Эуштинская осень

Глава 2. Тучи сгущаются

«Он был недостаточно виновным, чтобы быть казнённым,

но слишком виновным для того, чтобы остаться на свободе».

(А. Дюма «Чёрный тюльпан»)

По подмороженной грязи крестьянская повозка шла легко, и Пушкин порадовался, что ради полноты маскировки не поехал на своей коляске – та бы переломала рессоры на первой же кочке. Пару лошадей выбрал Архип – самых выносливых, но таких же некрасивых, как он сам. У левой не хватало кусочка уха, грива правой была обстрижена криво чьей-то неловкой рукой, да ещё и завивалась на отдельных прядях. Саша смотрел на дорогу и лошадей, освещаемых фонарём с перекладины облучка, пока монотонность дороги не сморила его. Няня давно спала, укутанная одеялами.

Проснулся Александр от шума проезжающего экипажа. Их повозка не двигалась, лошади были выпряжены и, стреноженные, жевали жухлую траву.

– Псков, – кратко сообщил Архип, увидев, что Пушкин открыл глаза. – Я решил без вашего ведома никуда не заезжать. Да и отдохнуть лошадкам надобно.

– Да, хорошо, и ты отдохни.

Няня уже проснулась и шуршала кулёчками с холодной телятиной и сыром. Позавтракали вместе, и Саша сменил Архипа на облучке.

Ехали, минуя большие станции, стараясь не останавливаться там, где Пушкина могли узнать. Арина Родионовна, действительно, своим присутствием смягчала проверяющих на заставах. Один раз у них даже вовсе забыли попросить документы, увлёкшись разговором с няней.

Тринадцатого утром проехали Луга, Саша уже начал строить планы на вечер в Петербурге – до этого он и думать боялся, чтобы не сглазить. На облучке снова сидел Архип.

– Свет мой, глянь-ка, какие чёрные тучи набежали, не буран ли? – сказала няня, отвлекая Александра от мечтаний.

Тучи и правда сгущались, поднимаясь с северного горизонта. Казалось, что повозка едет прямо в эту зловещую темноту.

– Да, барин, – громко подтвердил Архип через свист усиливающегося ветра, – погода портится. Надо остановиться.

До ближайшей станции было ещё вёрст семь, судя по тому, насколько они отъехали от предыдущей.

– Успеем, гони! – крикнул Саша, оживляясь.

Отдохнувшие лошади послушно ускорили бег. Когда станция была уже видна невдалеке, повалил снег, засыпая дорогу, телегу, залепляя глаза. Сильный ветер мешал повозке двигаться с прежней скоростью, но всё же изрядно продрогшие путники через четверть часа смогли спрятаться от разбушевавшейся стихии в станционном домике.

– Ну вот и зима пришла, – философски сказала Арина Родионовна, встряхивая запорошенную шаль.

Саша спросил у смотрителя чаю для всех и уже выпил торопливо стакан кипятка, согреваясь. За окнами бушевала метель. Старичок-хозяин даже зажёг лампу, чтобы разглядеть подорожную – так темно стало в доме. Казалось, действительно наступил зимний вечер.

– Похоже, мы тут застряли, – сказал Архип, входя в дом. Вместе с ним в тепло ворвались несколько снежинок и растаяли в воздухе. Архип задержался, чтобы определить лошадок под навес и прикрыть от снега, летящего во всех направлениях, повозку. – Дорогу уже замело, здесь нужны сани, а не наша телега.

«Это всё зайцы», – сердито подумал Пушкин, но вслух сказал:

– Подождём! Первый снег не бывает надолго, правда, Арина Родионовна?

– Верно, есть такая примета, сокол мой, первый снег завсегда быстро тает, – няня тяжело опустилась на скамью. – Отдохнём, пожалуй, куда нам торопиться-то?

Следующие пару часов Саша явственно ощущал себя подобно подушечке для иголок девиц Осиповых. К счастью, нервическое состояние притуплялось тем фактом, что назад пути уже не было… Да, ещё няня! Мамушке бы никак не понравились его метания. Арина Родионовна была женщиной уравновешенной и в других ценила то же. Решился делать – делай.

Подуспокоившись и употребив взятый у смотрителя расстегай со щами, путники пригрелись и продремали почти до вечера. Ветер тем временем стих, и Архип вышел проверить лошадей. Вернувшись, он сказал:

– Намело! Но ждать нам нечего – впереди зима, снега будет больше с каждым днём. Сейчас спокойно, хорошо.

Отдохнувший Пушкин постановил ехать. Арина Родионовна чуть покосилась на него, но промолчала. Они тронулись в ночь. По ровному шли ходко, чуть тормозя колёсами в намётах, но в сугробах вязли, замедляя ход.

– Эдак мы никогда не приедем! – сердился Саша.

Но к утру на фоне посветлевшего неба показались башни и шпили Петербурга.

По Киевскому тракту въехали в город. Снова поднялся ветер, он нёс снег прямо в лицо и крутил позёмку по булыжной мостовой. На заставе высокий жандарм в летах вздохнул, глядя на Родионовну:

– Куда ж вас, бабушка, принесло-то так невовремя? Неужто мужики без вас не справятся?

– С воспитанием малых деток? – удивилась няня. – Как же им справиться! А детки, оне в любую пору рождаются, нас не спрашивают.

– И то верно, – снова вздохнул жандарм. – Берегите себя.

Пушкин, усиленно старавшийся не привлекать внимания, чуть не поперхнулся от неожиданно участливого тона военного чина. Впрочем, Александр был рад, что их быстро пропустили. Его и так уже била дрожь от ожидания.

В городе было не протолкнуться от колясок, карет и всевозможных повозок. Саша расслабился – узнать его в такой толпе мог только кто-то очень хорошо знакомый.

– Куда править? – хрипло спросил с облучка Архип.

– Пока прямо на север, доедем до Мойки – высадишь меня у Рылеева, а няню отвезёшь к барыне. Потом вернёшься ко мне. Только не говори родителям, что я здесь, постарайся вообще не попасться им на глаза. Мамушка, ты тоже пока молчи, пожалуйста.

Арина Родионовна задумчиво пожевала губу, потом ответила:

– Нет, сударь мой, обманывать и не проси. Не могу я врать людям, сделавшим мне столько добра. Даже ради вашего спокойствия, Александр Сергеевич.

Саша хотел было возмутиться, но отвлёкся на звук выстрелов откуда-то спереди. Повозка как раз въехала на Обуховский мост через Фонтанку и встала в заторе. Александр приподнялся, чтобы посмотреть, что там происходит, и чуть не вывалился из телеги от неожиданности, когда его окликнули:

– Пушкин! Ты, что ли?

Саша обернулся. «Франт», то есть камер-юнкер Александр Михайлович Горчаков, выпускник Царскосельского лицея, а ныне дипломат в Лондоне, действительно выглядел франтом: напудренный парик, круглые очки на узком, гладковыбритом лице, щегольской плащ с белой меховой опушкой. И карета у него была не чета Сашиной колымаге. Пушкин устыдился своего крестьянского тулупа и потрёпанного вида, забыв на мгновенье, что он здесь инкогнито.

– Присягать Его Императорскому Величеству Николаю Первому приехал? – продолжал дипломат, не дожидаясь ответа. – Но почему в таком виде?

– Привет, Горчаков, – сказал Александр, поняв, что узнан окончательно. – Николаю Первому?? Постой, почему Николаю? Разве не Константину?

– Ты в своей деревне отстал от жизни, – засмеялся Горчаков. – Константину мы присягали полмесяца тому назад, но он отказался от престола в пользу брата. Я сейчас еду во дворец, а ты куда?

– К одному знакомому, – не стал откровенничать Пушкин. – Послушай, Александр, помнишь, ты как-то говорил, что можешь сделать выездной паспорт? Очень нужно теперь.

Горчаков ещё раз окинул взглядом телегу, крестьянские одежды Саши и его спутников и, помедлив, ответил:

– Сделаю. Куда привезти?

– Давай к Пущину. Я всё равно к нему собираюсь зайти на днях. Спасибо, друг!

В этот момент движение на мосту восстановилось и, понукаемые криками сзади, кучера обеих повозок погнали лошадей дальше.

Дипломат махнул рукой, мол, увидимся, и скрылся в глубине кареты. За Фонтанкой Горчаков повернул направо, а Пушкин – налево.

Выстрелы, однако, не смолкали, напротив, становились громче. Улицы наполнились людьми в форме. Навстречу, пересекая проспект, прошёл пехотный полк. Няня занервничала:

– Свет мой Александр Сергеевич, может, не стоит нам туда ехать? Когда власть меняется, в столице всегда неспокойно. Ох, зря я согласилась с тобой отправиться! – причитала она, забыв, что сама напросилась сопровождать Сашу.

Нянина тревога передалась Пушкину. Про Керн он и не думал вовсе. Жаль было только паспорта, о котором уже договорился с Горчаковым, и встречи с Жанно. Но и попасть в полымя было страшно. Если оказаться замешанным в ни много ни мало – государственном перевороте, то сошлют гораздо дальше Михайловского. А то ведь и головы можно лишиться!

На набережной Мойки стоял разъезд кавалергардов. Архип придержал лошадей, и, не зная, что делать, обернулся на барина. На лице Пушкина отразилось страдание:

– Поворачивай! – крикнул он. – Едем обратно!

Архип если и удивился, то виду не подал.

– В имение? – только уточнил он и, получив утвердительный кивок, с гиканьем развернул лошадей.

Собственная трусость повергла Сашу в уныние, всю обратную дорогу он угрюмо молчал. Няня старалась сгладить его тягостное настроение и без умолку рассказывала разные народные истории и сказки. Пушкин слушал, не вникая. Он переживал о друзьях, которые наверняка попали в заваруху, и теперь их ждёт страшная участь. То, что сам он, возможно, избег опасности, Сашу не радовало. Ощущение нависшего над головой меча не покидало его.

Вернувшись в Михайловское, Пушкин, едва переодевшись с дороги, велел топить печи и камин в зале.

– Это правильно! – одобрила няня. – Надо прогреться с дороги – не застудились бы.

Но Александр думал не об этом. Пройдя в свою комнату, он выгреб из шкафа все бумаги и письма, хранившиеся в кажущемся беспорядке – в действительности, сам автор точно знал, где что лежит. Из большой кучи, образовавшейся на старом ломберном столе, служившим ему письменным, Пушкин выудил дневники, философско-политические заметки о России, немного самых острых стихов, а также часть писем от тех друзей, которые, он был уверен, замешаны в восстании. Стопка бумаг оказалась такой вышины, что падала без поддержки – пришлось перехватить её лентой, чтоб донести до зала. Камин уже пылал. Не зажигая свечей, Саша сел на корточки у огня и стал педантично, небольшими порциями скармливать пламени все свои революционные мысли и идеи.

Когда догорели последние листы, он задумался. Казалось бы, избавившись от papiers compromettants, ссыльный поэт обезопасил свои тылы. Но ощущение чего-то недоделанного словно зудело в мозгу – как некая заноза. Проворочавшись всю ночь в постели, едва рассвело Пушкин велел закладывать коляску. Удивлённой няне признался, что хочет ехать в Тригорское.

Нынче Прасковья Александровна чувствовала себя изрядно лучше, чем в прошлый Сашин приезд. Посему желанный гость был окружён большим вниманием хозяйки.

– Чую я, друг мой, – обронила она, придвинувшись поближе, – что-то тебя гнетёт. Не узнал ли ты в Пскове… – она выделила название города, – чего-нибудь государственного?

– Это вы у нас всегда первая узнаёте новости, – уклонился от ответа Пушкин. – Кстати, воротился ли Арсений? Быть может, есть письма для меня? – попытался сменить он тему.

Прасковья Александровна подняла брови.

– Вы почти пророк, милый мой! Писем нет, Анна ещё в Риге, с мужем, – она осуждающе взглянула на Сашу. – А вот Арсений и впрямь воротился с новостями! Так торопился, что даже лошадей там бросил, ехал на почтовых.

Пушкин выжидающе молчал, боясь выдать свою осведомлённость.

– Правда, в то, что он говорит, верится с трудом, – продолжала хозяйка. – Будто бы Константин пошёл на Николая, а на площади у Сената пушки палят, и моря крови на льду Невы.

Сашино сердце застучало так, что, казалось, услышит Прасковья Александровна.

– Чьей крови? – глухо спросил он.

– Войска вроде бы на площади стояли, и много простого люда, – волнуясь, пояснила женщина. – Я думаю, Арсений всё перепутал да и сбежал оттуда при первом пушечном выстреле. Помните, вы ещё летом говорили мне, что будет бунт?

Александр почувствовал, что ещё немного – и сползёт на пол. Поэтому он вскочил и начал нервно расхаживать по комнате.

– Да! – вскрикнул он, видя перед внутренним взором Жанно, Кюхлю и всех, кто был ему дорог, в крови. – Я знал! Про Константина – чушь. Это всё они! Дворяне, офицеры, – пояснил он, обернувшись к Прасковье Александровне. – Я не остался с ними… – обессилев окончательно, Пушкин рухнул в кресло.

Прасковья ласково взяла его руки в свои.

– Вот и хорошо, что ты здесь, – успокаивающе сказала она. – Дай Бог, всё образуется.

Немного придя в себя, Саша вспомнил, зачем, собственно, приехал в Тригорское.

– Сердечный мой друг, не откажите в любезности, – попросил он, – приютите у себя мою шкатулку с пистолетами. Время неспокойное, я под наблюдением. Не хотелось бы мне их лишиться из-за излишнего рвения какого-нибудь жандарма.

Прасковья Александровна не выразила удивления и с готовностью согласилась. Не засиживаясь в гостях дольше, Пушкин отдал шкатулку вышедшей проводить его на крыльцо хозяйке и уехал в Михайловское. И вовремя. Воротившись, на дорожке, ведущей к дому, Александр встретил игумена Иону. Тот как раз намеревался взойти на крыльцо.

Пушкин уже почти успокоился – все предосторожности исполнены, внешний вид его в порядке – даже бакенбарды за неделю отросли и были выровнены сегодня утром. Иона тоже пребывал в спокойном расположении духа – новости о восстании ещё не достигли Святогорского монастыря.

– Чего же вы, сын мой, не изволили уведомить меня об отбытии в Псков? – пожурил игумен Пушкина сразу после аперитива. Придя к обеду, Иона, как обычно, не отказал себе в удовольствии оттрапезничать со своим подопечным.

– Да, знаете ли, моя аневризма опять разыгралась! Подумал, что стоит незамедлительно показаться доктору в Пскове, простите великодушно за такой скоропалительный отъезд, – решил использовать проверенную легенду Саша. Под предлогом лечения аневризмы полгода назад он уже пытался добиться для себя амнистии и позволения выехать из Михайловского если не в Европу, то хотя бы в Петербург. Почему бы не попробовать опять, с новым царём, – мелькнула у него дерзкая мысль.

– Сочувствую вам, – казалось бы искренне ответил игумен. – Но на всё воля Божья, страдания облагораживают человека. Так что впредь, прошу вас, предупреждайте меня о своих визитах к лекарям.

Пушкин охотно обещал, радуясь, что так легко отделался.

Александр безумно переживал за своих друзей. Он написал целую стопку писем общим знакомым с просьбой сообщать ему новости о бунтовщиках, как только станет что-то известно. Повару Осиповых, кажется, была судьба стать почтовым курьером, а не кулинаром.

В Тригорском Саша застал Алексея Вульфа, чему обрадовался, несмотря на общую свою подавленность. Вульф, старший сын Прасковьи Александровны от первого брака, был двадцатилетним студентом-повесой, напоминая Пушкину себя самого на старших курсах Лицея. Алексей изучал в Дерпте экономику и математику – непостижимые для Саши дисциплины – и приезжал в родительский дом только на каникулы. Вульф тоже был рад видеть Пушкина. Они обнялись как старые друзья.

– Привет, студент! Нынче добрался домой целым, не как тем летом?

– Да, увы, в этот раз дуэлей не было, может, не сезон? – ответил на шутку Алексей.

– Для дуэли любой сезон подходящий, если повод найдётся, – сверкнул глазами Пушкин. На самом деле, у него как раз был повод вызвать Вульфа – слишком близкие отношения Керн с её кузеном бесили его, но теперь личная жизнь отошла на второй план.

Алексей предпочёл не заметить выпад Саши.

– Послушай, я только сегодня приехал, никаких новостей не знаю. Расскажи о себе! Как живёшь? Что пишешь? Как «Онегин»?

Разговор о литературе отвлёк Пушкина, тем более что Вульф действительно интересовался искренне.

– «Онегин» жив, но дремлет. Хотя, раз ты приехал, возможно, дело сладится, – ответил Александр. – Ещё я закончил «Годунова» и, кстати, он у меня с собой! Могу почитать тебе после ужина. Теперь хочу писать про «Ермака», тоже историческую драму. Есть также новая поэма, её я набросал в дороге…

– В дороге? – перебил Алексей. – А куда ты ездил?

Саша замялся.

– Хотел ехать в Псков, – неопределённо сказал он. – Аневризма же.

– Ну да, я понял, – покрутил рукой Вульф, показывая, что не верит объяснению. – Как тем летом, когда мы сюда профессора привезти пытались, чтоб он тебя в Ригу забрал? Ты считаешь, второй раз пройдёт этот номер? Или всё же поедешь моим слугой, тайно, как мы хотели?

– Думаю, надо собрать все справки от местных эскулапов и снова писать прошение. На этот раз Николаю. Ты знаешь, что произошло в столице?

– Да, что-то слышал, – легкомысленно ответил Алексей. – Многих арестовали?

– Не знаю пока, – снова помрачнел Пушкин. – Надеюсь, что буря пройдёт мимо.

За обедом Прасковья Александровна рассказала петербургские новости, которые ещё больше разбередили Сашино сердце.

– А вы знаете, брат ваш, Лайон, под подозрением! Его видели около Сената в тот самый день, да ещё и с палашом в руках! Все соседи об этом судачат. Матушка ваша тревожится, как бы не арестовали Лёвушку-то нашего!

– Да кто ж ему палаш дал? – спросил Александр возмущённо, а сам подумал: «Вот был бы конфуз, если б мы с Лёвкой на площади встретились! Но и сейчас не избежать мне допроса из-за этого балбеса!»

– Говорят, Кюхельбекер дал, тот, с которым вы в Лицее учились.

Пушкин закрыл лицо руками и яростно потёр его, возвращая себе способность ясно мыслить.