откуда вид открывался и на улицу Горького, и в сторону булгаковского дома. И именно сюда, в «мансарду окнами на запад»[111], вскоре после смерти Сталина стали мало-помалу стекаться вольнодумные студенты иняза, а потом уже и не только иняза, так что, – рассказывает Валентин Хромов, – «к середине 50-х группа разрослась до 20–30 свободных поэтов и независимых интеллектуалов. Нигде не было такого собрания знатоков допушкинской поэзии, библиофилов и полиглотов».

Центральными фигурами этого братства (салона? тусовки? – выбирайте верное слово по вкусу) стали Леонид Чертков, Станислав Красовицкий, Андрей Сергеев, Николай Шатров, сам Хромов, «в компании начинала творческую активность и Наталия Горбаневская»[112]. А «кроме поэтов[113], – продолжим цитировать В. Хромова, –

постоянными посетителями «Мансарды» были оригинальные личности, такие как человек с феноменальной музыкальной памятью и безудержный каламбурист Вадим Крюков, как Генрих Штейнберг, будущий академик и директор Института вулканологии. ‹…› Украшали «верьхи парнасски» (Ломоносов) две замечательные Галки – Галина Васильевна Чиркина, ставшая известным ученым-логопедом, и Галина Владимировна Грудзинская, переводившая Зигмунда Фрейда и Германа Гессе. С алгебраистом Колей Вильямсом любили поговорить о водке и математике, не догадываясь о скрытой в нем склонности к стихам и прозе. ‹…›

Из художников своими здесь были Игорь Куклес, Александр Харитонов, Дмитрий Плавинский. Какой авангардист не появлялся в нашей «беседке муз»? ‹…›

В разные времена к Андреевой захаживали почти все неофициальные, неподцензурные авторы. Из лианозовцев чаще других бывал Генрих Сапгир, из ленинградцев – Иосиф Бродский, особенно перед своим отбытием за бугор, из зэков-литераторов Юрий Домбровский. Околачивался вокруг и около Серега Чудаков – как бы достать новые стихи Красовицкого. Бдительно «охранял» «Мансарду» Дима Авалиани – появлялся не только у Андреевой, но и у Стася на 47-м километре, у Заны Плавинской, в «салоне» Корсунского, на всех вечерах с моим участием.

При всем при том, к Андреевой никого не приглашали. Кто пришел – тот пришел. Здесь никогда не было ни громких знаменитостей, ни потенциальных издателей, ни либеральных критиков, ни иностранцев. Зачем они, если в славе никто не нуждался?[114]

Не нуждаться в славе – значит, прежде всего, принципиально не печататься в советских изданиях, не пытаться сделать советскую карьеру, а в идеале и вовсе не иметь ничего общего ни с советской властью, ни с советским социумом. Так, на доказательстве отчаянной идеи, что можно жить в обществе и быть от него свободным, именно здесь, в квартире у А., складывалась этика русского андеграунда. И, – вспоминает А. Сергеев, – «конечно, предположить, что КГБ могло не наблюдать за такой мансардой, как у Галки Андреевой, просто было невозможно. Народу вертелось вокруг много, и, разумеется, мы знали, что количество в этих случаях всегда переходит в стукачество»[115].

В конце 1956 года, уже после венгерских событий, напугавших власть, за мансардовских взялись всерьез: «беседовали, – как свидетельствует Людмила Сергеева, – под протокол – пытались шить им групповое антисоветское дело. Но все держались стойко, никого не предали, группового дела не вышло»[116]. Так что по классической статье 58.10 в мордовские лагеря сроком на пять лет загремел только самый отчаянный и непримиримый Леонид Чертков – он-то, по словам Валентина Хромова, и «был заводилой и генератором творческого собратства, бурлящим родником невероятных по нынешним временам идей».

На этом, собственно, и закончился золотой период «Монмартровской мансарды», которую шутя называли сначала «Клубом поклонников Галины Андреевой», а потом, едва не с подачи ГБ, «группой Черткова»[117]. И хотя встречи в доме на Большой Бронной еще продолжались долгое время, и появлялись на них – вспомним уже процитированный рассказ Валентина Хромова – новые яркие фигуранты, у каждого из ведущих монмартровцев началась собственная, на другие не похожая жизнь.

Сама А., как мы знаем, стала профессиональным редактором и переводчиком.

Соч.: Стихи. М.: ВНИРО, 2006.

Андропов Юрий Владимирович (1914–1984)

В кругу партийной и советской художественной элиты А. слыл интеллектуалом, а то и либералом.

Ну как же: ценил джазовую музыку, коллекционировал живопись, в том числе абстрактную[118], и даже стихи писал, причем, и это отмечалось особо, был скромен и практически никому их не показывал, не претендовал ни на членство в Союзе писателей, ни на Ленинскую или Государственную премии. Что еще? По просьбе дочери, занимавшейся в семинаре у В. Турбина, способствовал устройству М. Бахтина в Москве. Дружил с некоторыми литераторами – например, с Ю. Семеновым, и, – по словам О. Семеновой, дочери писателя, – «это был скорее интеллектуальный флирт просвещенного монарха с творцом»[119]. Да и вообще читал, говорят, много. «Однажды, – свидетельствует В. Сырокомский, – увидев на его письменном столе том со множеством закладок, я спросил, что это за книга. – Плеханов, очень интересные и даже актуальные мысли. Почитайте, не пожалеете… Думаю, в Политбюро не было других поклонников Плеханова»[120].

Поэтому неудивительно, что близкий к нему отставной генерал-майор КГБ В. Кеворков называет А. «человеком одиноким» и утверждает, будто «все в Политбюро его побаивались, видя в нем человека с сильным интеллектом», чуть ли не защищавшего интеллигенцию и, во всяком случае, не желавшего ссориться с нею, ибо именно «она формирует общественное мнение»[121].

Удивительнее другое – то, что и К. Чуковский, в июне 1959 года отдыхавший одновременно с А. в Барвихе, занес в дневник: «Умнейший человек. Любит венгерскую поэзию, с огромным уважением говорит о венгерской культуре. Был послом в Венгрии – во время событий. И от этого болен»[122].

События известно какие. И пусть не лично А. в октябре 1956 года отдавал приказ стрелять по взбунтовавшимся венграм, в подготовке к карательным решениям он участвовал безусловно. Как внес свой немалый вклад и в решения по Чехословакии в августе 1968-го или по Афганистану в декабре 1979-го. И уж точно на его ответственности как председателя КГБ (1967–1982) все, что произошло с отечественным вольнодумием: оно при вступлении А. на должность поднялось до своего пика и его же, в первую очередь, усилиями было частью развеяно, частью беспощадно подавлено. «Он, – со знанием дела говорит А. Н. Яковлев, – постепенно диссидентское движение насыщал своими работниками. Вот на том дело и кончилось»[123]. При А., – тщательно выбирает слова В. Семичастный, его предшественник, – «одних профилактировали, других пытались лечить, а третьих отправляли за границу»[124].

Сказано деликатно, но мы-то знаем, что стояло за этими словами: карательная психиатрия, принуждение к эмиграции и запугивание, да, запугивание, в чем, собственно, «профилактирование» и состояло. Пятое, «идеологическое» управление КГБ, созданное по личной инициативе А. еще 17 июля 1967 года, работало без устали, причем доставалось не только тогдашним «иноагентам», боровшимся за попранные права человека, но и националистам, в том числе русским, пытавшимся оппонировать власти с полусталинистских-полумонархических позиций.

И они, рассчитывавшие на тайную поддержку как раз во власти, были этим, правду сказать, огорошены. Настолько, что пустились в привычные для себя генеалогические разыскания и пришли к самому простому выводу, что всемогущий А. на самом деле, оказывается, Файнштейн. Или, по другой версии, Флекенштейн. Или Либерман. Или греческий еврей Андрополус. В любом случае, разумеется, сионист[125], не случайно окруживший себя консультантами-космополитами (А. Бовин, А. Арбатов, Г. Шахназаров, Ф. Бурлацкий и др.), которые, – как говорит М. Лобанов, – «разлагая государственные устои», готовились «к захвату власти изнутри, в недрах ЦК»[126].

Взгляд, согласно которому А. был русофобом и главным врагом «Русской партии», конечно, варварский, но он дожил до наших дней, отчего Ю. Поляков и сейчас рассказывает, что «генсек Андропов решил наводить порядок в культуре с обуздания „русской литературной партии“, которая страшила его куда больше прозападного диссидентства»[127].

Не всякий варварский взгляд, впрочем, верен, и следов особенной ненависти А. к «руситам», как их тогда называли, в документах не обнаруживается, как не обнаруживается и особенного протежирования «иудейскому крылу, начиная с „Литгазеты“» и вообще пятой колонне «вроде шатровых, юриев любимовых, евтушенок»[128]. Не вполне даже понятно, был ли А. «классическим неосталинистом»[129], «стопроцентным сталинистом»[130], как утверждает А. Н. Яковлев, или, наоборот, «сталинистом не был»[131], как думает Р. Медведев.

Эта недопроявленность позиции как раз и указывает на то, что А., как и его товарищам по Политбюро, были в равной степени чужды, в равной степени опасны, в равной степени враждебны все, кто – справа ли, слева ли, с любой стороны – покушался на основы власти и правящую идеологию. Увы, но тот режим мог существовать только в подмороженном состоянии, только при условии отсутствия не то что какой бы то ни было политической конкуренции, но даже мировоззренческой толерантности.

Полуграмотные соратники А., возможно, пришли к этой (спасительной для себя и режима) мысли интуитивно, тогда как интеллектуал А., опять-таки возможно, с помощью Плеханова или Монтеня и Макиавелли, которых он, – по сведениям Дж. Баррона, – любил перечитать перед сном. Какая, в сущности, разница, если итогом и тех догадок, и этих размышлений был сознательный отказ от оттепельных волюнтаризма и плюрализма и сознательное, с каждым днем все более последовательное ужесточение или, по выражению того времени, «закручивание гаек».

Пятнадцать месяцев, которые были выданы А. на самовластное управление державой, – срок слишком малый, тем более что провел он их по большей части не в Кремле, а в кремлевской клинике. Поэтому судить о том, куда при нем развернулась бы страна, невозможно. Но можно понять, почему в общественном сознании этот палач-интеллектуал так и остался «сфинксом», «человеком-загадкой», вождем, отношение к которому до сих пор не определилось.

Лит.: Медведев Р. Андропов. М.: Молодая гвардия, 2006 (Жизнь замечательных людей); Семанов С. Председатель КГБ Юрий Андропов. М.: Алгоритм, 2008; Млечин Л. Андропов. М.: Пальмира, 2017.

Аннинский (Иванов-Аннинский) Лев Александрович (1934–2019)

Охотник до рискованно красного словца, А. любил называть себя полукровкой и шутил, что своим появлением на свет он обязан советской власти, потому что только благодаря ей в Москве смогли встретиться его отец, казак из станицы Новоаннинской[132], и мама, еврейка из-под Чернигова.

Так он, русский литератор, и прожил свой век – как связующее звено, «медиатор» или «межеумок», «отпрыск двух „нерусских“ народов: донских казаков[133] и евреев; оба – кочевые, никаких властей не признавали: одни из страха, другие – из гонора…»[134]

Против властей А. не бунтовал, но их сторонился: даже диссертацию так и не написал, в партию не вступил и, хотя всю жизнь проработал в штате, никогда никем не руководил: ни в журнале «Советский Союз» (1956–1957), ни в «Литературной газете» (1957–1960), ни в «Знамени» (1960–1967), ни в Институте конкретных социологических исследований АН СССР (1968–1972), ни в «Литературном обозрении» (1990–1992), ни в «Родине» (с 1992), ни в ставшей истинно родной «Дружбе народов» (1972–1991, 1993–2019), где он «дорос» до титула члена редколлегии[135].

Зато, автор почти тридцати книг и более пяти тысяч статей, А. печатался всюду, куда его приглашали. Был уверен: «Дело действительно не в том, где напечатано, а в том, что написано»[136]. Мог, поддразнивая честную публику, разочек одновременно опубликоваться в «Новом мире» А. Твардовского и в «Октябре» В. Кочетова (1962) или свою статью из прохановской газеты «День» без единой поправки перепечатать в еврейском журнале «Время и мы» (1991).

И только ли озорство это? Или осознанная позиция – и тут, насколько хватает сил и вкуса, чувствовать себя связующим звеном «между либералами и ортодоксами», интернационалистами и националистами? Конечно, – вспоминает А., –

я хотел быть вместе с Лакшиным, Буртиным, Виноградовым и другими авторами журнала «Новый мир». Но они не пустили меня в свою компанию[137], и вскоре я понял причину. Им нужны были бойцы, готовые насмерть стоять за либеральные идеи. А я по характеру никакой не воин. Идти к правым уже мне не хотелось, в итоге навсегда остался между одними и другими. Пограничником. Или, если изволите, пограничной собакой, которая так и не влезла ни в чью конуру[138].

Ничем предосудительным А. никогда не запачкался, но, по его собственным признаниям, помимо либералов, дружил и с В. Кожиновым[139], и с И. Шафаревичем, и со Ст. Куняевым, своим университетским однокашником. В Союз писателей был принят в 1965 году[140] по рекомендациям, полученным от плохо совместимых друг с другом Е. Книпович, А. Макарова и Б. Слуцкого[141]. В марте 1966-го поставил свою фамилию под письмом в защиту А. Синявского, но в дальнейшем от участия в каких-либо коллективных акциях зарекся. «Ходил в литературе, – сказано в автобиографии, – как кошка, сам по себе»[142].

Зато в споры вступал охотно – и совсем не с тем, чтобы непременно победить в эстетических дуэлях или, упаси господи, идеологических распрях. Сама стихия полемики разогревала его мысль, делала ее пластичной и почти всегда провокативной, и собеседников (прежде всего читателей) подталкивала к большей свободе – по крайней мере, ассоциаций. Так и предупреждал: «Лезу между кулаками»[143]. При этом читательской эмпатии нимало не мешали ни эзопов язык, на который А. был большой мастер[144], ни даже небрежно элегантное употребление предписанных начальством казенных формул: мол, «слова – ваши, а порядок слов – мой».

Речь могла идти о чем угодно – например, о Лескове или о литовской фотографии, о романе «Как закалялась сталь» или об экранизациях Льва Толстого, о поэзии Серебряного века или о бардах, – какая, собственно говоря, разница, если соглашаться с ним было отнюдь не обязательно, зато читать всегда интересно. Поэтому его «виртуозные, бесшабашные» статьи, лишенные, – по словам М. Эпштейна, – «того добродетельного занудства, которое проскальзывало даже в писаниях самых либеральных, новомировских критиков»[145], разыскивали и в молдавских «Кодрах», и в петрозаводском «Севере», и в воронежском «Подъеме», а книги, чего с критиками почти не бывает, становились бестселлерами.

Филологии в них, по правде говоря, не много. И современные А. писатели (Ю. Трифонов, скажем) даже, случалось, сердились, что критик, пользуясь техникой «огибания текста», которую он сам же и разработал, навязывает им свои темы и свои выводы. Все так, и А. не раз говорил, что авторские намерения и художественный уровень разбираемых произведений его интересуют меньше, чем «состояние художника»[146], равно как и то, что сегодня «с нами происходит»[147]. И что происходит в его собственной душе, всегда неспокойной, чурающейся априорных истин. Какая к шутам филология, тут с самим собой бы разобраться, и недаром ведь, отвечая однажды на вопрос, для кого он пишет, А. заметил: «…Уткнусь в зеркало».

Но эти разборки с самим собою, вступающие в резонанс с такими же разборками в душах читателей, и есть ведь литература, так что А. со своей «атакой стилем», уступая многим коллегам в летописании литературного процесса, переигрывал всех именно как писатель.

Ближе к XXI веку А., как и многие, признался: «У меня сейчас проблема. Мне стало скучно читать художественную литературу»[148]. Выручал, однако же, профессионализм, так что о новых книгах, в том числе о совершенно необязательных, порой случайных, он писал по-прежнему постоянно. И вообще очень много работал – колонки в самых разных журналах и газетах, циклы телевизионных передач «Серебро и чернь», «Медные трубы», «Засадный полк», «Мальчики державы», «Охота на Льва», преподавание в Московском международном университете и Институте журналистики и литературного творчества, членство в редколлегии Новой российской энциклопедии, в жюри премии «Ясная Поляна».