Под знаком Амура. Благовест с Амура
Самым пикантным в этой истории было то, что генерал-лейтенант с самого начала всерьез подозревал, что его любовница – шпионка, и что ссоры она устраивает специально для того, чтобы, временно исчезая, передавать противнику добытые из бумаг князя или офицерских разговоров сведения о предполагаемых действиях русских войск. Поэтому он неожиданно менял намеченные боевые планы, перебрасывал свои части из одного места в другое, укреплял до того слабые участки обороны или резко усиливал ударные группы наступления, что нередко приводило к заметным успехам.
Подозрение его значительно укрепилось после того, как однажды вверенная ему бригада, проведя скрытную ночную передислокацию, наутро в трехчасовом бою вдребезги расколошматила многотысячную атакующую группировку чеченцев. Графиня радостно поздравила князя с победой, но в ее радости он явственно почувствовал растерянность. Она даже не удержалась и спросила:
– Дорогой, как тебе удалось так точно определить направление удара этих дикарей?
– Заграничные умы называют это интуицией, радость моя, – подмигнул ей Александр Иванович, – а мы, русские, говорим просто: божья помощь.
Князь произнес последние слова по-русски, а когда графиня вопросительно вскинула брови, перевел их на английский, но немного схитрил, сказав не «God’s help», a «God’s assistance», тем самым как бы отвел Богу вспомогательную роль.
Хелен немедленно ухватилась за этот нюанс:
– Что, Бог у русских всегда ходит в помощниках?
– Да, – хохотнул не отличавшийся религиозностью Барятинский. – Бог у нас, как говорится, на подхвате. – «На подхвате» он снова сказал по-русски, пристально глянув в лицо графини (она в этот момент примеряла перед зеркалом черную бархотку с жемчужной подвеской – подарок князя), и поймал мелькнувшую на мгновение в уголках красивых губ презрительную гримаску. Подумал, она этот чисто русский оборот речи поняла, значит, язык знает, но скрывает, ведет свою игру. Ну что ж, усмехнулся князь, мы уже тоже играем, мадам, по вашим правилам, но в своих интересах. И, не дожидаясь вопроса, продолжил: – Извини, радость моя, я опять выразился по-русски, тебе не понять. Эти слова означают, что мы призываем Бога на помощь, только когда что-то получается не так, как хотелось бы. И Бог как бы подхватывает падающее знамя и несет его к победе. Да простится мне мой невольный пафос.
– Как это просто и мило – не обращаться к Богу перед столь важным деянием, как сражение, а держать его про запас. Вы, русские, пожалуй, большие оригиналы.
– А ваши англичане разве не приговаривают «Бог помогает тому, кто сам себе помогает»? Или ты этой пословицы не знаешь?
– Я не англичанка.
– A-а, ну да, ну да… Но, как известно, большинство американцев – это бывшие англичане. Предприимчивые люди. Эти пословицы – что наша, что английская – как раз для них.
– Ах, если бы пословицы были законами, мир был бы совсем другим.
– А ведь и верно, – хмыкнул Барятинский и с невольным уважением посмотрел на графиню. – В нем больше было бы здравого смысла и гораздо меньше вражды.
– И тебе, мой герой, не довелось бы радоваться победе над чеченцами.
– Тоже верно. А кому-то, любовь моя, – печалиться и злиться по этому поводу.
Забавно, но графиня даже не удивилась столь прозрачному намеку.
Да, пожалуй, именно после этого разговора генерал-лейтенант Барятинский вполне уверовал, что делит ложе – как там высоким штилем? – с заклятым врагом, но поскольку на этом ложе он никогда о делах не говорил, а планы, о которых графиня могла узнать, не забывал кардинально менять, то и заклятый враг оставался в его глазах и чувствах прелестной женщиной, способной дарить потрясающие минуты наслаждения. Тайная игра продолжалась, и командир бригады, а затем начальник дивизии, шел от очередной победы военной к победе в области сугубо гражданской – по закреплению российской администрации на отвоеванных землях, и наконец ему стало нестерпимо стыдно, что он успешно пользуется опытом и советами Муравьева, но так и не написал ему уважительно-благодарственное письмо.
В конце концов это заставило его взяться за перо. Конечно, знай Александр Иванович, что через двадцать лет они, два генерала – один от инфантерии, а другой даже фельдмаршал – будут как добрые старые приятели баловаться коньячком с кофием в парижских кафе и вести долгие приватные беседы о прошлом и будущем Отечества, в которых весьма заметное место займет Кавказская война, – да-да, знай он об этом, ни за что на свете, ни за какие коврижки, как говаривал дядька-солдат, его первый воспитатель, не стал бы взваливать на себя тяжелейший груз сочинения благодарственного письма. Да еще такому болезненно самолюбивому человеку, как Муравьев. Но – что поделать! – будущее сокрыто даже от генералов.
«Милостивый государь Николай Николаевич!» – вывел князь первую строчку и надолго задумался: что дальше? Брать ли сразу, как говорится, быка за рога и в учтивых выражениях изъявлять благодарность за ценные советы или начинать ab ovo, то бишь с самого начала – как нашел докладную записку, как прочитал из чистого любопытства, et cetera… et cetera…[4] «Что это меня на латынь-то пробило? – усмехнулся над собой Александр Иванович. – Никогда торжественной мертвечиной не увлекался, а тут – на тебе! Сама тема обязывает вставать на котурны, что ли? Да ну их к бесу! Напишу как солдат солдату, без обиняков и экивоков…»
И перо побежало по бумаге свободно и легко. Как это, оказывается, просто, когда не надо плести словесные кружева, чтобы не дай бог не сверзиться с аристократических высот; когда по-русски крепкое словцо само выпрыгивает, чтобы обложить вечно завидующих наградам боевых командиров штабных крыс, которые упрятали в бесконечно долгий ящик столь важные советы опытного человека; когда наконец можно сказать искреннее спасибо этому человеку, а в завершение не чинясь попросить прощения за прежние вольные и невольные обиды…
– Саша! – оторвал князя от письма милый его сердцу бархатный голос Хелен. Правда, он отлично знал, как этот мягкий бархат может в одно мгновение превратиться в жесткую дерюгу, если его хозяйке что-то вдруг оказывается не по нраву, и в любовника самым естественным образом мечутся громы и молнии, графиня исчезает на два-три дня, а потом возвращается, и снова нежнейшим бархатом переливается ее призывный голос. Вот как сейчас: Хелен опять вернулась из отлучки, вызванной (по крайней мере, внешне) ее обидой на князя за то, что тот не наказал офицера, который, по мнению графини, оскорбительно небрежно взглянул в ее сторону. Вернулась, потупив глаза, и не дала ему закончить письмо – утянула в постель, от чего Александр Иванович не в силах был отказаться.
А рано утром неизвестно откуда на лагерь свалился конный отряд чеченцев.
Дивизия временно стояла в междуречье Хулхулау – Хумыс, там, где лесистые горы плавно переходят в заросшие кустарниками холмы. Низины между холмами с вечера затягивало пенящимся, как выдержанный кумыс, туманом, который за ночь настаивался над текучей водой, и к рассвету палатки лагеря полностью скрывались в сизо-молочной мгле. Из-за нее приходилось удваивать посты по периметру лагеря, а линии вдоль палаток регулярно прочесывать подвижными группами из двух солдат во главе с офицером или опытным унтером. Оттуда, из этой мглы, неожиданно вынырнули всадники в черных бурках и мохнатых шапках и с гиканьем, свистом и выстрелами ворвались сразу в две линии. Два поста и один патруль, оказавшийся поблизости, были сметены в мгновение ока. Однако вышколенные начальником дивизии солдаты не поддались панике: выскакивая из палаток в одних подштанниках, они тут же вступали в бой, кто пулей, кто штыком встречая незваных гостей.
Сам Барятинский и Хелен проснулись с первым выстрелом. Князь не стал терять времени на брюки и мундир, а набросил на голое тело и подвязал кушаком атласный халат с китайскими драконами – кстати, подарок графини, – схватил два постоянно заряженных пистолета и босиком выскочил наружу, приказав Хелен не высовываться и ни в коем случае не зажигать света.
Чеченцы прошили весь лагерь насквозь и скрылись в сторону Хумыса, не оставив на месте схватки ни одного убитого или раненого. Хотя солдаты уверяли, что таковые должны были быть: в кого-то стреляли в упор, кого-то штыком пырнули. Да и сам князь, перебегая от палатки к палатке, успел разрядить свои пистолеты и был уверен, что как минимум ранил пару нападавших.
– Видать, крепко к седлам себя привязали, – заключил седоусый ветеран, сопровождавший Барятинского при осмотре последствий нападения.
Князь задумчиво кивнул:
– Странная какая-то операция. Шуму много, а результатов… – Он хотел сказать «ноль», но споткнулся: результаты, а именно потери в дивизии, все-таки были – и убитые, и раненые. Немного, но и тех жаль, с горечью подумал Александр Иванович и тут же вроде бы некстати снова вспомнился Муравьев, тогда еще молодой поручик, устроивший выволочку прапорщику Барятинскому за измывательство над солдатом. Тот урок тоже пошел на пользу – в отличие от многих других командиров начальник дивизии берег своих подчиненных, а те платили ему любовью и верностью.
– Вам бы обуться, ваше превосходительство, – сказал подошедший майор, командир батальона, чьи солдаты в это утро несли караульную службу.
Князь взглянул на свои заляпанные грязью ноги и криво усмехнулся:
– Успею. Ты лучше скажи, сколько человек потерял?
Майор вздохнул:
– Двое убитых, один раненный в плечо, навылет. – Голос его был мрачен, и князь понимал почему. В недавнем сражении батальон лишился едва ли не трети солдат и офицеров, каждый человек на счету, а тут этот, можно сказать, афронт.
Генерал похлопал командира батальона по плечу, по-товарищески ткнул его кулаком – утешься, брат, могло быть хуже – и в сопровождении седоусого ветерана пошел к своей палатке.
И тут оказалось, что еще одним результатом кратковременного сражения стало исчезновение графини Эбер. В уголке, где стояла кровать, палатка была распорота чем-то острым – кинжалом или саблей, мундир генерала проткнут, наверное, тем же оружием, платья Хелен разбросаны.
– Твою мать! – только и сказал князь, увидев разгром спальни.
– Никак похитили девицу, – высунулся из-за его плеча все тот же ветеран.
Князь внимательно осмотрел разрез в брезенте: его края были вывернуты наружу, стало быть, резали изнутри.
– М-да, похитили, – подтвердил он. И добавил довольно странно: – Сбылась мечта идиота.
Александр Иванович еще раз окинул взглядом палатку и не увидел на рабочем походном столике портрета Муравьевой. Тут он выразился уже более витиевато, хотя смысл словесных кружев свелся к простому – до чего же глупы в своей ревности бывают даже умные женщины. Но князь и предположить не мог, какова настоящая причина похищения.
…А письмо все-таки дописал и отправил. Правда, получил его Муравьев едва ли не через год – когда вернулся в Иркутск из-за границы.
Глава 2
1На Петровском чугунолитейном и железоделательном заводе начальствовал Оскар Александрович Дейхман, тридцатитрехлетний горный инженер, назначенный управляющим еще при генерал-губернаторе Руперте. С немецкой педантичностью Дейхман быстро навел такие порядки, что завод уже пять лет как числился только на хорошем счету, выпуская железо и сталь в листах и ковочных болванках, отливая чугунные горшки, сковороды и прочий хозяйственный инвентарь. Посетив его в свой первый объезд Забайкалья, новый главноначальствующий Восточной Сибири остался весьма доволен, а посему поручение делать железные части первого парохода, естественно, не могло быть дано никому другому. Оно и не вызвало у Оскара Александровича никаких особых волнений. А вот второе задание, куда более важное – изготовить паровую машину для «Аргуни» (так решено было назвать амурский кораблик-первопроходец), – заставило управляющего глубоко задуматься, а по основательном размышлении обратиться к генерал-губернатору с письмом, в котором высказывались большие сомнения в технической возможности решить своими силами эту задачу.
«Ваше превосходительство, – писал горный инженер, несомненно, хорошо разбирающийся в механике, – для эффективной работы паровой машины всенепременно должно быть точное соответствие диаметров поршня и цилиндра, их взаимная высокая притертость. В Англии это достигается обработкой поверхностей упомянутых поршня и цилиндра на специальных токарных и шлифовальных станках, кои на нашем заводе отсутствуют…»
Генерал не замедлил откликнуться и прислал на завод комиссию в составе титулярного советника Шаруби-на, капитана второго ранга Казакевича и мичмана Сгибнева, а также подпоручика Майорова. Капитан, старший по чину и к тому же назначенный Муравьевым ответственным за строительство, собрал в кабинете управляющего совет, на который по просьбе Дейхмана были приглашены заводские мастера – литейщики Белокрылов и Бакшеев и старший по слесарному делу Павлов. Приглашенные явились по-праздничному одетые в чистые штаны и рубахи с жилетками, тщательно причесанные, даже при часах, цепочки от которых свисали из жилетных карманов. Оно и понятно: не каждый день их приглашают на столь высокое совещание.
Мастера сели за длинный стол рядом с управляющим и начальниками заводских отделов, напротив приезжих, сложили руки на зеленое сукно скатерти и замерли в молчаливом ожидании.
Казакевич, которого Дейхман усадил на свое место во главе стола, постучал по столу карандашом – так, для порядка, поскольку шума и разговоров не было – и открыл заседание.
– Господа, мы собрали вас не для обсуждения, строить или нет паровую машину и, собственно, сам пароход – решение принято, курс проложен, и генерал-губернатор отступать от него не собирается, ибо того требуют государственные интересы. – Петр Васильевич заговорил напористо, в интонации, не предполагающей возражений. Она изначально надавила на приглашенных, заставила их внутренне съежиться и заранее покориться неминуемому. Казакевич это заметил; по своему морскому опыту он знал, что неверно выбранный галс приведет к потере ветра, и потребуется аврал для всей команды, и потому немедленно смягчил тон: – Нам, господа, надо обсудить, как строить. Покупать машину в Европе – нет денег. Одна была куплена и исчезла во время перевозки. Почему и куда – никто не знает, следов не найдено. Кроме того, теперь просто нет и времени. Приближается война, этот шторм нас не минует, и всем следует по местам стоять. Надо готовить к обороне Камчатку и устье Амура, следовательно – перевозить туда войска и снаряжение. Нужен транспорт, и поэтому я основал в Сретенске судостроительную верфь. Там уже делают лодки, баржи и павозки, в Атамановке и Шилке вяжут плоты. Но это транспорт для сплава. А сегодня потребны суда, которые умеют ходить против течения. И не на веслах или парусах, а силою машин! Я с товарищами – Александр Степанович Сгибнев один из них, прошу любить и жаловать, – Казакевич указал на мичмана, тот привстал и поклонился; приглашенные с едва заметным интересом посмотрели на него, – два года занимались гидрографией Ингоды, Онона и Шилки и можем с уверенностью сказать, что пароход нужен с особенно малой осадкой и высокой маневренностью. Поэтому первоначальный план взять за образец построенный в Англии пароход «Волга», принадлежащий обществу «По Волге», не годится. Судно слишком велико: тридцать сажен в длину, девять в ширину, машина – двести лошадиных сил. Впрочем, машина такой мощности была бы для нас хороша, но – слишком уж тяжела! Подобный пароход, кстати, строили на Шилкинском заводе в деревянном варианте, но он сгорел. – Казакевич тут подумал: может быть, даже хорошо, что не построили, не то сейчас мучились бы, что с ним делать, – невольно усмехнулся кощунству такой мысли, однако тут же спохватился и продолжил: – А вместе с ним, понятное дело, сгорели и почти все деньги, что дал на постройку покойный купец Кузнецов. Но в том же пароходстве есть два грузовых судна, «Москва» и «Криуши», построенных на верфи в Симбирской губернии, вот они в качестве образца нам очень даже подходят. Восемнадцать сажен в длину, две мачты с парусной оснасткой и машина на шестьдесят сил – в общем, самое то! Поэтому предлагается: командировать в Симбирск человека за справочными книгами и чертежами судна и машины, а пока они доставляются, нам тут следует выйти на ветер, коим будем идти в решении нашей задачи. Я имею в виду изготовление паровой машины. А решить эту задачу мы должны обязательно!
Петр Васильевич помолчал, оглядывая столь разных людей, пожалуй, впервые собранных за одним столом, и обратился к приглашенным:
– Что скажете, господа мастеры?
– Может быть, сначала выскажутся господа управляющий и начальники отделов? – вмешался титулярный советник, сделав ударение на слове «господа», намекнув тем самым на неуместность обращения к работным простолюдинам как к благородным.
Казакевич недовольно встопорщил висячие на манер Невельского рыжеватые усы:
– На собраниях морских офицеров, Шарубин, принято сначала заслушивать мнение младших по чину Мы все вместе будем строить корабль, следовательно, можем считаться одной командой, и младшие по чину здесь – мастеры. По чину, но не по значению. Они – главные исполнители, и они сейчас большие господа, чем мы с вами. – И снова обратился к приглашенным: – Мы вас слушаем, уважаемые. Кто первый?
– Наверное, мастер Белокрылов? – подсказал управляющий заводом. По-русски он говорил совершенно правильно, и только четкое произношение выдавало в нем обрусевшего немца. – Давай, Григорий Иванович, скажи, как ты думаешь исполнять указание генерал-губернатора.
Старший из мастеров, лысоватый, краснолицый, седобородый мужичок, гулко откашлялся в кулак и заговорил сипловатым баском:
– Так это… мы ж с тобой, Ляксандрыч, мозговали… – Дейхман согласно кивнул; Шарубин брезгливо поморщился – видать, не понравилось чиновнику простецкое обращение работника к начальнику, – однако смолчал. А мастер говорил, ни на кого не глядя, обращаясь к управляющему: – Лить-то, само собой, надобно по модели, это мы смогём… а вот с обработкой… – Он снова откашлялся – то ли в горле першило, то ли все-таки от смущения, и торкнул локтем сидевшего рядом Павлова: – Ну-к, Данилыч, ты ж слесарь… тебе, само собой, заготовки и обрабатывать.
Павлов, крупный мужик с большими руками, ладони которых походили на лопаты (видно, что человек давно и постоянно имеет дело с тяжелым ручным трудом), обратился не к Дейхману, а к Казакевичу, резонно посчитав, что управляющий и так все знает.
– Обрубку литников и грубую шлифовку поделок мы, ваше высокоблагородие, ведем вручную, но, в общем, исправно, а вот шабровку и полировку делать пока не приходилось. – Речь Павлова была, не в пример белокрыловской довольно гладкой, можно сказать, тоже шлифованной. – Для шабровки инструмент нужен, приспособления, а для полировки паста требуется… как это называется?., да, тонкоабразивная, а вот где ее взять – даже не знаю.
– А инструмент для шабровки есть? – спросил Казакевич. – И что за штука такая – шабровка?
– Ну… шабровка – это, в общем, выравнивание поверхности ручным инструментом – шабером. Тонкая работа! Шаберы разные бывают… Их у нас нет, но можно купить. Может быть, где пароходы делают – в Симбирске там или где. Был бы тут слесарь-инструментальщик, сами бы сделали.
– Слесаря-инструментальщика у меня нет, – сказал Петр Васильевич. – Подозреваю, что и во всей Восточной Сибири такового не найти. Но есть человек, который, как меня заверил генерал-губернатор, будет нам весьма полезен. Потому как голова его хорошо варит. Он скоро приедет сюда с Шилкинского завода. У кого-то еще есть какие-то соображения? – оглядел капитан сидящих за столом. – Нет? Тогда, Оскар Александрович, немедленно командируйте ответственного и толкового человека в Иркутск к исправляющему должность генерал-губернатора генерал-майору Венцелю, а от него далее – в Петербург и Симбирск, чтобы закупить все, что возможно, для строительства машины и парохода. Но честно скажу: сколько отпустят денег – не знаю.
– Я полагаю, Петр Васильевич, – четко проговорил Дейхман, – его превосходительство командировал бы для этой цели именно меня.
– Ну, так и флаг вам в руки! Как у нас на флоте говорят: прямо руль и ходом! А мы будем кумекать насчет шабровки и полировки.
2Степан Шлык в Петровском заводе квартировал у складной да ладной вдовушки Матрены Сыромятниковой. Отдавал хозяйке деньги, которые зарабатывал на строительстве паровой машины и железных частей парохода «Аргунь», и жил припеваючи на всем готовом. Можно сказать, семейно жил, только что невенчанно.
Муж Матрены, с которым она, как сказала потом Степану, промыкалась полтора десятка лет (а выдали ее в шестнадцать), сызмала работал на лесозаготовках, на молевом сплаве[5], и погиб при разборке залома – сорвался с бревна и не выплыл. Тело с разбитой головой нашлось на три версты ниже по реке. Матрена, естественно, по-вдовьи поплакала, но не особо сильно и долго: детей с Митрофаном не нажили, а хозяйство большое – две лошади, две коровы, пять штук овечек с бараном, кабанчик на откорме, птица разная – горевать некогда, только успевай поворачиваться. Ну ей не привыкать – оно, это хозяйство, и так управлялось ее руками.
Степана определил к ней на постой староста села (Петровский завод числился селом, хотя благодаря железоделательной мануфактуре мог бы считаться городом). Узнав из сопроводительных бумаг, что мастер Степан Онуфриевич Шлык переведен на Петровский завод по прямому указанию генерал-губернатора, староста проникся к прибывшему почтительным уважением.
– Это, ить, лучшая фатера, господин мастер, – говорил он, лично ведя Степана к месту жительства. Они шли по высокому берегу большого заводского пруда; водную гладь разрезали, важно фланируя (иначе и не скажешь), многочисленные компании уток и гусей, между которыми то и дело затевались перепалки, и Степан посмеивался в рыжую бороду, глядя на них. Он любил живность, и сердце его радовалось такому изобилию.
– А уж хозяйка, скажу я вам, ить, чистая ягода-малина! – продолжал ворковать староста. – Только-только траур по мужу сняла. И расцвела-а-а – хучь завтрева под венец! Увидите, господин мастер, и обомлеете!
Это он попал в самую точку. Видно, углядев из открытого по случаю тепла окошка, что староста ведет к усадьбе статного рыжебородого мужчину в черной поддевке и черных плисовых шароварах, в юфтевых сапогах в гармошку да еще и в картузе с лаковым козырьком (Степан-то давненько забыл про армяк и лапти), хозяйка лебедушкой выплыла за калитку – в нарядной кике и расписном платке, накинутом на округлые плечи. Грудь высока и широка – есть куда голову приклонить, скуластое по-гурански лицо свежо, щеки туги и румяны, брови – что хвосты собольи обмахнули прозрачные серо-зеленые глазищи… Есть от чего обомлеть сорокапятилетнему мужику, который пятнадцать лет после смерти любушки своей Арины в сторону баб даже и не глядел. Жизнь должна все ж таки исчерпать скорбное время и потребовать то, что отложено. Степан не обомлел, однако явственно ощутил, как хорошо заточенный фуганок снял стружку с одеревеневшего, едва ли не замшелого сердца и открыл его сокровенное естество.
– Вот, Матрена, постояльца к тебе привел, – объявил староста так торжественно, словно одаривал хозяйку неслыханной милостью. Матрена повела томным взглядом, поклонилась. Степан крякнул – ох и бесовка! – и наклонил голову в ответ. Староста все заметил, однако с тона не сбился. – От самого, ить, генерал-губернатора на наш завод послан мастер Степан Онуфриевич – пароход для Амура ладить.
– Чавой-то? – уставилась на старосту Матрена.
– Паро-ход. Ну, ить, павозок такой, с паровой машиной и колесами.
– По земле, что ль, ходит?
– Пошто по земле? – оторопел староста.
– Дак сам говоришь – с колесами.
– Водяные колеса, дура! Он, ить, имя по воде гребет заместо весел.
– И как же он до Амура догребет, ежели наши реки в Байкал текут? Вот и выходит, что по земле иттить придется.
– Да ну тя к едрене фене!
Степан свой дорожный сундучок поставил на землю и стоял, заложив руки за спину, в разговор не вмешивался, посматривал весело то на старосту, то на хозяйку. Он видел, как озорно блестели глаза Матрены, догадывался, что непонятки она разыгрывает специально для него, и это его забавляло. Староста, похоже, тоже понял, что над ним смеются, и рассердился:
– У тя, Матрена, одне веселушки на уме, а ить Степан Онуфриевич с дороги дальней, ему забота и ласка надобны. Не-е, зазря я надумал к тебе его определить, пойду, однако, к Линховоинам. Оне хучь и буряты…
– Но-но-но! – перебила Матрена старосту. – Я те покажу Линховоинов! Ко мне привел – значит, так тому и быть!
Глаза ее сузились, руки уперлись в бока, голова наклонилась, выставив рожки кики, так что староста невольно отступил на шаг и махнул рукой:
– Ну ладно, ладно, я ить пошутил, нетель ты бодливая! Примай постояльца-то.
Матрена так и расплылась: