Колокол
Но профессор Бёрк ничего не заметил – ни нарядов, ни жены.
– Я не могу иметь детей, – как-то сказал он ей, пережёвывая переваренные сосиски за обедом в их небольшой кухне такого же небольшого дома.
– Понятно. – Миссис Бёрк криво улыбнулась, поняв наконец причину его холодности.
Он специально её не замечает, думала Элен; какая выдержка у этого человека, он просто не хочет обнадеживать её.
– Я думаю, нам нужен ребёнок, – сказал доктор, и так спокойно, будто не ребёнок ему был нужен, а трюмо в гостиную.
– Хорошо, – сказала Элен, продолжая трапезу, боясь, что даже временное её замешательство может поколебать его намерения. Всё же ребёнок – уже семья. Так думала миссис Бёрк, как и многие другие миссис.
– Мне нужен ребёнок, – уточнил он.
– Да и я тоже не против… – Она не могла проглотить то, что лежало в тарелке.
– Нужно оформить документы на опекунство.
– Как скажешь, – согласилась Элен.
Он не хочет, чтобы она ушла, поняла миссис Бёрк, и лишь поэтому берёт ребёнка. Как хорошо ему удаётся не показывать свои чувства, восхитилась она выдержкой мужа.
Миссис Бёрк как-то странно выгнулась, приподняв бедро, прижав грудь, подперев подбородок рукой и смотря на него из-под чёлки.
– Нужно будет подготовить комнату, – сказал Андре, не глянув на неё.
Миссис Бёрк приняла свою обычную позу – согнутой дугой секретарши – и встала из-за стола.
– Придут из службы опеки, – продолжил он, – будут всё проверять. Я думаю, та, что за спальней, вполне подойдёт. Перекрасить бы её…
– Я перекрашу, – сказала Элен подошла к мужу ближе. – Андре…
– Что такое? – Он отодвинулся.
– Ты понимаешь, что мы теперь семья, Андре?
Месье Бёрк понимал – и кивнул.
– Но я не чувствую себя женой.
Месье Бёрк понял и это.
– Хорошо, я приду, – сказал он и бросил салфетку на стол.
В любой работе есть свои недостатки, размышлял профессор, стоя перед дверью в спальню. Он стоял так уже полчаса и никак не решался войти. А если она разведётся с ним? Его прошиб холодный пот. Тогда всё полетит к чертям… Доктор вытер испарину со лба. Он не мог этого допустить.
Миссис Бёрк лежала в постели, когда он открыл дверь.
– Ну и?.. – спросил Андре, садясь на кровать.
Раньше он никогда не садился на её кровать. Они как-то сразу стали спать раздельно.
– Я не знаю, – смутилась она.
– Не лучше ли выключить свет?
– Конечно.
Доктор дернул выключатель, светильник погас, электричество в старой лампе вздрогнуло пару раз, как и свет на потолке, как и кровать под ними, как и миссис Бёрк, не поняв ничего.
– Так мы уже всё? – спросил он.
– Я не знаю, – сказала она.
– Наверное, всё.
– Наверное, да.
– Ну вот и отлично.
Он повернулся на бок, она сделала то же.
Прошло две недели. Бёрк всё так же спал у жены, привыкая к роли супруга. И каждый вечер ждал, когда же она заснёт. Прождав и сейчас около часа, он потянулся к прикроватной тумбе.
В выдвижном ящике лежало письмо, которое доктор не хотел открывать; он знал, что там, но тот, кто его прислал, был единственным, с кем Андре Бёрк мог об этом говорить.
Доктор повернулся к жене. Элен уже полчаса как спала, отвернувшись к стене, или делала вид – впрочем, ему уже было не важно. Она выполнит свою роль в этом деле, и если для того к ней нужно будет приходить раз в месяц, думал он, ему придётся на это пойти.
В службе опеки они были неделю назад. Если б он пришёл один, ему и анкету не дали бы заполнить. Кто отдаст ребёнка одинокому человеку? Был бы он хотя бы женщиной, не приведи Господь, но он же мужчина… При таком раскладе, если и получишь согласие, то ждать придется не один год. Да и как бы он возился с ребёнком один? Это же почти невозможно. Бёрк довольно улыбнулся и посмотрел на Элен. Каким отличным решением было жениться на своей секретарше! Никто лучше её не знал всё о нём: потребности, распорядок дня и дни, в которых никакой распорядок не мог бы удовлетворить ни одну его потребность. Бывало, он выходил из себя; тогда Элен вывешивала табличку с другой стороны двери «Ушёл на обед», и табличка висела столько времени, сколько требовалось месье Бёрку, чтобы прийти в себя обратно. После ему приносили крепкий чай «Эрл Грей», и он медленно, но успокаивался.
Бёрк нехотя отодвинул ящик тумбы, взял запечатанный конверт и открыл его.
Здравствуй, Андре, – читал он. – Ты написал, что всё идёт по плану, и впервые это не обрадовало меня. Я знаю, что не имею права отговаривать тебя, Андре, но даже если б имел, ничего из того не вышло бы. Кому интересны доводы полоумного старика… Медсестра сказала, что сегодня я ходил в душ ровно семнадцать раз. То есть по два раза в час. Это очень много, Андре, но я ничего не могу с собой поделать. Мне кажется, сколько бы они ни намывали здесь всё, заразы от того меньше не становится, я весь чешусь. Врач сказал, если так будет продолжаться и дальше, они выпишут мне новые психотропы. Так что пока я в здравом уме… да кого я обманываю, Андре: пока я хоть в каком-то уме и хоть при какой-то памяти, прошу тебя, одумайся, сынок. На своём веку я три раза менял тему исследований, потому как два из них заходили в тупик. Хорошо, с одним в тупик зашёл я, а с другим – немцы полвека назад; узнал я об этом в одном из архивов, когда искал информацию для себя, а нашёл лишь то, что до меня уже нашли. И я без сожаления сразу оставил начатое. Хотя тогда и не приходил в университет больше двух недель… Подожди, а почему не приходил? Ах, да! Я же запил. Значит, всё-таки сожалел. Об этом невозможно не сожалеть, Андре, когда дело твоей жизни, исследование, на которое ты возлагаешь большие надежды, идёт ко всем чертям… Но такова жизнь: в ней всё идёт туда, к этим самым чертям, это нормально. У тебя мозги, мой мальчик, твой ум не имеет подобных себе, так что бросай это дело и начинай новое. Не губи себя; наступит день, когда исправить что-либо будет уже невозможно. Точка невозврата, Андре, помни о ней».
Андре Бёрк сложил письмо обратно в ящик и, взбив под собой подушку, уставился в потолок. Точкой невозврата для него было оставить всё как есть, на половине пути, на середине дороги, из-за страха, из-за условностей, из-за того, что кто-то боялся рискнуть. Они боялись – все боялись судов, исков ответственности. А то, что изобретённый им препарат не имел аналогов в мире, то, что он мог вылечить сложнейший недуг, включить мозг, разбудить все нервы, заставить человека ходить… Это никого не волновало.
Ничего, скоро ему позвонят; женщина из службы опеки сказала, что у них есть все шансы. Скоро он получит ребёнка и докажет им всем. Они думают, что лучше его, честнее, моральнее. «Мы не можем рисковать жизнью детей», – вспомнил Бёрк слова профессора Шмидта. Тот профессор так и блистал перед ним своей нарочитой совестливостью. Но разве о жизнях он думал? Плевать он хотел на детей. Он думал о риске компании, о статусе комитета.
«Никто не пропустит сомнительный препарат, – слышал Бёрк в кулуарах, – а компоненты вы видели, это же ядерный коктейль».
«Они идиоты, все идиоты… – Профессор ворочался в кровати. – Мы бы застряли в каменном веке, мы бы умерли от малярии, если б держались за имя, если б боялись смертей».
– Ну вы сравнили, любезный! – Перед глазами Андре на потолке его спальни возникло лицо профессора Ли: «Разве возможно сравнить эпидемию с какой-то врожденной болезнью? С недугом, безопасным для жизни? Там экстренный случай, а у вас что? К тому же вы не дали нам даже гарантии безвредности препарата».
– Для гарантий мне нужны испытания, а для этого мне нужны люди, – говорил он с лицом на потолке.
– Не люди, мой друг, а дети; а это уже другое, – отвечало лицо.
– Так дайте же мне детей!
– Невозможно, это вызовет такой резонанс… Обществу только дай повод.
Профессор Ли растворился, как и другой профессор, как уж его там звали… у Андре путались мысли, он то и дело боролся со сном.
– Сами придут, – бормотал доктор, уже засыпая, – сами придут и предложат.
За его спиной сопела Элен. Доктор Бёрк закрыл уши подушкой, а вскоре и сам засопел.
17 глава
Я проснулся и еле открыл глаза; во рту пересохло, голова трещала. Который сейчас час? Странно, что болит голова, странно, как непривычно она болит… Одышка, кости ломит от боли, колени еле сгибаются, хрустят. Я сел на кровати. Живот на коленях, дряхлый и рыхлый, как тесто. Руки в морщинах, ноги опухли; пальцы, ступни и выше, до икр, – всё в багровых венах. Они выпирают из-под тонкой кожи, как огромные черви расползаются под ней; они ползут всё выше и выше, будто сейчас надорвутся и лопнут. Господи, я – Фабьен… Как же он поднимает себя каждое утро? Или сейчас уже вечер… Я посмотрел в окно – стемнело. От меня разило перегаром. Он, наверное, пил всю ночь и заснул только под утро, потому и проспал целый день. Я огляделся по сторонам – никого. Собрался с силами и, опёршись на спинку кровати, приподнял это дряхлое тело. С трудом передвигая тяжёлые ноги, скрипя всеми суставами, поплёлся к двери. Каждый шаг давался с трудом. Может, Фабьен и привык к себе такому, но я с ним справиться не мог. Что-то грохнулось на пол – это я зацепил стул халатом. Хотел наклониться, но защемило спину; я стиснул зубы, лишь бы не закричать, и распрямился, насколько возможно. Понял, что не надел тапки; мне было бы всё равно, но месье Лоран, этот старик, решительно старался их надеть. Ноги его сводило от холода, кровь к ним будто не поступала – похоже, вся она застоялась в животе. Там у старика всё бурлило и вздувалось, выпуская газы. Я сдержал отрыжку. Неудивительно, что мадам Лоран спит отдельно, – даже жить в этом теле было противно, не то что спать рядом с ним.
Я надел тапки и вышел на лестницу. Нечто непонятное и зудящее горело между желудком и грудью. Спустился на кухню. В груди также жгло, руки чесались. Как хотелось, как же хотелось… но я не понимал чего. Натыкаясь в темноте на мебель и стулья, Фабьен дошёл до серванта. Открыл самый верхний шкаф и расплылся в улыбке. Чёртов алкаш, понял я, сейчас вольёт в меня эту дрянь…
За окнами по-вечернему тихо, ни звука, ни ветерка; тишину хоть ножом разрезай. Фабьен потянулся к бутылке. Вдруг что-то хрустнуло, я вздрогнул. К голове прилило, всё вокруг закружилось. Я попытался прийти в себя. Звук повторился. Где это было? Слух, как и зрение, у Фабьена ни к чёрту. Ещё один хруст. Я обернулся – кто-то ходил за окном. Будто хворост ломался под чьими-то ногами. Кто там посреди ночи? Фабьен весь сжался от страха. Во что же вляпался этот старик…
– Не время бояться, Фабьен, открывай.
Я поплёлся к окну, схватился за оконные ручки, потянул их на себя. Окно распахнулось. Запах осени, свежего ветра, на улице никого. Только темень, и больше ни звука. Может, это хрустел сам Фабьен и его старые кости? Я закрыл окно и уже отошёл, как что-то влетело в стекло, ударилось и упало там же. Что это было? В темноте не разглядишь. Нужно выйти во двор. Животный страх охватил Фабьена и передался мне.
– Давай же, чтоб тебя, шевелись, – подгонял я его.
Стиснул зубы, сжал кулаки. Сейчас вся сущность Фабьена будто слилась с моей.
– Мы так с тобой до утра не дойдём…
Еле переставляя ноги, с трудом управляя неподвижным телом, пытаясь обуздать его страх, я дошёл до двери. Этот старик – тот ещё параноик, думал я, открывая замки. Дверь ударилась о стену, ветер задувал ночную прохладу под халат и пижаму Фабьена. Я вышел во двор. Ноги его тряслись, как и руки, как и весь он трясся. Я вёл его к тому месту. Вот оно, уже почти близко, ещё десять метров, и кухня; именно там, под тем самым окном были слышны шаги. Сейчас же всё стихло, ни единого звука, но кто-то будто смотрел на меня. Я огляделся, однако никого не увидел. Вот оно. Мы дошли до окна. Я пригляделся. Под ним, в самой траве, лежала мёртвая птица со свёрнутой шеей и торчащим крылом. Фабьен морщился и норовил сбежать. Подожди, старик, не спеши… Под птицей виднелось что-то ещё. Я не мог сфокусировать взгляд. Потянулся за тушкой. Тошнота подступала к горлу. Я взял пернатое тело, перевернул дохлую птицу. Что это? К её раздутому брюху был приколот иголкой клочок бумаги. Кривой почерк: «Утром в девять».
Да чтоб тебя! Записки на дохлых птицах – не самый хороший знак… Завтра утром я буду не я, точнее, уже не Фабьен, и мне уже не узнать, куда ему надо и кто его хочет прикончить. Но как же узнает он? Я положил птицу в карман. Кто-то всё так же смотрел на меня, и я наконец увидел его – силуэт в тёмной шляпе стоял возле конюшни. Я сделал шаг навстречу, но человек развернулся и ушёл в сторону леса. Там же заржали лошади, заскрипела колёсами бричка и покатила прочь, исчезая в дремучей темноте. В ответ на ржание пришлых заржала теперь уже наша; её обругали – конюх проснулся. Я вернулся в дом.
Дохлая птица с запиской, приколотой к брюху, лежала на письменном столе. Из окон спальни Фабьена церкви совсем не видать.
18 глава
Фабьен был синего цвета, такого же синего, как и вены на его ногах. Он ходил по комнате из стороны в сторону, потирая грудь. Нет, сейчас не время, совсем не время пить. Как они могли проникнуть в дом? Как они прошли в его спальню? Когда? Ночью? И никто ничего не услышал… Они убьют его, повесят на лошадь и протащат, как мешок с песком, по всем лесным рытвинам. Потом сбросят в канаву, где он и помрёт.
Нет, этого не может быть, думал Фабьен, они же интеллигентные люди. Интеллигентные люди не убивают других интеллигентных людей. Но что это, как не намёк? Раньше его вылавливали в городе, он перестал туда ездить, что там делать старику, куда лучше остаться дома, а по всем этим светским приёмам его жена была рада ходить без него. Он перестал ездить в город, он перестал выходить из дома, он вообще мало ходил. И вот они нашли его, сами пришли и положили это на стол. Какая же мерзость…
Тошнота подкатывала к горлу месье Лорана.
– Что они хотели этим сказать? – Фабьен смотрел на ужасную находку. – Они хотели сказать что я следующий? – шептал он сам себе. – Они хотели сказать, я следующий… Так почему же не придушили меня прямо здесь, в этой спальне?.. Всё, это конец.
Он сел на кровать. Больше ему не суждено спать по ночам – они придут в любую минуту, в любое время дня или ночи – и убьют его.
«Что может сделать спящий?» – думал Фабьен. Он и не спящий-то ничего сделать не мог. А если… О, если они проникнут в спальню к его жене? Хотя кому нужна эта стерва… Или… или они могут проникнуть к дочери… Нет, он не мог этого допустить. К тому же они не вандалы какие-то, а вполне себе нормальные люди. Это он во всём виноват…
Фабьен закрыл лицо потными ладонями и ещё раз сквозь пальцы покосился на письменный стол; он не знал, как избавиться от этой чёрной дряни. Дохлая птица с вывернутой шеей смотрела на него мёртвым глазом. Скоро и он будет лежать так же где-нибудь под кустами. Нет, они не запугают его, не запугают, он дрожал всем телом, не на того напали, он не чувствовал ног, не на того… Фабьен открыл письменный стол, взял лист бумаги и скомкал его, потом расправил, осторожно взял дохлую птицу и, отвернувшись, понёс её к окну. Он дергал оконные ручки, створки заклинило, а эта окаменевшая тушка всё ещё была в его руках… Выбросить эту дрянь и срочно вымыть руки… Он дёрнул ещё раз, створки скрипнули, стекло задрожало… в этом доме всё разваливалось по частям. Наконец Фабьен открыл окно и выбросил птицу.
– Всё, и не было ничего, – выдохнул он, отряхнув потные руки. – По крайней мере, это незаконно – проникать в чужие дома, я могу сообщить в полицию, я могу…
Фабьен ничего не мог, и от этого становилось ещё страшней.
Ему казалось, что руки пахнут дохлятиной. Никогда ещё он не ходил так быстро до умывальника и обратно. «Нужно добавить пару замков, – решил месье Лоран. – Скажу Юберу, чтобы занялся этим».
Ещё пять лет назад слуг в этом доме было больше, чем хозяев. Но сейчас, сейчас всё иначе. У него нет даже плотника. Остался один Юбер; он, как преданная собака, работал за еду. Хотя чем ему ещё было заниматься? Раньше у них была конюшня, Фабьен скупал жеребцов, а сейчас осталась одна только лошадь, и та скоро испустит дух…
Он услышал быстрые шаги у своей комнаты – кто-то бежал к нему.
– Месье Лоран… – Дверь открылась, в ней показалась запыхавшаяся Люсинда. – Скорее, Жоэлю нехорошо.
О, Жоэль – вечная боль и любовь Фабьена. Он никогда себя не простит. Последний раз, когда он видел сына здоровым, тот сидел под карточным столом и завязывал отцу шнурки на ботинках, на что Фабьен ворчал и отбрыкивался. «Уйди, Жоэль, – говорил он ему, – не мешай».
И мальчик ушёл, а вернулся в дом только на руках Юбера. С тех пор жизнь будто покинула этот дом. Не было в нём больше ни музыки, ни яркого света. Гости тоже перестали приезжать. Никто не смеялся и не пел. Фортепиано покрылось пылью, а раньше на нём играл Жоэль. Он был способный мальчик. Был… И хоть сейчас он лежал в своей комнате, это был уже не он.
В комнату сына Фабьен вошёл на подкосившихся ногах. У кровати мальчика уже сидела Ирен, а у окна стоял доктор, вбирая в шприц прозрачное лекарство.
– Что случилось? – подскочил Фабьен.
– Он стонал и так извивался, – сказала Ребекка; она всегда говорила быстро, когда на неё находило волнение.
– Похоже на судороги, – сказал доктор. – Нужно бы сделать ещё один укол.
– Бедный мой мальчик, – плакала Ирен, поглаживая сына по мокрой голове.
Она покосилась на мужа.
В такие моменты, когда на Жоэля, помимо всего прочего, находили приступы, она ещё больше ненавидела Фабьена. Она проклинала его каждый день, но это никак не меняло событий. Этот старый чёрт всё ещё жил. Ирен даже не мешала ему пить – она подменяла выпитые бутылки новыми, лишь бы его хватил уже инсульт. Но всё было тщетно – паразиты самые живучие на земле, и Фабьен был из их числа.
Месье Лоран наклонился к сыну.
– От тебя несёт, как от свиньи, – сказала Ирен. – Мальчику и так нечем дышать, откройте окна.
Окна открыли, волна чистого воздуха разбавила лекарственный застоялый смог. Дыхание мальчика стало ровным.
– Вот так, мой мальчик, скоро всё пройдёт, – говорила Ирен, гладя Жоэля по волосам.
– Может, не надо так часто колоть? – спросила Ребекка.
– Приступ может повториться, – сказал доктор, – а мы рискуем не успеть.
Он всадил огромную иглу в тонкую ногу ребёнка. Лекарство постепенно исчезало из шприца, взгляд Жоэля стал опять спокойным.
– Выйди уже из комнаты, Фабьен, – замахала на него Ирен, – ребёнку нужно больше свежего воздуха, а от тебя только вонь перегара.
Фабьен направился к двери. На пороге стояла Ребекка, норовя заплакать. «Какая она была чудесная девочка, – думал Фабьен, – никто так не заботился о моём Жоэле, как она…» День и ночь Ребекка дежурила у кровати младшего брата, забыв о балах и других девичьих развлечениях.
Фабьен обнял девочку за тонкие плечи.
– Не волнуйся, милая, всё будет хорошо. – И пусть она не была ему родной дочерью, но, видит бог, он любил её не меньше Жоэля.
– Я останусь здесь, папа, – сказала Ребекка.
– Хорошо-хорошо, это от меня нет никакого толку…
Он замолчал, посмотрел на неё, почесал щетинистый подбородок и спросил:
– Ты, случайно, не слышала ничего этой ночью?
– Ничего, – удивилась Ребекка, – а разве что-то произошло?
– Нет-нет, милая, – отмахнулся Фабьен, спускаясь по лестнице. – Я, наверное, видел кошмар.
Фабьен пил из горла́ тёплый безвкусный виски, от которого, казалось, остался только спирт.
«Какое ужасное утро, – думал он. – Как же они пробрались в мой дом?..»
Посмотрел на часы – без четверти девять – и откинулся на стуле. Спиртное туманило голову, опьяняло разум, а последнее, что осталось от разума, клонило в сон. Что-то ясное и невесомое унесло его в страну дремоты, где всё тихо и плавно, где он лёгок и свеж… Где только покой и небо, покой и поле, высохшее под солнцем, и он бежит по нему босыми ногами, а вдали – стога сена, много стогов, потому что там, во сне, у него всё ещё много лошадей… Вдруг что-то потянуло его вниз; под ногами чернота, поглощающая пальцы, ноги, его всего, она тянет Фабьена в зыбучую землю, засасывает вниз, и нет теперь ни лугов, ни сена, чем же кормить, если сена нет…
– …А, месье Лоран? Сено, говорю, закончилось, а косить некому, да и кобыла, того гляди, помрёт…
– Как помрёт? – Фабьен, проснувшись, чуть не упал со стула. – Кто помрёт? – Он приводил в порядок остатки спутанных мыслей.
– Кобыла, говорю, – повторил конюх, – пристрелить бы её…
– Не надо никого стрелять, – Фабьен морщился от подступавшей изжоги, – зачем стрелять, когда можно… того самого… – Схватился за голову, в висках стреляло похмелье. – Когда можно не стрелять, – с трудом закончил он мысль.
– Как знаете, – вздохнул конюх, шерстя на кухне.
Он часто приходил в дом – точнее, почти не выходил из него. Горничная впускала Юбера к себе, они возились в подсобке, а потом тот выходил промочить горло. Раньше Фабьен всё сказал бы этой бесстыжей морде, но сейчас ему было не до него.
Он зевнул, потянулся на стуле, потёр глаза – и вскрикнул от ужаса, да так, что конюх поперхнулся водой.
– Бог с вами, месье Лоран, что ж вы так орёте? – вылупился он на хозяина.
– Это ты? – Фабьен встал со стула и начал пятиться к окну. – Это ты, – он рассекал коротким пальцем спёртый воздух.
– Да что я-то? – не понял Юбер.
– Это ты мне подбросил её – и принёс опять?
На столе лежала птица со свёрнутой шеей и смотрела Фабьену в глаза.
– Убери эту мерзость, – кричал тот, – убери!
– И не собираюсь, – отмахнулся конюх. – Я-то тут при чём?
– Так это не ты приволок её сюда? – Трясся уже не только палец, но и весь Фабьен.
– Почему же не я? Я, – совершенно спокойно ответил Юбер, налив себе ещё воды из графина. – Только она, видимо, для вас…
– Не понял, – свирепел Фабьен, – почему это для меня? С чего это ты взял?
«Он что-то знает, – пронеслось в голове старика, – он с ними заодно, хотя нет, не может такого быть… Но откуда он знает, откуда это вообще можно знать…»
– Там записка, – Юбер указал на птицу.
– Где? – Месье ошалело смотрел на дохлую тушку.
– Да вон же, приколота иголкой к брюху. Птица лежала под окном вашей спальни; я и подумал, что вам…
– Записка? – Округлив глаза, Фабьен стал приближаться к птице. – Как же я раньше её не заметил…
– Так как же её заметить, если она была под окном, вы же из дома почти не выходите…
– Потому и не выхожу, – перешёл на шёпот Фабьен, – но они сами пришли ко мне. Сами пришли.
Конюх знал, что этот момент наступит, – белая горячка никого не щадит. Он не удивился бы, если б узнал, что сам месье придушил эту птицу.
– Что там? – Фабьен ходил кругами. – Что в этой записке?
Конюх взял голыми руками птицу. Доктор поморщился.
– Господи, ты хотя бы салфетку возьми…
– Да зачем, птица как птица, чего в ней такого? – Юбер разглядывал записку.
– Ну, что там, что?
– «Завтра, в девять утра», – прочитал по слогам конюх.
– В девять утра, – прошептал Фабьен, – в девять утра…
– Так это вам или нет? – Конюх ткнул птицей в лицо хозяина.
– Тьфу ты, чтоб тебя!.. Убери от меня эту дохлую дрянь. Убери её с кухни. И ступай, ступай давай…
Юбер засунул тушку в карман и вышел как ни в чём не бывало, будто каждый день засовывал дохлых птиц в карманы своего пиджака. Фабьен вытер пот с покрасневшего лба. На лестнице послышались шаги, дверь в комнату сына захлопнулась. Он пошёл наверх.
Ирен одарила Фабьена презрительным взглядом – собственно, другого он и не видел – и ушла в свою комнату.
– Как Жоэль? – только и успел спросить Фабьен, но жена, ничего не ответив, закрылась у себя.
«Что будет, если она узнает всё, – думал Фабьен, – её же хватит удар…» Неожиданно по его лицу расплылась широкая редкозубая улыбка но тут же скукожилась обратно в морщинистый урюк под седыми патлами, которые он называл усами.
Фабьен похлопал себя по карманам и решил, что просто так он никуда не пойдёт – мало ли что, надо защитить себя… Он поплёлся в кабинет; там в ящике письменного стола лежал револьвер. Открыл барабан – ни патрона. Фабьен шарил руками в столе, нашёл коробку – пуста. Это он, идиот, полгода назад стрелял в лесу по чёртовым птицам. Какой же болван… Ну ничего, эти крылатые мрази сегодня сполна отплатили ему. Нужно ехать в город. Без оружия ни на какую встречу он не пойдёт.
«Они думают, я так прост, – думал Фабьен, – но я не прост. Они воспользовались моей слабостью, моей зависимостью, а теперь хотят отобрать у меня всё… Не выйдет, – бормотал он, спускаясь по лестнице, – не выйдет, – пыхтел он, надевая пальто, – не выйдет!»
– Юбер, запрягай! – крикнул доктор, выйдя во двор.
19 глава
Гости уже расходились. Это был скучный приём. Ребекка никогда не любила приёмы – все делают вид, что им весело, а потом что им надо идти, и уезжают по одному. Ребекка ходила по дому, искоса смотря на каждого, надеясь, что так они быстрее уйдут. Но мало кто понимал её взгляд.