– Да нет, Градонеж, это, скорее, история про сокровища. Впрочем, там, кроме болот и странных камней, и озеро есть, и речка.
– Речка – это хорошо, а то мне сегодня аудитория попалась на солнечной стороне. А уж как наши студенты стали изобретательны. Им удалось заговорить меня даже на экзамене, устроили дискуссию на тему, что чувствовал древнерусский книжник. «Вы знаете, Анна Георгиевна, мы же все равно не сможем понять, что они там себе представляли, думали в XII веке, когда писали». А другой с задней парты: «Так они для себя писали».
– Анечка, еще мой покойный учитель говорил, «если вас студент спросит, из скольких камней построен Успенский собор, совсем не обязательно отвечать».
– Он хотел что-то почувствовать, Александр Владимирович, ведь, действительно, знаем ли мы, что они ощущали в Средневековье и древности на самом деле?
– Думаю, Аня, что своего он добился, и ты поставила ему пять за живость чувств.
– Да, но он все-таки, Глеб, и тексты читал. И потом, как говорится, «так долго объяснял студентам, что сам начал понимать». А вам не кажется, что мы, правда, модернизируем сознание древних, может быть, по словам наших студентов, мы «по-современному объясняем то, что думал древнерусский мужик». А если еще раньше – египтянин, житель Крита…
– Кое в чем вы, Аня, правы. Пусть ребята пытаются что-то понять, уже одно желание похвально, пожалуй, и французская школа Анналов возникла, когда историки захотели объяснить, чем представления (те самые ментальности) древних отличались от наших. Иногда и мне приходит в голову: мы читаем рукописи, пишем диссертации, учим студентов, а можем ли мы, действительно, «их» услышать – как они чувствовали, любили…
И ее сладостно яркие губы все улыбались…
Вспыхнув, заблистали алтари и камни,
«Кто ты, скажи, я обнимаю богиню?»
«Разве у богини горячие губы?
Я могу рассказать,
где родилась и какого рода».
«Сладостен вкус твоих губ, будто
сок плода, что не насыщает. Ты уходишь?
Я хочу дальше знать песню твоего тела».
Благоуханная страстность страны у Нила.
Ветер шелестит в песках Египта.
Слышишь песню их уст —
поют уснувшие сфинксы.
Вам, живущим в песках, не понять тоску у моря.
Поцелуй волну, удержи ее чувственный трепет.
Он нежней, чем вздох груди от желанья.
Я иду по горячим пескам и растаял
вкус тех поцелуев.
О великий Озирис, научи не забыть
этот вкус перед смертью.
После гибели мира.
Храм разрушен, алтарь мой – песок и камни.
Я хочу увидеть, о друг мой дальний,
будешь ли ты о нас помнить.
– Да, в такую жару чего только не начинает казаться, а если еще и экзамены принимать… Как хочется к морю.
– А мне в Градонеж, – снова пожаловался Глеб.
– И об этом я тоже хотел с вами поговорить. Идите сюда, здесь тень. Кабинет у нас будет под теми двумя соснами. Между прочим, мы с вами сидим прямо на селище XII века, а вот тут у них была пристань.
– Смотрите, даже керамика.
– Какой черепочек!
– Насколько вещи долговечнее людей. Даже обидно, сколько поколений ушло, а какой-то кусок горшка остался.
Сосны шумели тихо, и кора у них золотистая, теплая от зноя. Птицы пели.
– Как они называли в летописях эту разноголосицу?
– «Птицы разноличные».
Земля таит в себе следы пепла, боли, разбитую посуду, украшения. И были «мужи мудри и смыслени»1, а кругом был лес и бор велик. По реке плыли ладьи к высокому берегу. Рубили лес, строили храм и ловили зверя. Пировали с князем и дружиной. Была жизнь.
– Семинар мы устроили на хорошем месте, Александр Владимирович, может быть, и мысли к нам придут гениальные.
Глеб относился даже к профессиональным разговорам с эпикурейской жизнерадостностью и юмором. Его волосы и борода, густые, с проседью, плотная фигура контрастировали с внешностью профессора, который был сед, подтянут, худощав. В красивом же лице Анны было что-то тревожное. Она с ожиданием смотрела на Александра Владимировича. На самом деле, зачем надо было встречаться в такую жару? Что случилось? Ее, по выражению Глеба, «высокопоставленный муж», относился к идеям профессора насмешливо, это ее хоть и раздражало, но иногда заставляло задуматься. Они с Глебом давно знали своего учителя и любили его. В натуре Александра Владимировича чувствовалось обаяние академизма старой школы, которое передалось ему еще от учителя его учителя в традициях России XIX века. В соединении с опытом существования в культуре советской эпохи это приводило к особой широте взглядов, так восхищавшей зарубежных коллег. Но иногда вспыхивала в его глазах огнем сдержанная эмоциональность, и во всем этом было что-то влекущее, что чувствовалось в его лекциях, работах, и было хорошо знакомо ученикам. А теперь появилось нечто неожиданное. Профессор отказался от курса лекций, добился гранта, сразу привлек их к своей работе, из эгоистических соображений последнему надо бы только радоваться, но очень хотелось понять, что все-таки за этим стоит.
– Итак, друзья мои, я хочу осмыслить гибель древних цивилизаций. И еще…А здесь тоже жарко, лучше пройдемся вдоль реки. Там хотя бы ветерок. – Они пошли по берегу.
– Вы знаете, я могу себе это позволить. У меня уже столько научных работ, вы тоже многое успели. Мы делали все как надо, вполне традиционно. Но есть еще что-то, сейчас я понял, что самое интересное происходит на грани. Существует же загадка тайны, такой литературный прием – тайна, что-то жгучее. И самое заурядное произведение влечет, если в нем есть эта закваска. Я хочу понять, что нас всех зовет.
Там, где кончается боль и начинается песок, мягкий и теплый. А потом шершавая подстилка из хвои. Где твои губы не язвят, а целуют. И летит песня твоя над фиалково-синим морем.
– Кстати, я получил под это не только грант, но нашел и спонсоров. К вопросу о море – хочу, чтобы мои ученики тоже увидели древние памятники своими глазами.
– Я понял, и нам надо написать бестселлер, чтобы жить в хороших отелях.
– А почему бы нет? Кто сейчас только ни пишет. Мы хотя бы исторические факты знаем.
– Подождите минутку, я, кажется, забыл мои записи на месте древней пристани.
