Книга Там мы стали другими - читать онлайн бесплатно, автор Томми Ориндж. Cтраница 4
bannerbanner
Вы не авторизовались
Войти
Зарегистрироваться
Там мы стали другими
Там мы стали другими
Добавить В библиотекуАвторизуйтесь, чтобы добавить
Оценить:

Рейтинг: 0

Добавить отзывДобавить цитату

Там мы стали другими

– А на что это похоже? – ответил он вопросом на вопрос.

– Ты как будто пытаешься по камешку избавиться от острова, – сказала я.

– Жаль, что я не могу выбросить этот дурацкий остров в океан.

– Он уже в океане.

– Я имел в виду, на самое дно.

– Это еще почему? – удивилась я.

– Потому что мой отец заставляет нас с братом торчать здесь, – сказал он. – Вытащил нас из школы. Ни телевизора, ни хорошей еды, все бегают вокруг, пьют, рассуждают о том, что все будет по-другому. Да, здесь все по-другому. И дома нам было гораздо лучше.

– Ты разве не думаешь, как это хорошо, что мы выступаем за свои права? Пытаемся исправить то, что они сделали с нами за эти сотни лет, с тех пор как пришли на нашу землю?

– Да-да, мой отец только об этом и говорит. О том, что они с нами сделали. Правительство США. Я ничего об этом не знаю, просто хочу домой.

– А у нас, кажется, и дома больше нет.

– Что хорошего в том, чтобы захватить какое-то дурацкое место, где никто не хочет жить? Место, откуда люди пытаются сбежать, лишь только поселившись?

– Не знаю. Может, что-то и получится. Никогда не знаешь наверняка.

– Ага, – сказал он и запустил довольно большим камнем в ту сторону, где сидели старшие дети. Их обрызгало водой, а на нас пролился поток таких ругательств, каких я в жизни своей не слышала.

– Как тебя зовут? – спросила я.

– Рокки.

– Стало быть, Рокки – метатель камней?[33] – усмехнулась я.

– Заткнись. А тебя как зовут?

Я пожалела о том, что прицепилась к именам, и попыталась сообразить, что бы еще такое спросить или сказать, но на ум ничего не пришло.

– Опал Виола Виктория Медвежий Щит, – чуть ли не скороговоркой выпалила я.

Рокки в ответ лишь бросил еще один камень. Я не знала, то ли он не слушал меня, то ли не находил мое имя смешным, как и большинство детей. Впрочем, мне не удалось выяснить, потому что как раз в этот момент к берегу с ревом подошла лодка, вынырнув из ниоткуда. Кто-то из старших ребят угнал ее откуда-то с острова. Все потянулись к воде, когда лодка приблизилась. Мы с Рокки последовали за остальными.

– Ты с ними? – спросила я Рокки.

– Да, пожалуй, – ответил он.

Я подошла к Джеки узнать, поедет ли она.

– Чееерт, да! – воскликнула сестра, пьяная в дым, и тогда я поняла, что мне тоже нужно ехать с ними.


Вода сразу же стала неспокойной. Рокки спросил у меня разрешения держать мою руку. От этого вопроса мое сердце забилось еще сильнее, чем оно билось с той самой минуты, как я села в эту лодку и теперь бешено неслась в открытое море в компании подростков, едва ли умевших управлять моторкой. Я схватила Рокки за руку, когда мы поднялись высоко над гребнем волны. Мы так и держались за руки, пока не увидели, что к нам приближается еще одна лодка, и тогда сразу же оторвались друг от друга, как будто лодка появилась именно из-за наших сцепленных рук. Поначалу я решила, что это полиция, но вскоре поняла, что это просто пара пожилых мужчин, которые курсировали между островом и материком, пополняя запасы провизии. Они что-то кричали нам, заставляя причалить к передней части острова.

И только у самого берега я смогла расслышать крики. Кричали на нас. Все старшие дети были сильно пьяны. Джеки и Харви бросились бежать, что вдохновило всех других последовать их примеру. Мы с Рокки остались в лодке, наблюдая, как ребята карабкаются наверх, спотыкаются, падают и заливаются глупым, пьяным, беспричинным смехом. Когда взрослые поняли, что им не удастся никого поймать и вообще никто их не слушает, они отчалили – либо сдались, либо отправились за помощью. Солнце садилось, и налетел холодный ветер. Рокки выпрыгнул из лодки и привязал ее к берегу. Мне стало интересно, где он научился этому. Я тоже сошла на берег и почувствовала, как закачалась лодка. Медленно, почти ползком, подкрадывался низкий туман. Я долго смотрела, как он обволакивает мои ноги выше колен, а потом подошла к Рокки сзади и схватила его за руку. Он стоял спиной ко мне, но не пытался освободиться от моей хватки.

– Я все еще боюсь темноты, – задумчиво произнес он, словно хотел сказать что-то еще. Но, пока я гадала, послышался крик. Кричала Джеки. Я отпустила руку Рокки и поспешила в ту сторону, откуда доносились вопли. Я уловила слова «чертов ублюдок» и остановилась, оглянувшись на Рокки, мол: И чего ты ждешь? Рокки отвернулся и побрел обратно к лодке.

Когда я нашла их, Джеки уже удалялась от Харви и через каждые несколько шагов наклонялась, подбирала камни и обстреливала его. Харви, вдрызг пьяный, сидел на земле с бутылкой на коленях и тяжело мотал головой. Тогда-то я и заметила сходство. Ума не приложу, как же до меня раньше не дошло. Харви был старшим братом Рокки.

– Пошли, – сказала мне Джеки. – Кусок дерьма, – бросила она и сплюнула на землю в сторону Харви. Мы поднялись по склону холма к лестнице, что вела к воротам тюрьмы.

– Что случилось? – спросила я.

– Ничего.

– Что он сделал? – не отставала я.

– Я сказала ему, чтобы он этого не делал. А он опять за свое. Я велела ему остановиться. – Джеки с силой потерла глаз. – К черту все, ерунда. Ладно, идем. – Она ускорила шаг.

Я пропустила Джеки вперед. А сама остановилась и взялась за поручень на самом верху лестницы, что тянулась рядом с маяком. Я думала обернуться, отыскать взглядом Рокки, но услышала, как сестра кричит, чтобы я догоняла.

Когда мы вернулись в наш тюремный блок, мама спала. Ее поза показалась мне странной. Она лежала на спине, хотя всегда спала на животе. И сон был слишком глубоким. Мама расположилась так, словно и не собиралась засыпать. А еще она храпела. Джеки ушла в камеру напротив, а я скользнула под одеяло и легла рядом с мамой.

Снаружи поднялся ветер. Мне было страшно и неуютно от всего происходящего. И что мы забыли на этом острове? Но стоило мне закрыть глаза, как я сразу провалилась в сон.


Я проснулась рядом с Джеки. В какой-то момент она заняла мамино место. Солнце заглядывало в окно, разбрасывая решетчатые тени на наших телах.

Изо дня в день мы слонялись без дела, разве что выясняли, какую еду и когда подадут. Мы оставались на острове, потому что не имели выбора. У нас не было дома, как и жизни, к которой можно вернуться; не было надежды на то, что выполнят наши просьбы, что правительство сжалится над нами, пощадит наши глотки, присылая на остров лодки с провизией и электриками, строителями и подрядчиками, чтобы привести это место в порядок. Но шли дни, и ничего не менялось. Лодки приходили и уходили, доставляя все меньше и меньше припасов. Однажды случился пожар, и я видела, как люди выдирают медную проволоку из стен зданий и тащат тяжелые мотки к лодкам. Мужчины выглядели все более усталыми и все чаще пьяными, а женщин и детей вокруг становилось все меньше и меньше.

– Нам надо выбираться отсюда. Вы, девочки, не волнуйтесь, – сказала нам мама однажды ночью из своего угла камеры. Но я больше не доверяла ей. Я не понимала, на чьей она стороне, и вообще существуют ли еще какие-то стороны. Может, остались лишь те, что у скал на берегу?

В один из наших последних дней на острове мы с мамой отправились на прогулку до самого маяка. Она сказала мне, что хочет посмотреть на большой город. И еще хочет мне что-то рассказать. В те последние дни вокруг все так же бегали и суетились люди, словно наступал конец света, но мы с мамой сидели на траве как ни в чем не бывало.

– Опал Виола, малышка. – Мама поправила мне волосы, убирая за ухо выбившиеся пряди. Она никогда, ни разу в жизни, не называла меня малышкой. – Ты должна знать, что здесь происходит, – продолжила она. – Ты уже достаточно взрослая для этого, и мне жаль, что я не рассказала тебе раньше. Опал, запомни, что нам никогда не следует отказываться от своих историй и даже самым маленьким нужно их услышать. Мы все оказались здесь из-за лжи. Они лгали нам с тех пор, как пришли на нашу землю. Они лгут нам и сейчас!

То, как она произнесла «Они лгут нам и сейчас!», испугало меня. Как будто эти слова таили в себе два разных смысла, одинаково мне неведомых. Я спросила маму, что это за ложь, но она просто посмотрела вдаль, на солнце, и ее лицо исказилось. Я не знала, что мне делать, кроме как сидеть и ждать продолжения разговора. Холодный ветер дул нам в лицо, заставляя жмуриться. С закрытыми глазами, я спросила маму, что мы будем делать. Она ответила, что мы можем делать только то, что в наших силах, и что чудовищная машина в лице правительства не намерена замедлить ход и обернуться, чтобы оценить все случившееся. Исправить положение дел. Поэтому все, что мы можем сделать, так или иначе связано с возможностью понять, откуда мы пришли, что произошло с нашим народом. Чтобы отдать ему дань уважения, мы должны жить по справедливости, рассказывать наши истории, передавая их из поколения в поколение. Мама объяснила мне, что мир соткан из одних только историй, историй об историях. А потом, как будто все это подводило к главному, мама сделала долгую паузу, посмотрела вдаль, в сторону большого города, и сказала мне, что у нее рак. В тот же миг остров исчез. Все исчезло. Я встала и пошла прочь, сама не зная куда. Я вдруг вспомнила, что оставила медвежонка в камнях, и все это время он так и валялся там.

Когда я добралась до него, он лежал на боку, помятый и истерзанный, как будто его изгрызли, или просто усох от ветра и соли. Я подняла Два Башмака и посмотрела на его мордашку. Я больше не видела блеска в его глазах. Я положила медвежонка обратно. Оставила его среди камней.


Вернувшись на материк, в солнечный день спустя месяцы после нашего бегства на остров, мы сели в автобус и поехали в квартал по соседству с тем местом, где жили до того, как переехали в желтый дом. Это недалеко от центра Окленда, на Телеграф-авеню. Мы остановились у Рональда, приемного брата нашей мамы, с которым познакомились в тот день, когда явились к нему домой. Нам с Джеки он совсем не понравился. Но мама сказала, что он большой человек. Шаман. Она не хотела следовать рекомендациям врачей. Какое-то время мы постоянно ездили на север, где шаманил Рональд в своей парильне[34]. Для меня там было слишком жарко, но Джеки ходила на сеансы вместе с мамой. Мы с Джеки в один голос убеждали ее, что она должна выполнять и то, что советуют врачи. Но мама отвечала, что может идти лишь тем путем, каким шла до сих пор. Так она и делала. Медленно отступая в прошлое, как те священные, прекрасные и навсегда утраченные обряды. Однажды она просто слегла на диване в гостиной Рональда и уже не вставала. Ее становилось все меньше и меньше.


После Алькатраса, после смерти мамы я ушла в себя. Сосредоточилась на школе. Мама всегда говорила, что самое главное для нас – это получить образование, а иначе нас никто не станет слушать. Мы не задержались у Рональда надолго. Все пошло наперекосяк и очень быстро. Но это уже другая история. Когда мама еще была с нами и даже какое-то время после ее ухода, Рональд почти не вмешивался в наши дела. После школы мы с Джеки проводили все свободное время вместе. Мы навещали мамину могилу так часто, как только могли. Однажды, по дороге домой с кладбища, Джеки остановилась и посмотрела мне в лицо.

– Что мы делаем? – сказала она.

– Идем домой, – ответила я.

– Какой дом? – спросила она.

– Не знаю, – ответила я.

– И что мы будем делать?

– Не знаю.

– Обычно у тебя находится какой-нибудь более остроумный ответ.

– Просто пойдем дальше, наверное…

– Я беременна, – объявила Джеки.

– Что?

– Чертов говнюк, Харви, помнишь?

– Что?

– Это не имеет значения. Я могу просто избавиться от ребенка.

– Нет. Ты не можешь вот так просто избавиться…

– Я кое-кого знаю, у брата моей подруги Адрианы есть знакомый в Западном Окленде.

– Джеки, ты не можешь…

– Тогда что? Мы будем растить ребенка вместе, с Рональдом? Нет, – отрезала Джеки и вдруг расплакалась. Так, как не плакала и на похоронах. Она остановилась, оперлась на паркомат и отвернулась от меня. Потом решительно отерла лицо рукой и зашагала дальше. Какое-то время мы шли молча, солнце светило нам в спины, и впереди нас бежали наши косые вытянутые тени.

– В наш последний разговор там, на острове, мама сказала мне, что мы никогда не должны отказываться от своих историй, – нарушила я молчание.

– Какого хрена ты хочешь этим сказать?

– Я имею в виду ребенка.

– Это не история, Опал, а реальность.

– Это может быть и тем и другим.

– Жизнь складывается не так, как в рассказах. Мама умерла, она уже не вернется, и мы остались одни, живем с парнем, которого толком и не знаем, но должны называть его дядей. Что это за гребаная история?

– Да, мама умерла, я знаю. Мы одни, но мы-то живы. Это еще не конец. Мы не можем просто так сдаться, Джеки. Верно?

Джеки не ответила сразу. Мы брели по Пьемонт-авеню, мимо витрин магазинов. Хлесткие звуки проезжающих машин напоминали шум волн, бьющихся о скалы на берегу нашего туманного будущего в Окленде – городе, который, как мы знали, уже никогда не будет таким, как раньше, до того, как мама покинула нас, унесенная рваным ветром.

Мы подошли к светофору. Когда красный сигнал сменился зеленым, Джеки потянулась ко мне и взяла меня за руку. И не отпускала, даже когда мы перешли на другую сторону улицы.

Эдвин Блэк

Я на толчке. Но ничего не происходит. Я просто сижу. Надо стараться. Надо иметь намерение и не только уговаривать себя, но действительно сидеть и верить. Вот уже шесть дней, как у меня не происходит дефекации. Один из верных симптомов, описанных на сайте WebMD[35]: ощущение неполного опорожнения. Это похоже на правду о моей жизни в том смысле, который я пока не могу сформулировать. Или тянет на название сборника коротких рассказов, которые я возьму да и напишу однажды, когда все наконец-то выйдет наружу.

С верой все не так просто: нужно верить, что она сработает, иначе говоря – верить в веру. Я наскреб немного веры и держу ее возле открытого окна, в которое превратился мой разум с тех пор, как в него проник интернет и сделал меня своей частью. Я не шучу. У меня такое чувство, будто я переживаю ломку. Я читал о реабилитационных центрах в Пенсильвании, где лечат интернет-зависимость. В Аризоне процветают ретриты[36] с цифровым детоксом и подземные бункеры в пустыне. Моя проблема не только в компьютерных играх. Или в азартных играх. Или в постоянном скроллинге и обновлении личных страниц в социальных сетях. Или в бесконечных поисках хорошей новой музыки. Проблема в зависимости от всего этого сразу. Одно время я реально подсел на Second Life[37]. Мне кажется, я провел там целых два года. И по мере того как я подрастал и толстел в реальной жизни, Эдвин Блэк, живущий в виртуальном мире, худел, и, чем пассивнее становился мой образ жизни, тем больше преуспевал мой прототип. У того Эдвина Блэка была работа, была девушка, а его мама трагически умерла при родах. Тот Эдвин Блэк вырос в резервации, где его воспитывал отец. Эдвин Блэк из моей «Второй жизни» гордился собой. Он был исполнен надежд.

Этот Эдвин Блэк – что сидит на толчке – не может попасть туда, в интернет, потому что вчера уронил свой телефон в унитаз, и в тот же гребаный день мой компьютер завис, просто застыл, даже курсор мыши не двигался, и не крутилось колесико загрузки возле стрелки. Никакой перезагрузки после отключения от сети, только немой черный экран – и мое лицо, отражающееся в нем, сначала с выражением ужаса наблюдающее за умирающим компьютером, а потом в панике от того, как мое лицо реагирует на смерть компьютера. Что-то и во мне умерло в тот миг, когда я увидел свое лицо, подумал об этой болезненной зависимости, о куче времени, потраченной на ничегонеделание. Четыре года я просидел в интернете, не отрываясь от компьютера. Если отбросить время сна, то, наверное, получится три года, но это не считая сновидений. А мне снится интернет, ключевые фразы поиска обретают ясный смысл, помогают расшифровать значение сна, который поутру оказывается бессмыслицей, как и все, что мне когда-либо снилось.


Когда-то я мечтал стать писателем. К слову, я получил степень магистра сравнительного литературоведения с акцентом на литературу коренных американцев. Это, должно быть, говорило о том, что я нахожусь на пути к чему-то значимому. Во всяком случае, так я выглядел с дипломом в руке на последней фотографии, которую выложил на своей страничке в Facebook. В мантии и шапочке магистра, на сто фунтов[38] легче, а рядом – моя мама, с неестественно широкой улыбкой, взирающая на меня с нескрываемым обожанием, тогда как ей следовало бы смотреть на своего бойфренда Билла, кого я просил не приводить и кто настоял на том, чтобы нас сфотографировать, несмотря на мои возражения. В конце концов мне полюбилась та фотография. Я рассматривал ее чаще, чем любые другие свои фото. До недавнего времени она оставалась моей аватаркой, потому что на протяжении нескольких месяцев и даже года выглядела вполне органично, но спустя четыре года стала вызывать социально неприемлемое ощущение грусти.

Когда я снова переехал к маме, дверь в мою бывшую комнату, в мою прежнюю жизнь в этой комнате, как будто открыла пасть и проглотила меня целиком.

Теперь мне ничего не снится, разве что темные геометрические фигуры, бесшумно дрейфующие по розово-черно-пурпурному пиксельному пейзажу. Сны как экранная заставка.


Надо сдаваться. Ничего не выходит. Я поднимаюсь с унитаза, натягиваю штаны и ухожу из туалета побежденным. Живот надутый и твердый, как шар для боулинга. Поначалу мне и самому не верится. Я всматриваюсь внимательнее. Мой компьютер. Я едва не подпрыгиваю, когда вижу, как он возвращается к жизни. Чуть ли не хлопаю в ладоши. Мне стыдно за свое волнение. Я ведь решил, что это вирус. Я кликнул ссылку, чтобы загрузить «Одинокого рейнджера». Все сходились на том, что фильм неудачный, во многих отношениях. Но меня распирало от желания его посмотреть. Не знаю, почему так приятно видеть Джонни Деппа в провальной роли. Это придает мне сил.


Я сажусь и жду, пока мой компьютер полностью загрузится. Одергиваю себя, когда замечаю, что потираю руки, и кладу их на колени. Я смотрю на картинку, которую приклеил скотчем к стене. На ней Гомер Симпсон, размышляющий перед микроволновкой: способен ли Иисус разогреть буррито настолько, что не сможет его съесть? Я думаю о парадоксе непреодолимой силы. О том, что не могут существовать одновременно непреодолимая сила и недвижимый объект. Но что происходит в моем заблокированном, съеженном и, возможно, завязанном узлом кишечнике? А вдруг это древний парадокс в действии? Если испражнения таинственным образом прекратились, не может ли то же самое произойти со зрением, слухом, дыханием? Нет. Это все из-за дерьмовой еды. Парадоксы ничего не решают. Они лишь уравновешивают противоречивые суждения. Кажется, я все усложняю. Слишком многого хочу.


Иногда интернет может думать вместе с вами или даже за вас, вести вас таинственными путями к нужной информации, которую вы никогда не смогли бы разыскать или исследовать самостоятельно. Вот как я узнал о безоарах. Безоар – это инородное тело, формирующееся в желудочно-кишечном тракте, но, набирая в поисковике слово «безоар», вы попадаете на «Пикатрикс». «Пикатрикс» – книга по магии и астрологии XII века, первоначально написанная на арабском языке и носившая название «Гаят аль-Хаким», что означает «Цель мудреца». В книге описаны все способы применения безоаров; из них даже делают талисманы, помогающие в определенных видах магии. Мне удалось найти PDF-файл с английским переводом «Пикатрикса». Пока я пролистывал документ, мое внимание привлекло слово «слабительное», и я прочитал дальше: «Индейские мудрецы начинают путешествия и принимают слабительное, когда Луна бывает в этой стоянке. Таким образом, это положение Луны можно использовать для создания талисмана, который оберегает путешественника. Кроме того, при нахождении Луны в этой стоянке можно сделать талисман, чтобы посеять разногласия и вражду между супругами». Если я хотя бы отдаленно верил в какую-то магию, кроме той, что привела меня к этой ссылке, и мог неким хирургическим путем удалить безоар, я превратил бы его в талисман – при условии, что Луна занимает соответствующую позицию, – и справился с запором, а заодно, возможно, разрушил отношения моей мамы и Билла.

Не сказать что Билл – конченый придурок. Если на то пошло, он из кожи вон лезет, чтобы казаться вежливым, завязать со мной разговор. Просто меня бесит принудительный характер нашего общения. И то, что мне приходится ломать голову над тем, как относиться к этому парню. Незнакомцу, по сути. Моя мама познакомилась с Биллом в баре в центре Окленда. Потом привела его домой и вот уже два года позволяла ему возвращаться к нам снова и снова, а я вынужден думать о том, нравится мне или не нравится этот парень, стоит подпускать его ближе или лучше избавиться от него. Мне приходится бороться с неприязнью к Биллу, потому что я не хочу выглядеть инфантильным мужиком, который ревнует маму к ее бойфренду, желая, чтобы она принадлежала только мне. Билл – парень из племени Лакота, выросший в Окленде. Он остается у нас почти каждый вечер. Всякий раз, когда он приходит, я запираюсь в своей комнате. И не могу даже выйти облегчиться. Поэтому я запасаюсь едой и отсиживаюсь в своей берлоге, читаю о том, что делать с этой, возможно, новой формой запора, которая, как я только что узнал на форуме, может означать кишечную непроходимость – иначе говоря, сильный или фатальный запор. Конец.

Форумчанка ДефеКейт Мосс[39] сказала, что запор может привести к смертельному исходу, и однажды ей пришлось воткнуть себе в нос трубку, чтобы откачать содержимое кишечника. А еще она посоветовала, в случае тошноты и болей в животе, обратиться в отделение неотложной помощи. Меня тошнит от одной только мысли об испражнении через трубку в носу.

Я набираю ключевые слова «мозг и запор» и задаю поиск. Перехожу по ссылкам, прокручиваю несколько страниц. Я читаю кучу материалов и остаюсь ни с чем. Так и летит время. Ссылка за ссылкой – и вас уносит аж в XII век. И вдруг оказывается, что уже шесть утра, и мама стучит в дверь, уходя на работу в Индейский центр – куда пытается пристроить и меня, уговаривая подать заявление.

– Я знаю, что ты еще не ложился, – говорит она. – Я слышу, как ты там щелкаешь по клавиатуре.

В последнее время я стал слегка одержим мозгом. Пытаюсь найти объяснения всему, что связано с мозгом и его частями. Беда в том, что информации слишком много. Интернет – своего рода мозг, вскрывающий мозг. Теперь моя память в полной зависимости от интернета. Нет смысла запоминать что-то, если он всегда рядом. Точно так же когда-то все знали номера телефонов наизусть, а теперь не могут вспомнить даже свой собственный. Запоминание само по себе становится старомодным.

Гиппокамп – часть мозга, связанная с памятью, но я не могу точно вспомнить, какова его функция. То ли гиппокамп выступает хранилищем памяти, то ли подобен щупальцам памяти, которые проникают в другие участки мозга, где она на самом деле хранится в узелках, складках или карманах? И всегда ли он активен? Выдает ли воспоминания, воспроизводит прошлое, не дожидаясь запроса? Набирает ли в строке поиска ключевые слова, прежде чем я успеваю подумать об этом? Прежде чем успеваю подумать, что думаю вместе с ним.

Я узнаю, что тот же нейромедиатор, что связан со счастьем и благополучием, предположительно имеет отношение к пищеварительной системе. У меня явно что-то не так с уровнем серотонина. Я читал о селективных ингибиторах обратного захвата серотонина, которые являются антидепрессантами. Не придется ли мне принимать антидепрессанты? Или принимать их повторно?


Я встаю и отхожу от компьютера, откидываю голову назад, разминая шею. Я пытаюсь подсчитать, сколько времени провел за компьютером, но, когда запихиваю в рот кусок пиццы двухдневной давности, мои мысли уносятся к тому, что происходит у меня в мозге, пока я ем. Не прекращая жевать, я кликаю на другую ссылку. Когда-то я читал, что ствол головного мозга составляет основу сознания, что язык почти напрямую связан со стволом мозга, и поэтому еда – самый прямой путь к тому, чтобы почувствовать себя живым. Эти чувства или мысли прерываются страстным желанием выпить пепси.


Заглатывая пепси прямо из бутылки, я смотрю на себя в зеркало, которое мама повесила на дверцу холодильника. Неужели она сделала это для того, чтобы я мог увидеть себя, прежде чем полезу за едой? Неужели хотела сказать: «Посмотри на себя, Эд, посмотри, во что ты превратился, чудовище»? Но это правда. Я страшно опух. Все время вижу свои щеки, как носатый человек всегда видит свой шнобель.

Я выплевываю пепси в раковину за спиной. Оглаживаю щеки обеими руками, потом трогаю их отражение в зеркале, втягиваю щеки, прикусывая изнутри, пытаясь представить себе, как могло бы выглядеть мое лицо, если бы я скинул фунтов тридцать[40].