Ночные псы

– Где мне друзей брать? – пожал плечами Матвей Иванович и вдруг заметил на столе глянцевый журнал. Слегка сморщился и прочитал название:

– Журнал «Счастье»? – переспросил он. – Вы что же, читаете журнал «Счастье»?

– Ну, допустим, не я, – врач все дышал на крест и протирал его. – Помощница. Ей, знаете, интересно, много находит для себя полезного. А вам что-то не нравится? – спохватился он.

Матвей Иванович знал о существовании таких журналов, хотя и не разбирался в них – брезговал. Для него они все были либо о «шоппинге», либо о «пилинге» – он выучил эти два слова как главнейшие из ругательств, которые не должен был допускать не только в речи, даже и в мыслях, любой мало-мальски интеллигентный человек.

– В этих журналах нет жизни.

– Аха-ха, – громко, на весь кабинет расхохотался врач. – А в «Октябре» она есть? Или где там? В «Дне и ночи»? В «Арионе»? Не смешите меня, – попросил он, хотя было уже поздно.

От столь бурной реакции пациент стушевался и замолчал.

– А вы-то, что, почитываете по-прежнему? – врач снова спрятал крест, убедившись, что теперь он чист. – Что вы еще там выписали? «Огни Кузбасса», «Сибирские», или, может, новые какие разгорелись?

Матвей Иванович вспомнил, как перечислял названия журналов на одном из прошлых посещений. Странная избирательность доктора заставила его насторожиться: тот что, смеется, что ли, за его же деньги?

– А что? – спросил Матвей Иванович. – От этого тоже рак?

– Ну что вы! – воскликнул врач. – От этого, как в сказках, слышали: сначала каменеют ноги, потом руки, за ними туловище, а уж потом вы и сами целиком становитесь камнем, – он захохотал.

– Не замечал такого за собой, – ответил пациент.

– Так вы ж за собой совсем не следите. Вот и не замечаете. А вообще, конечно, знаете, я тоже люблю литературу. И о литературе люблю поговорить. Но о хорошей. А хорошей мало. Вообще литература – это зеркало, – он усмехнулся. – Зеркало души. Ну а на зеркало, как говорится, неча пенять.

– Вот я и смотрюсь в зеркала, – почти прошептал, прикасаясь к сакральному, Матвей Иванович.

– Да, только души кривые пошли… Вот и зеркала покривели. Мой вам совет: не смотритесь в кривые души!

– Но что же… – Матвей Иванович ощутимо разволновался. – Что же мне тогда вообще делать?

– Вам нужно чем-то заинтересоваться, увлечься. Найдите какую-нибудь зацепку. Потому что ситуация, конечно, нездоровая, – врач посмотрел на часы, взял со стола бутылку и направился к шкафчику.

– Ситуация нездоровая? – переспросил Матвей Иванович. – Вы врач, и вы говорите, что ситуация нездоровая. Я здесь затем, чтобы это услышать?

Врач остановился, лицо его приняло серьезный и как будто тревожный вид.

– Вы на самом деле давно ее забыли, – сказал он. – Просто не понимаете этого. В какой-то момент своей жизни вы не пожелали идти дальше, остановились. Вы не можете забыть именно это, а не ее.

Матвей Иванович вздрогнул и, сам не ожидая, разозлился:

– Мне нужна таблетка. Не знаю, средство какое-нибудь. Выпишите мне рецепт!

Но тут же успокоился, стих.

– Друг мой! – рассмеялся врач, отпирая дверь кабинета. Прием подходил к концу. – Медицина – это не только таблетки. От таблеток и умереть можно, вы в курсе?

– Умереть от всего можно. Это не страшно. Точнее, страшно… Я очень боюсь умереть. Но не умереть именно… – Матвей Иванович запнулся. – А то, что там. Я боюсь того, что там.

– И какой подход вам ближе? – заинтересованно спросил доктор. – Религиозный? Научный? Вы ведь думаете о том, что там будет.

– Я не религиозный человек. Но самый страшный подход – научный. Что там не будет ничего. Вот этого я боюсь…

– А что же страшного? Вы смотрели фильм «Терминатор»? Экранчик схлопнется с четырех сторон, и все превратится в точку. Точка помигает и погаснет, вот и сказочке конец. Научный подход! – рассмеялся врач. – Научный подход говорит, что если где-то убывает, значит, где-нибудь прибудет. Вы убудете здесь и прибудете где-нибудь еще. Как поезд! Скоростной экспресс!

– Другое дело… – прошептал Матвей Иванович взволнованно. Ему как будто на глазах становилось плохо, он часто задышал и начал покрываться потом. – Другое дело, куда я прибуду.

– А вам-то что? Куда-нибудь да прибудете. Я думаю, что там… знаете, как в песне: я уверен, что у них то же самое.

– Я боюсь… – проговорил Матвей Иванович, сглатывая. – Я боюсь, что мы с ней… Там. Никогда… Не увидимся.

Врач наконец начал понимать, что Матвею Ивановичу становится плохо, и засуетился, резко дернул дверцу шкафа, но вытащил оттуда уже не коньяк, а какие-то маленькие бутылочки, и принялся их судорожно перебирать в руках.

– Мне не хватает кислорода… Кислорода… – пробормотал Матвей Иванович. Он резко побледнел и даже не заметил, как следом за ним побледнел и врач.

– Что ж такое… – бормотал врач. – Что же такое? Где она ходит? Я же ничего не понимаю, ни-че-го здесь не понимаю!

Комната начала переворачиваться, изображение застыло, и Матвей Иванович уже не видел перед собой врача, а лишь смотрел бесконечно сменяющиеся слайды: кабинет, стол, застывшая фигура у шкафчика, стул, с которого он только что упал, и приоткрывающаяся дверь кабинета – кто там? Кто же там? Он отчаянно посылал импульс в руку, желая протянуть ее, рвануть скорее дверь, не понимая, что не дотянется, и всеми жилами чувствуя, что нужно лишь сделать одно движение – только одно чертово движение. Но слайд в голове уже замер, и вот картинка разделилась на четыре, а те – еще на четыре каждая, все вокруг множилось и уменьшалось, и, протянув руку, можно было лишь разбить все эти маленькие картинки, раздавить, как пчелиные соты, спрессовать или вдарить по ним кулаком – чтоб разлетелись на тысячи дребезжащих осколков. И осколками засыплет его бедную голову, и потечет кровь из ран, и запрыгают, засверкают они на полу, устремляясь в самые дальние углы – под шкафчик, под стол, под ржавую батарею, под плинтус – туда, где рухнула, издав глухой и тяжелый звук перед тем, как надолго успокоиться, голова Матвея Ивановича.

И маленькие картинки посыпались вниз, ускользая с экрана зрения, оставляя лишь черную простыню: она укутала Матвея Ивановича, укрыла его – от всех невзгод и бедствий, от всех страданий и воспоминаний, от троллейбуса на заснеженной улице и моря из окна вагона, от оцифровки пыльных страниц и отошедшего угла на фотографии, от засохших цветов и собак на улице, от наступающего нового года, от недочитанного Данилова – не альтиста, как… когда-то давно, а признанного писателя – в недавнем «Новом мире», оставленном на кухне, и от вас, уважаемого читателя, и от меня. Стало тихо, как Матвей Иванович и любил – но надолго, не навсегда.

– Ну дышите, дышите… Не хватает ему… – услышал он через какое-то время, и чернота начала расступаться. Матвей Иванович хотел дернуться, подскочить, но понял, что ко рту прижата какая-то трубка, причем прижата настолько крепко, что он даже не может шевельнуть головой. Едва начав хоть что-то понимать, он увидел, что массивную трубку к его лицу изо всех сил прижимает хрупкая маленькая девушка в белом халате. Матвей Иванович замычал, и девушка неторопливо убрала трубку, а потом одарила доброжелательной улыбкой и слегка нагнулась к нему:

– Вот и славно, – почти пропела она. – Вот и мило.

«Какой раздражающе ангельский голосок», – подумал Матвей Иванович, мысленно заменив другую, более грубую характеристику, но сама девушка ему была симпатична, сверх того – его не покидало ощущение, что они уже виделись раньше. Голова раскалывалась на части, но Матвей Иванович сделал усилие над собой и присел. Осмотрелся и обнаружил себя на столе, похожем на операционный, посреди небольшого кабинета.

– Вы кто? – выдавил из себя он, чем вызвал странный заливистый смех девушки.

«О боже, – простонал мысленно Матвей Иванович. – В дурных стихах про таких пишут, в журналах из Кишинева». Девушка была очень приятна собой, невысока ростом, как он отметил, стройна и зеленоглаза, но что за нелепое поведение, что за нарочитая игривость, дурашливость? – наверняка, в каком-нибудь цветастом платье ходит, или хуже того – в горошек. От задорного смеха еще сильнее разболелась голова, но глядя на то, как девушка ведет себя, как пританцовывает возле него, заламывает – будто в театре – руки, закатывает глаза и снова, снова смеется, Матвею Ивановичу захотелось рассмеяться самому. Но он, конечно же, сдержался.

– Вы каждый раз задаете этот вопрос мне, каждый божий раз, – пропела девушка.

– Каждый раз, как что? – удивился Матвей Иванович.

– Как откроете глаза и замычите, да-да, зам-мычите, – повторила она.

– Выходит, я опять потерял сознание?

Матвей Иванович, кажется, начал вспоминать, где он был до того, как погрузился в черноту: картина произошедшего стремительно восстанавливалась, а тут и девушка, приблизив свое лицо к нему – так близко, словно хотела поцеловать, пропела, как будто бы торжествующе:

– Ваш лечащий врач называет это «разволновался», – для убедительности она несколько раз кивнула головой, зачем-то повторила: – Врач, – и снова дико рассмеялась, отстранившись от него и резко вскочив.

– У вас вызывает смех то, что он врач? – спросил Матвей Иванович.

– Ну что вы, – ласково ответила девушка, – У меня вызывает смех все.

– И я? – буркнув это, он сразу понял, что сморозил глупость. Но девушка как будто не заметила:

– И вы, – воскликнула она. – Вы же такой смешной!

– Это плохо, – сокрушенно сказал Матвей Иванович.

– Наоборот! – чуть ли не закричала девушка. – Это же замечательно! Это значит, что с вами весело.

Матвей Иванович не мог поверить своим ушам: в последний раз он слышал это двадцать пять лет назад, тогда… от нее… А может? Может, и нет. Может, он уже слышал это здесь, в этом кабинете, от этой девушки.

– Слушайте! – резко сказал Матвей Иванович. – Мне надо знать. Я часто здесь… вот так?

– Постоянно, – расхохоталась девушка. – Самым что ни на есть постоянным образом! Ой, самой смешно!

Он протянул руку к ней, словно стремясь проверить ее реальность, но тут распахнулась дверь и вошел рыжебородый врач. Кажется, он снова пребывал в приподнятом настроении.

– Варенька! – заголосил он. – Ах ты ж, Варенька моя!

К удивлению пациента, рыжебородый, совершенно не стесняясь его присутствия, схватил девушку сзади, и она – вместо того, чтоб отстраниться, лишь прижалась к нему и – конечно же, рассмеялась. Рассмеялся и врач:

– Так уж вы поняли, Варенька, что сердечку моему захотелось, – довольно сказал он, и девушка замурлыкала в ответ. – Пойдемте, лисичка моя!

– Простите, – застенчиво сказал Матвей Иванович. – Вы не могли бы… со мной все в порядке? – но дверь уже захлопнулось, и врача вместе с Варенькой след простыл. Матвей Иванович удивился, почему врач даже не обратил на него внимания, не посмотрел, но потом – как это часто делал в непонятных ситуациях – подумал: «Ну и черт с ним». Повалился на стол, закрыв глаза и предавшись не отягощенному мыслями отдыху.

«Ну мало ли, что в жизни случается», – подумал напоследок, и только в этот момент его внезапно резануло: «Лисичка моя! Он что же, сказал: лисичка моя?»

Сна больше не было.

Матвей Иванович писал письма часто. Такая была терапия, как он сам тихо себе говорил. Конечно, никакого ответа не ждал, просто нужно было выговориться – он не умел и не желал это сделать вслух. Да и монолог человека в пустой квартире по всем принятым в обществе правилам представлялся чем-то странным, даже безумным, а это имело для Матвея Ивановича значение. Писать и читать представлялось Матвею Ивановичу более естественным для человеческой природы, чем говорить и слушать. Он ничего не мог с этим поделать и очень печалился от того, что в обществе все было наоборот.

«Где ты теперь?» – этот вопрос он задавал в каждом письме, проговаривал его мысленно, глядя на луну из своего крохотного, теплящегося огоньком тусклой люстры окна. Он не верил ни в Бога, ни в черта, но он почему-то знал, что человек не может исчезнуть просто, что он переселяется, переезжает куда-то, оставляя здесь физическую оболочку, которую с каждым годом все тяжелее носить, все большего внимания требует она к себе, все большего терпения – необходимость тратить жизнь на ее интересы. Матвей Иванович знал по себе, и это при том, что он не болел – просто старел, как все люди, изнашивался, как все тела. Он полагал, что человек – это зреющий огурец или кокон, в котором наливается силами бабочка, что тело по мере того, как вызревает сама личность, сама человеческая единица, перестает исполнять свою функцию, отмирает и в конце концов отваливается. И новая жизненная сила, взросшая в стареющем теле, сила самостоятельная, взвивается над этим миром и мчится в другие – туда, где и начинается жизнь