Эуштинская осень

Пролог

Историческая справка:

14 декабря 1825 года группа образованных и смелых дворян собралась на Сенатской площади с целью не допустить присяги Сената новому императору, Николаю I. Эти ещё молодые люди, многие из которых прошли через войну с Наполеоном, были шокированы средневековым застоем крепостничества в России, особенно по сравнению с уже цивилизованной Европой. Для кого-то ключевым стал контраст с маршевыми переходами по Германии и Франции, кому-то было достаточно классического философского образования в московских и петербургских лицеях и университетах, чтобы увидеть тот вред, что наносит России самодержавие. Смена правящего режима планировалась после съезда 1826 года. Если бы не смерть императора Александра I, восстание состоялось бы позже, и всё могло бы сложиться иначе… Несмотря на поддержку армии, следствием недостаточной подготовки и несогласованности в основных идеях стал полный провал мероприятия.

Восстание декабристов, как назвали их позже, было жестоко подавлено артиллерией, пострадало более тысячи человек, большей частью – обычных людей, просто из любопытства пришедших на площадь. Арестованных участников сослали – кого в Сибирь, а кого на Кавказ, пятерых казнили.

Почти во всех делах декабристов фигурировали стихи уже тогда известного поэта Александра Сергеевича Пушкина. Пушкин чудом избежал ссылки. Или не избежал?..

*

 В полутёмной гостиной разговаривали два человека. Непринуждённость общения позволяла предположить давнее знакомство между ними – если не дружбу.

– Жанно, ты говорил с Пестелем?

– Да, и просил поостеречься.

– Так всё же они отказались? – упало полуутверждение.

– Да, – лёгкая горечь. – Они с Муравьёвым мне не поверили.

– Они же погибнут.

– Ну, что ты, друг мой. Далеко не все – Николай Павлович всё же не зверь. Даже зачинщики мало чем рискуют.

– Боюсь, что ты не прав. Зная братьев покойного Императора…

– Ты думаешь, что он способен начать царствование с казней?

– Думаю, что ему проще будет с самого начала испугать наших amis de la Liberte, – короткий смешок. – Великий Князь всё-таки изрядный самодур. Да и смерти боится.

– Так Дибич ненадёжен?

– Думаю, и monsieur Трубецкой уже раскаивается в своём желании стать диктатором.

– То есть, он не явится?

– Полагаю, что не он один. Это тем более напугает братьев, и многие пойдут на плаху.

– Зря я тогда сообщил Пушкину. Хорошо бы он не участвовал в восстании.

– Хотелось бы верить, mon ami.

Помолчав:

– Надеюсь, что он не поедет.

Глава 1. Арина Родионовна и побег из Михайловского

«Я вышел в лес гулять – мне боязно, мне страшно…

Моя душа предчувствием полна…

– Предчувствия его не обманули!»

(Ю.Энтин «Пиф-паф, ой-ой-ой»)

 Зима в этом году пришла в Михайловское поздно, но разом ухнула оземь скопившиеся сугробы – лёгкие, пушистые. Все святки мело-заметало и двор, и лес, и дороги. Александр стоял у окна и смотрел на сороку, в сумеречном свете раннего утра скачущую по веткам липы. Сорока недовольно стрекотала, оступаясь на заснеженных ветках, Саша же, напротив, был настроен благодушно после вчерашнего визита к Осиповым. Ночью, под завывание метели, он работал, но сейчас, после прохладной ванны, чувствовал себя вполне бодрым и даже мурлыкал что-то под нос.

Сначала Александр решил – послышалось. Замолчал. Но нет, звук колокольчика стремительно приближался. Сердце затрепетало. Неужто гости? Давно никто не заезжал в деревню проведать бедного ссыльного. Даже брата, видно, отец не отпустил на праздники. В чём был, Саша выскочил на крыльцо. И вовремя: из-за поворота на нечищеный двор ворвалась тройка – без ямщика! Кони, увязая в сугробах, чуть не влетели в ступени, но шарахнулись, отвернули и встали. Из саней, путаясь в шубе, вывалился…

– Жанно! – заорал Саша, подпрыгивая и взмахивая руками. – Приехал! Как я рад тебя видеть!

– Пушкин! Сумасшедший! Простудишься! Ты чего в одной рубашке выскочил? И босой?! – Жанно уже обнимал его, кутая в свою шубу и увлекая в дом, а Александр всё не мог опомниться от радости встречи с дорогим другом.

В комнате было тепло. Няня топила не все печи, да и не все они были исправны, но уж в спальнях – обязательно. Поэтому с шубы Пущина сразу потекли на пол весенние ручьи, но друзьям было всё равно. Саша смотрел и не мог наглядеться на друга. Заматерел-то как! Сразу видно, солидный человек, хоть и судья. В лице появились какие-то жёсткие чёрточки, и даже усы, которые Жанно отрастил, не могли их смягчить.

– Усы-то, усы! Кавалерия не отпускает тебя? – поглаживая мокрый мех шубы, пошутил Пушкин.

Иван хохотнул:

– А сам-то! Бакенбардами оброс! Расслабился на природе?

– Есть такое дело, – улыбнулся Саша. Хотел сказать что-то ещё, но тут в комнату тяжёлыми, быстрыми шагами вошла няня. Увидев гостя, она ахнула, прижав руки к лицу, потом бросилась обнимать обоих.

– Голубчик! Как хорошо, что приехали! Александр Сергеевич наш совсем соскучился без сердечных друзей!

Она сняла с Пущина шубу и аккуратно разложила на стуле сушиться. В своём деревенском повойнике, простой рубахе, юбке с передником она совсем не выглядела ровней нарядному Пущину, но, кажется, того не смутила фамильярность няни, хоть он и видел её впервые. Напротив, взгляд его стал ещё теплее, а возле глаз появились лучики морщинок. Саша обрадовался этому.

– Ну вот, знакомьтесь, наконец! Жанно, это моя няня Арина Родионовна, я про неё тебе рассказывал ещё в Лицее. Мамушка, это Иван Иванович Пущин, мой лучший друг и лицейский товарищ.

Пушкин обнял за плечи Арину и снова подвёл её к Пущину. Жанно, улыбаясь краем рта, взял няню за руку и слегка пожал, а потом порывисто обнял старушку и тут же отстранился.

– Ну что вы так церемонно, фу-ты ну-ты! – смутилась няня. – Пойду вам кофею сварю, а то ж с дороги голодные поди, да и Александр Сергеевич ещё не завтракамши.

Когда Арина Родионовна вышла, Пущин, помолчав, сказал:

– Хорошая она у тебя. Я сразу понял, что это и есть твоя няня. Такая добрая старушка!

– Да, – оживился Пушкин, – если б не она, я б тут с тоски точно помер! А так хоть выпить есть с кем. И поговорить, – он не смог сдержать гримасы отчаяния.

Жанно же вдруг весь сморщился и прослезился:

– Бедный ты мой, бедный! Ну ничего, – снова обнимая друга и успокаиваясь, сказал он. – Выпьешь сегодня со мной! Я и вина привез, «Вдову Клико». Только дай раздеться, умыться с дороги.

– Да, сейчас всё улажу, – Саша рассеянно огляделся, будто желая найти в комнате умывальник.

Конечно же, никакого умывальника в его комнате не было. Незастланная, со смятыми простынями и сползшей на пол периной кровать – была. Ломберный стол, заваленный обрывками бумаги, огрызками перьев – следы бурной ночи – был. Пара стульев, на одном из которых теперь расположилась шуба… Больше ничего, комнатушка маленькая, как и у няни, чьи двери напротив. Саша, приехав, сразу выбрал эту комнату – поближе к выходу и к Арине, чтоб меньше пересекаться с родителями. Но даже теперь, будучи полновластным хозяином имения, он не удосужился как-либо обжить основную часть дома.

Кофе пили в гостиной. Накрыла стол, как водится, Арина, она же встретила вернувшегося Алексея Егорова, бессменного дядьку Жанно. Алексей искал ямщика, вывалившегося где-то по дороге в сугроб – так гнали они к Пушкину. Александр от смеха чуть не рухнул со стула, слушая их рассказ.

Отправив Алексея и найденного ямщика с няней в людскую, вспоминали, конечно, Лицей и старых друзей-однокашников.

– О, чуть не забыл! – Жанно, уже сытый и благодушный, раскуривал трубку. – Тебе Илличевский передавал привет. Мы с ним теперь, как бы сказать, почти коллеги. Он, как приехал из Томска, назначен столоначальником в отделение судных и тяжебных дел Министерства Финансов.

– И как ему понравилось в Сибири? – спросил Александр, сам удивившись словам "понравилось" и "Сибирь" в одном предложении.

– Ты знаешь, говорит, неплохо. Но у него отец там губернатором служил, если помнишь, под папиным крылом и почтмейстером в Сибири можно быть. Хвалил этот Томск, хоть там и деревня, право слово, судя по его рассказам. Но, говорит, «до Бога высоко, до царя далеко», если есть власть, мол, все уважать будут, и никто слова поперёк не скажет, делай, что хочешь. Кстати же, сувенир передал. Я привёз, только не знаю, зачем бы тебе это было надо, – Пущин полез в карман жилета и достал маленькую лошадку, искусно вырезанную из дерева. – Держи на удачу.

Саша взял игрушку двумя пальцами. Лошадка была тёплой от тела Жанно и пахла хвоей. Он покатал фигурку между ладонями. Алексей Илличевский нравился Пушкину, у них всегда было взаимопонимание. Да они даже стихи друг другу редактировали, а это дорогого стоит!

– Спасибо! – от души сказал Саша. – Про кого ещё что слышно? Что Кюхля?

– Пару лет назад вернулся из Парижа, преподаёт теперь словесность в Москве, в женском пансионе, – Пущин хмыкнул.

– Эх, женский пансион… Почему он, а не я? – мечтательно вытянув ноги, вопросил Александр.

– Да, собственно, почему не ты? – оживился Пущин. – Почему ты сидишь здесь, в деревне? За что?

Пушкина подкинуло с кресла этим вопросом, которым он сам задавался не первый месяц. Он вскочил и начал ходить по комнате, отчаянно жестикулируя:

– Жанно, ну не знаю я, что им там опять в царственную голову взбрело! Может быть, граф Уоронцов нажаловался? Жена его, Елизавета Ксаверьевна, потрясающая женщина, невозможно остаться равнодушным!

Пущин рассмеялся.

– Ну чего ты хохочешь?! Ухаживал я за ней, ты б тоже ухаживал, если б был знаком, но это же не повод отправлять в ссылку! Может, причина не в этом? – Александр помрачнел и сел на подлокотник, поджав под себя ногу. – Может, это из-за моего языка? Мало ли эпиграмм и стихов было написано! Да и в бога я не верю, меня всегда этим попрекают.

– Вот, кстати, напрасно не веришь, – заметил Пущин. – Но позволь, а Библия почему у тебя в таком случае на видном месте? Или это нянина?

– Моя, моя, – махнул рукой Саша. – Она тут для маскировки. За мной ведь следят, знаешь ли. Священник регулярно захаживает, надзирает, беседы душеспасительные ведёт: про бога, царя и Отечество, – Пушкин поморщился. – Кстати, не знаешь, что про меня в столице говорят? Я слышал, будто бы император страшно перепугался, увидев в списке въезжающих мою фамилию, а это всего лишь Лёвка, брат мой из Михайловского вернулся. Уморительная история!

– Нет, Пушкин, в это сложно поверить, – назидательно сказал Иван. – Вряд ли ты – фигура, значимая в политическом масштабе, и не мечтай. А вот как поэта тебя любит общественность, и все ждут твоего возвращения. О, кстати, – прибавил он, желая развеять мрачность друга, – я же тебе комедию Грибоедова привёз, «Горе от ума» называется. Почитаем?

После обеда открыли шампанское, и Пушкин, отвыкший в деревне от игристых вин, быстро захмелел. Тема разговора незаметно снова соскользнула в политику.

– Послушай, Жанно, – проникновенно сказал Александр. – Вот Горчаков мне ещё в Лицее советовал: «Вращайся больше в свете, делай политическую карьеру». И ведь он сделал – титулярный советник, дипломат, хотя всего на год меня старше, твой ровесник! А я кто? Изгнанник, вечно в опале. Свет, впрочем, я сам не люблю. Но ведь это ты всегда оберегал меня от политики! И сейчас. Вот скажи, друг Пущин, взяли бы вы Горчакова в своё тайное общество? – Саша склонил голову набок, как воробей, и пристально посмотрел на Ивана. – А меня?

Пущин нахмурился было, но ответил честно:

– Горчаков бы к нам сам не пошёл, его во власти всё устраивает. А тебя… Я не хочу рисковать тобой. Это слишком опасно.

До этого друзья никогда не поднимали тему тайного общества, Пушкин даже не знал, как оно называется, но, конечно, догадывался, что оно есть – не могло не быть. Теперь же Пущин прямо подтвердил его подозрения.

– А я думал, вы мне не доверяете, – пытаясь казаться беспечным, сказал Александр.

– Да нет же! – возмутился Иван. – Мы просто любим тебя. Ты же народный поэт! И, кстати, у тебя и без этих лишних знаний хватит versets compromettants на десяток авторов. Правда, Пушкин, не надо тебе этого.

Саша выпил залпом остатки вина в бокале и сказал нарочито весело:

– Ну что ж, ладно, так тому и быть. Наливай! Давай выпьем за успех вашего предприятия! Ты только обещай, что скажешь мне, когда всё начнётся.

Пущин обещал.

Они ещё пили, говорили, ходили по пустым холодным комнатам, даже заходили в девичью и к няне. Пушкин звал друга в Тригорское, к Осиповым, но Иван отказался.

– Прости, я бы с радостью, но мне ночью уже ехать дальше. Но кто такие эти Осиповы, о которых ты столько говоришь? Новые пассии? Сёстры меж собой?

– Мм, нет, не совсем. Мать, Прасковья Александровна – очень образованная женщина, с ней всегда можно обсудить какие-либо проблемы, она фактически мой поверенный в этих местах. Кстати, будешь мне писать – пиши через неё, мою почту читают, – Пушкин нахмурился.

– Вот как? Хорошо, буду иметь в виду. Так, значит, вы с ней просто разговариваете? – спросил Пущин, посмеиваясь. – Ты продолжай, очень интересно.

– Она приятная, не старая ещё женщина, дважды вдова, – пропустил насмешку мимо ушей Александр. – У неё есть взрослые дети. Анна, старшая, влюблена в меня, но она такая книжная дева! Алексей, её брат, напоминает мне Лёвушку, тоже балбес, но чертовски мил. Есть ещё Зизи, девочка-подросток – лет через пять будет блистать, потом два мальчика и совсем малышки-дочери. Да, с ними живёт Алина, падчерица Прасковьи Александровны, ровесница Анны, – взгляд Пушкина затуманился, – прелестная девушка. И племянница приезжает погостить, Нетти.

– Понятно, развлекаешься, – улыбнулся Пущин. – Милые соседки – это, конечно, притягательно, но давай лучше побудем здесь, я ведь совсем ненадолго.

Перед отъездом Жанно они выпили ещё вина. Пушкин загрустил – было невыносимо жаль расставаться с другом.

– А может, я приеду к тебе скоро, – с надеждой сказал он. – Может, император отпустит меня всё-таки, не вечно ж в ссылке держать! Я б в Европу подался, на воды куда-нибудь, чтобы глаза ему не мозолить… Но сперва – к тебе.

Когда сани, скрипя полозьями по снегу, отъехали от крыльца и скрылись во мраке, Саша ещё долго стоял, кутаясь в халат, и снежинки таяли в пламени свечи в его руке.

Пущин сдержал слово: снова была зима, самое начало декабря того же, 1825 года, когда в Михайловское повар Прасковьи Александровны привёз письмо. Убористым мелким почерком там было написано:

«Дорогой мой! Я еду в Петербург, очень хочу тебя видеть с нами – мы все хотим. Помнишь, тогда, в генваре, ты просил оповестить? Так вот: начинается. Встретимся так скоро, как сможешь, у Кондратия. Твой Жанно».

Пушкин пробежал письмо глазами трижды. «Молодец, Пущин! – подумал он. – Ни одной фамилии!» Затем посмотрел на дату: пятое декабря 1825 года, Москва. На календаре было восьмое – письмо добралось очень быстро. Александр, в халате, босой, заметался по комнате, не зная, за что ему схватиться, собирать ли вещи… Сронил со стола чашку с недопитым чаем, поскользнулся, загрохотал стулом. На шум прибежала няня.

– Куда ты опять собрался, голубь мой? – встревоженно спросила она.

На днях от Осиповых тоже передавали почту: письмо от Анны Петровны Керн, содержания которого няня не знала, и короткую записку от Прасковьи Александровны с новостью – в Таганроге умер император Александр, всё государство Российское присягает новому императору, Константину. После этого известия Саша тоже был сам не свой, хотел собирать вещи и ехать в Петербург, мол, нет царя, который его сослал, значит, и сидеть тут нечего. Насилу Арина отговорила его, догадываясь, что тут дело не в царе, а в этой замужней даме, Керн, племяннице Осиповой.

Арина Родионовна была права. Анна Керн прислала Пушкину прочувствованное письмо о том, что бросает опостылевшего старого мужа и возвращается из Риги в Петербург. En signe d'amour она передала увесистый томик любимого Сашей Байрона. Пушкин не знал, ехать ли ему к Анне, или опять всё пустое кокетство, и ничего больше не будет, но хотелось надеяться как никогда. Ссылка давила и сковывала руки, хотя не было уже царя, который мог бы покарать, но закон и наказание едины, независимо от личности монарха. Нужно было сперва написать прошение на имя императора Константина. Здравый смысл и няня остановили Пушкина в тот раз. Но теперь чаша весов снова склонилась в сторону побега.

О побеге Александр задумывался с первого дня ссылки в Михайловском. Год назад он даже составлял для брата список того, что ему привезти в дорогу: «Бумаги, перьев, облаток, чернил, чернильницу de voyage, чемодан, Библии 2, вина Soterne Champagne, сыр лимбургский, курильницу, lampe de voyage, allumettes, табак, глиняную трубку с черешневым чубуком, bague, medaillon simple, montre». Но тогда это всё было лишь мечтанием. Желание свободы, желание любви – всё ничто по сравнению с зовом дружбы. А уж если все трое тянут в одну сторону…

– Да, мамушка, надо ехать, – остановившись на минуту, сказал Александр и, порывисто обняв Арину, закружил по комнате. – Меня все ждут, и я всем нужен! – пропел он.

– Окстись, батюшка! – высвобождаясь из объятий и оправляя сбившийся набок чепец, воскликнула Арина Родионовна. – Какая надобность тебе перечить Императорскому Величеству Александру, упокой Господь его душу? От кого на этот раз письмо?

– От моего Жанно! Помнишь его? Он приезжал прошлой зимой.

– Как не помнить! Солидный барин и приятный мужчина, не ожидала от него такой опрометчивости. Виданное ли дело, в самую смуту ехать?

– О какой смуте ты говоришь, мамушка? – попытался прикинуться простачком Саша. – Да я в Псков только съезжу на недельку и назад.

– Ну-ну, – недоверчиво глянула на него Родионовна. – С кем поедешь-то? Один?

– Дядьку Никиту возьму, только сперва к Осиповым съезжу. Вдруг им тоже что-нибудь нужно в городе.

– Хорошо, батюшка, – покорилась няня. – Сейчас девок пришлю, приберут у тебя.

Саша махнул рукой и, не обращая более внимания на няню, пристроился на чистом уголке стола писать письмо Анне Керн, чтоб передать его с почтой Прасковьи Александровны. Пока французские слова, присыпанные песком, подсыхали на бумаге, Пушкин быстро одевался для визита. Белоснежная рубашка с таким же шейным платком, горчичный жилет с позолоченными пуговицами, из кармашка торчат часы. Коричневый фрак с длинными фалдами и брюки в тон. Высокие сапоги a la russe, тёплый плащ – на дворе всё же декабрь, хоть снега пока и нет. Обычно Александр заезжал в Тригорское запросто, но сегодня ему хотелось какого-то праздника. Кто знает, как изменит его жизнь это путешествие в Петербург. С одной стороны, няня права, это действительно опасно. Пущин пишет: начинается! Неужели они хотят свергнуть Константина? Очень жаль, если так – этого брата Романова Пушкин уважал более других. «С другой стороны, может, ничего и не случится, – беспечно думал он. – Отложат, передумают. Тогда я просто поеду к прекрасной Аннет! Она будет моей – мы кинемся в ноги императору Константину, он романтик и оценит наш порыв, разрешит Анне развод, и мы с ней уедем в Европу», – размечтался Саша.

– Решено! – сказал он вслух. Основной багаж был у него давно собран. Оставалось только уладить детали. Подхватив письмо двумя пальцами, он отряхнул его прямо на пол, свернул и запечатал облаткой.

В Тригорском было сегодня не так весело, как обычно. Хозяйка, Прасковья Александровна, застудилась и ходила с замотанным шалью лицом, не желая пугать дорогого гостя воспалённой кожей. Старшие девушки были расстроены новостями: вообще-то Пушкин сказал им, как и няне, что едет в Псков на неделю-другую, но даже такая разлука с любимым соседом огорчила их. Анна даже выронила платок из рук и не заметила этого, глядя Саше прямо в глаза.

– Как? – своим обычным робким голосом спросила она. – Сейчас? Но к Рождеству же вы вернётесь?

– Да, разумеется, не тревожьтесь, милая Аннетта, – любезно соврал Александр. – Берите пример с сестёр! – он кивнул на Катю и Машу, которые под столом укладывали спать кукол, не обращая внимания на взрослых. – Скоро приедет Алексей, вам всем будет веселее.

– Да ну, братец и вполовину не так забавен, как вы, дорогой Пушкин! – вклинилась в разговор прямолинейная Зизи. Прасковья Александровна, несмотря на свою показную строгость, детей воспитывала в свободных нравах. Шестнадцатилетняя Евпраксия, для домашних – Зизи или даже Зина, уже чувствовала свою возросшую власть над мужчинами, и Саша ей охотно поддавался.

– Действительно, что может случиться с нашим милым Александром Сергеевичем в Пскове! – заметила Прасковья Александровна, проницательно посмотрев на Пушкина. – Анна, право слово, ну что ты дрожишь, как заяц? Накинь вон платок свой, чего пол им метёшь, – укорила она дочь.

– Кстати, о зайцах! – вдруг вспомнил Саша. – Прасковья Александровна, вы верите в приметы?

– Ну, смотря какие, – пожала плечами хозяйка дома. – Бывает, что и сбудутся, но чаще нет, наверное, не верю. А что случилось?

– Представляете, еду к вам, а тут прямо из-под колёс – заяц! Белый уже, хорошо видно было в сумерках. Выпрыгнул на дорогу, постоял мгновенье и умчался через поле к лесу. Ах ты ж, думаю, ушастый, был бы я гончей – затравил бы тебя! Говорят же, дурная примета – встретить зайца перед поездкой.

Зизи покатилась со смеху.

Мать с неудовольствием взглянула на неё.

– Не хотите ехать – не ездите, -рассудительно сказала Прасковья Александровна Пушкину.

– Да, да, оставайтесь, – в голос запросили Анна и Алина, но Евпраксия снова встряла в разговор:

– Ну, Пушкин, вы же такой взрослый, а верите во всякий вздор! Так я в вас разочаруюсь! – она погрозила ему пальчиком. – А вообще-то, сейчас вы направлялись к нам, а вовсе не в Псков. Неужели вы считаете, что приехали зря? – она надула губы и скорчила гримасу так, что Саша рассмеялся.

– Что вы, что вы, Зина, к вам никакие приметы не относятся, только если самые лучшие!

– Вот то-то же!

Вечер окончился быстро, ехать домой, в Михайловское, посреди ночи не хотелось, и Пушкин поддался на уговоры хозяйки остаться до утра. Тем более, у него было к ней дело.

Девочек всех, и маленьких, и больших, отослали спать. Саша пообещал им, что раньше завтрака не уедет. Теперь можно было спокойно пить чай с брусничной наливкой и яблочным пирогом, прощаясь перед дальней дорогой.

– Когда ты едешь? – спросила Прасковья по-французски, переходя на «tu».

– Пока не решил, – честно ответил Саша. – Может, завтра, может, парой дней позже. Но у меня есть письмо, которое я бы хотел отправить быстрее. Вы не посылаете нынче почту в Петербург?

– Анне написал? – напрямую спросила Прасковья. В последнее время между тёткой и племянницей установилась взаимная неприязнь на почве ревности, но Пушкину женщины друг на друга не жаловались.

Саша пожал плечами и протянул надписанный конверт.

– Это ты удачно спросил, как раз с утра Арсений едет в Петербург с яблоками. Я накажу ему передать.

Пушкин поцеловал её руку в знак признательности. В ответ Прасковья погладила его по щеке. Он перехватил руку и прижал к губам её ладонь.

– Merci beaucoup! – шепнул Александр, подразумевая её великодушие.

Отпустив, спросил, будто между прочим:

– А что вы делаете, когда отправляете своих людей в столицу? Нужны же документы. Неужели каждый раз выправляете? – он потянулся за пирогом, изображая равнодушие к обсуждаемому вопросу.

– Для этого вполне достаточно моей подписи и личной печати, так что сделать подорожный билет совсем нетрудно. Нужно только написать имя, приметы и цель поездки. Я всегда пишу «по семейным надобностям», незачем жандармам знать подробности моей жизни.

Прасковья Александровна подлила в чашки чаю и развернулась к Саше.

– Сдаётся мне, милый друг, задумал ты что-то. Не Псков твоя цель. Бежать хочешь наконец?

– Я даже вслух произносить не буду, хотя твоему дому доверяю, – помедлив, ответил Пушкин. – Считай, что в Псков. И всё.

Назавтра Сашу долго не отпускали. Зизи придумывала всё новые и новые забавы, Анна вздыхала, Прасковья Александровна уставляла стол явствами и напитками, и даже малышки пытались вовлечь его в свои игры, перетягивая внимание. Александр немало выпил, перецеловал всех барышень и насилу вырвался из Тригорского, пообещав не забывать и вернуться как можно скорее. Уже в сумерках коляска выехала в Михайловское. Со вчерашнего дня погода сильно испортилась. Дул зябкий северный ветер, хлеща по лицу мелкой снежной крупой. Пушкин кутался в плащ и дремал. Вдруг кучер закричал матом, коляска резко вильнула и чуть не завалилась на бок. Александр подскочил, озираясь.