Клинки и крылья

НО ПОМНИМ МЫ…

Рассудок, умная игра твоя –

Струенье невещественного света,

Легчайших эльфов пляска, – и на это

Мы променяли тяжесть бытия.

Осмыслен, высветлен весь мир в уме,

Всем правит мера, всюду строй царит,

И только в глубине подспудной спит

Тоска по крови, по судьбе, по тьме.

Как в пустоте кружащаяся твердь,

Наш дух к игре высокой устремлён.

Но помним мы насущности закон:

Зачатье и рожденье, боль и смерть.

Герман Гессе (из романа «Игра в бисер»).

Перевод С. Аверинцева

ПРОЛОГ

Старые горы, Гха’а (город агхов)

Ночью Кетхе, дочери Кольдара из клана Белой горы, снова приснился Бадвагур. Она не очень удивилась, потому что в последнее время это случалось всё чаще. Кетха даже не запомнила, что именно там, во сне, происходило: нечто запутанное, радостное и тревожное. Сеть из дорог в снегах, знакомый перевал, тёмное горло пещеры, где они с Бадвагуром виделись тайком от её родителей и брата, вождя клана… И, конечно же, камни. Их цвета проступали на сколотых гранях грубо и медлительно, но потом умелые пальцы резчика придавали им более миролюбивый, осмысленный вид.

Просыпаться ей не хотелось.

Кетха встала раньше всех и, одевшись, тихонько толкнула дверь. В общей части дома было темно и пусто. Из спальни Тингора доносился раскатистый храп, за дверью родителей застыла тишина. Ноги Кетхи – маленькие и быстрые, как у истинной агхи, – ступали мягко и не создавали шума, но всё равно каждый выдох казался ей оглушительно громким. Что будет, если кто-нибудь проснётся и выглянет?..

Она вздохнула, пряча под накидку растрёпанные со сна волосы. Стянула ремешки ботинок из козьей кожи, одёрнула платье, мельком – по привычке – заглянула в зеркальце: если честно – так себе, круглощёкое и заспанное лицо… Бадвагур, пожалуй, никогда не видел её такой; и слава духам гор. Если они всё-таки поженятся («Не если, а когда», – сердито исправила себя Кетха: ведь она (сердце тут всё ещё пропускало удар) – его наречённая невеста), то, может быть, увидит. А может, и нет: мать учила Кетху, что хорошая жена должна оставаться самой красивой агхой для своего мужа… Или хотя бы пытаться – если уж вместо алмазного сияния ей досталась тусклая миловидность берилла.

Кетха наскоро собралась; от волнения лицо стянуло неосознанной улыбкой. Проснётся ли брат? Вряд ли. Вчера Тингор опять допоздна засиделся с делами, добивая и без того подслеповатые глаза над громадной пергаментной книгой, куда вносились записи о судебных разбирательствах в Гха’а. Как и всякая агха, Кетха не умела читать, так что ряды жирных (а на первых страницах – старых и выцветших), угловатых рун оставались для неё почтенной тайной. Отец с гордостью (он вообще гордился Тингором так, что это иногда смущало посторонних) рассказывал Кетхе, что именно её брат, его крутоплечий сын, теперь отвечает за закон Семерых в Городе-под-горами. Полагалось радоваться и удивляться каждый раз так, будто слышишь впервые: отец давно начал повторяться и забывать, о чём уже говорил. Мать шикала на Кетху, если в нужных местах речи она не улыбалась.

В последнее время Тингору, кажется, вообще всё больше доверяли среди Семерых – вождей кланов Гха’а, совет которых испокон веков решал все внутренние дела. Кумушки с их яруса, собираясь вечерами вокруг пещерного источника, шептались о том, что старый Далавар начинает сдавать. Тингор – молодой, отчаянный и настроенный на свирепые битвы с людьми – начинал завоёвывать любовь города. Пожалуй, он один во всём Гха’а осмеливался открыто радоваться падению Ти’арга, который столетия назад своим возвышением оттеснил агхов далеко в горы и обрёк их на нищету. Люди, по его мнению, как были, так и остались врагами детей гор, и ничто в мире не способно закончить эту древнюю вражду.

Так думали многие, но лишь Тингор кричал об этом на каждом углу; в такие моменты его глаза краснели, а в уголках губ скапливалась слюна. Кетхе становилось грустно и слегка противно, когда она видела его таким. «Пусть они перегрызутся друг с другом и вернут нам наконец-то место в Обетованном! – пытаясь кричать повнушительнее, Тингор постоянно срывал голос и задыхался. – Если только королева Хелт и додумалась до этого – прекрасно, пусть делает с южными королевствами, что ей угодно, а потом поделит их с нами. Проще будет ужиться с Альсунгом, чем со лжецами из Ти’арга и Дорелии – сколько раз… – (тут Тингор обычно тыкал пальцем в сторону архивов Гха’а – или в ту сторону, где они, на его взгляд, должны были находиться), – сколько раз их короли обманывали наших предков? В любой нашей хронике об их подлости больше страниц, чем о нашем величии!..»

Вздохнув, Кетха натянула пояс с серебряными бляшками – он обозначал статус незамужней девушки. Одну из бляшек украшала крошечная фигурка из оникса – подарок Бадвагура; Кетха намеренно задержала на ней пальцы. За годы – долгие годы, с детства – у неё скопилось целое собрание статуэток Бадвагура: больших и маленьких, вырезанных небрежно или до занудности тщательно, в течение нескольких лун. На поясе была длинноволосая девушка с рыбьим хвостом вместо ног. Русалка. Кетха упоённо повторила про себя диковинное слово: от него веяло жутью, волшебством и морем – всем, чего она никогда не видела. На рисунки с женщинами-рыбами Бадвагур, конечно, наткнулся в архивах; он любил копаться там не меньше, чем работать с камнем. Наткнулся – и не мог уснуть несколько ночей, пока не вырезал сто шестой подарок для Кетхи…

Кетха опустила голову, на секунду замерев в тишине каменного дома. Ей вспомнилось то, что не должно вспоминаться, вернулась боль – свирепая, точно долгие зимние вьюги на перевалах. Нет спасения от такой боли.

На последнем Совете Семерых Тингор отдал голос за то, чтобы Бадвагура признали кхилиру – отщепенцем, изгнанником, нежеланным гостем под родным хребтом. Если он осмелится вернуться, входы в Гха’а будут для него закрыты – потому что нет иной судьбы для того, кто пролил кровь сородича…

Бедный Мунидар. Он был угрюм, но слишком уж любил пиво и (соответственно) грязноватые шутки. От Кетхи, как и от девушек вообще, стыдливо укрывали их смысл, но она, чуя грязь, вспыхивала всякий раз, оказываясь с Мунидаром в одной компании. Мунидар был недурным ювелиром, приятелем Тингора и доводился им (если Кетха правильно помнила) четвероюродным братом. Клан Белой горы долго оплакивал его, однако никто почему-то не спросил открыто – а Кетха спросила бы, будь у неё право на это, – как, собственно, могла произойти такая беда? Пусть Бадвагур сбежал ночью, будто вор, вдвоём с вероломным некромантом (именно так выражался Тингор, зачитывая обвинение), но что Мунидар – с оружием и в доспехах! – забыл в той же самой заброшенной шахте?.. Он не мог, просто не мог оказаться там случайно, и это мучило Кетху. Она не понимала, как может мать чувствовать то же самое – и смотреть на Тингора с прежней любовью.

Возможно, надо самой быть матерью, чтобы понять.

Кетха была уверена, что Бадвагур невиновен – а если виновен, то сам не сумеет жить с такой ношей и кается, наверное, ежечасно, поочерёдно исповедуясь над каждым своим резцом. Она ни мгновения не сомневалась в этом – и, вызвав семейный скандал, каталась у брата в ногах, умоляла его выступить в защиту Бадвагура… Ничего не помогло. Тингор пнул её тогда, будто собаку, а следом ещё и плюнул; Кетха, глупая простушка, забыла, что сильнее всего его бесят как раз женские слёзы. Ни отец, ни мать не заступились за неё: воля вождя свята для всего клана, и кровное родство тут совершенно не при чём – особенно если речь о дочери, бесполезном придатке к роду.

…Так что же всё-таки случится, если она разбудит кого-нибудь? Пожалуй, ничего особенного. Тингор разозлённо зашипит на неё (брат всё чаще срывает на ней гнев, исходя ненавистью к Бадвагуру и всему клану Эшинских копей), назовёт бесстыжей и гулящей, однако ни на что другое у него не хватит запала. Мать вспыхнет и скажет, чтобы Кетха не смела покидать дом без родительского разрешения, да ещё почти ночью и в одиночестве. Разве она хочет, чтобы честное имя их семьи к вечеру трепали по всему Гха’а? А отец… Кетха притронулась к шее – в горле ей снова, уже в который раз, мерещился горький шершавый комок. Отец молча запрёт её в комнате. И ещё, если будет не в настроении, пообещает найти для Кетхи нового жениха: знает, что это пугает её сильнее любых наказаний…

Никто в этом доме не забыл смерти Кадмута, сына Далавара, самого достойного воина и одного из лучших кузнецов в нынешнем Гха’а. Не забыл и не простил.

Никто – кроме самой Кетхи. Она считала, что и прощать-то некому – ведь глупо держать обиду на чёрное колдовство… А её слепые сородичи не уставали проклинать Бадвагура – так, будто он мог что-то изменить. Даже его поход в Ти’арг за волшебником-некромантом, который мог бы спасти их всех, не исправил их незрячести, не смягчил чёрствые, как мясо горных коз, сердца.

Бедный, бедный Бадвагур – взрослый мужчина телом, но сутью – совсем дитя… Затягивая ремешки ботинок из козьей кожи, Кетха вдруг заметила, что улыбается. От мыслей о Бадвагуре у неё теплело на душе, и она часто улыбалась – хотя иногда сквозь слёзы.

Она помнила всё, но Кадмута никогда не было в её снах. Любовь настигает агхов только однажды – и не покидает до тех пор, пока горы не примут их обратно в своё лоно.

Поёжившись от каменного холода, Кетха вышла на улицу. Весь ярус ещё спал – только негромко поскрипывали шестерёнки одного из гигантских лифтов. Он был сразу за поворотом, но Кетха двинулась к лестнице, чтобы не создавать лишнего шума. У стен подрагивали синие и бледно-зелёные светящиеся шары, закованные в железно-стеклянные панцири. Они всегда нравились Кетхе – но теперь навевали жуть. Она лишь сейчас осознала, что впервые осмелилась выйти в одиночку посреди ночи… Неужели в тревожном сне с Бадвагуром случилось что-то ужасное, а она по глупости забыла?

Запахнув накидку, Кетха осенила себя охранным знаком Катхагана. Если её заметит кто-нибудь (особенно кто-нибудь из мерзких друзей Тингора) – позора не оберёшься…

Кетха искренне считала, что дом её семьи стоит в самом красивом и уютном месте Гха’а – возможно, потому, что остальную часть Города-под-горами знала не очень хорошо. Очень удобным было отсутствие соседей, живущих вплотную: до самой лестницы тянулся ряд маленьких кузниц с треугольной эмблемой из молочно-белого опала над входами. Белая гора, их прародина – эти знаки нужны для того, чтобы клан не забывал о ней… Всего один из семи кланов Гха’а жил здесь изначально, другие были потомками агхов-пришельцев. Гаэ-но-катха – «ступавшими по чужим камням». И всё же их праправнуки куют здесь железо и машут кирками в шахтах так много веков, что все разделения давно утратили смысл.

Своя прародина есть у каждого клана Гха’а, но немного осталось древних агхов, помнящих другие времена. Кетха знала, что раньше весь могучий хребет Старых гор принадлежал агхам, как и часть Новых гор на юге Обетованного. И что под каменными толщами цвели и шумели десятки, сотни городов, подобных Гха’а…

Она всё это знала, но представить себе не могла. Для неё мир ограничивался Гха’а. Всё здесь было так знакомо, так правильно, и ей всегда не удавалось понять Бадвагура: отчего же его, неугомонного, постоянно тянет наверх?..

Ещё раз вспомнив о Бадвагуре, Кетха чуть не оглохла от звенящего стука сердца – а в следующий миг узнала в нём стук кузнечного молота. Кто-то, несмотря на время, трудится у наковальни… Странно. Среди агхов не принято бодрствовать по ночам.

Спускаясь, Кетха слышала, как стук приближается – значит, кто-то на нижних ярусах…

Ступени лестницы были сделаны ладно и крепко, как и всё в Гха’а; Кетха просеменила по ним меж двух колонн, каждую из которых украшала резьба, изображающая деяния агхов прошлого. Далеко вверх и вниз, в тёмное чрево гор, уходила каменная летопись с бородатыми фигурками в доспехах и шлемах. Пока рука Кетхи скользила по холоду кованых перил, она вспоминала, как Бадвагур критиковал эту резьбу. Вечно то одно, то другое казалось ему грубым, бессмысленным – или, наоборот, слишком неправдоподобным… Кетха не спорила: ему, конечно же, было виднее. Они вообще никогда не ссорились, даже в детстве, потому что легко соглашались друг с другом.

Кадмут был совсем не таким. Впрочем, она и общалась-то с Кадмутом от силы раза три… Их отцы сговорились быстро и без особых сложностей; Тингор – как-никак вождь клана – тоже очень поддерживал этот союз. Кадмут казался Кетхе слишком серьёзным и взрослым, почти стариком.

Стук становился громче – решительный, даже чуть бунтарский. Кетха забеспокоилась: кто бы это мог быть? Звук, кажется, доносится как раз со стороны Святого места – оттуда, куда она направляется… На два яруса ниже он стал совсем отчётливым, обрёл звонкую величественность, которую Кетха обычно не замечала днём, когда весь Гха’а жил одним стуком молотов.

В полумраке тускло сияла медная статуя Дагарат Доброй – жены первого вождя клана Эшинских копей. Она считалась лучшей врачевательницей среди женщин горного народа. Бадвагур рассказывал Кетхе, что этот вождь (имя его не сохранилось в хрониках), единственный из агхов, однажды бился с драконом и победил его. Было это, конечно, ещё в ту пору, когда драконы не покинули Обетованное… Сам Бадвагур был бы явно не против жить в ту эпоху. Он редко говорил об этом – смущался, – но Кетха о многом догадывалась сама. С Бадвагуром вообще было несложно догадываться самой: всё было будто бы ясно прорисовано на его широком, по-медвежьи выпуклом лбу.

Семья Бадвагура жила прямо за этой статуей, а ещё чуть дальше находилось Святое место. Кетха вздохнула, признавая своё поражение, и подняла голову: ей нет необходимости прятаться.

– Да благословит Катхаган твой молот, Котр, сын Бадвагура, – сказала она. Проклятая необходимость произносить это имя; хорошо, что сейчас не видно, как она покраснела. Бадвагура назвали в честь деда – распространённый обычай в Гха’а.

В темноте голос Кетхи звучал тоненько и как-то беззащитно; оторвавшись от наковальни, старый Котр посмотрел на неё. Точнее, сначала куда-то вдаль – в сторону чёрных точек пещер, виднеющихся вдали. В клане Кетхи их величали Приютом Нетопырей, а в клане Бадвагура – Ноздрями Скал (вариант родного клана, конечно, нравился Кетхе больше).

Наконец нащупав её полуслепыми глазами, старый Котр отёр пот со лба. Его волосы – курчавые, как у сына, и белые, будто жирное козье молоко, которое мать Кетхи ставит на стол к ужину, – промокли от долгой работы. Кетха не видела старика очень давно – безумно, непозволительно давно, если учесть, что провела в доме Котра почти всё детство. Это произошло не по её вине, но сейчас ей стало стыдно… И ещё она поняла, что скучала не только по Бадвагуру, но и по его отцу – единственному обитателю этого незрачного дома, который одной из стен привалился к кузнице.

– И тебе добра в каждом деле, Кетха, дочь Кольдара, – тускло откликнулся Котр. Кетхе показалось, что он не сразу вспомнил её имя. Ничего удивительного: в последние луны старик был так медлителен и погружён в себя… Большая, тёмная тягота томила его изнутри – в чём-то та же, что саму Кетху.

– Отчего ты так поздно работаешь? – нерешительно спросила Кетха. Старик выглядел одиноким и потерянным, ей хотелось обнять его. А ещё, конечно же, щипало женское любопытство: Котр успел встать так, чтобы закрыть от неё наковальню и то, что лежало на ней, – почти готовое.

– Отчего ты так рано не в родительском доме? – в тон ей прогудел Котр. В лукавом прищуре его глаз – карих и тёплых, как у Бадвагура, – Кетха узнала родное, давно знакомое выражение. – Девушкам не полагается бродить по городу в темноте.

– А кузнецам – будить соседей шумом.

Котр не ответил. Словно позабыв о присутствии Кетхи, он повернулся к наковальне и поднял с неё что-то длинное – необычайно длинное и громоздкое, учитывая его рост, невеликий даже по меркам агхов. По-молодецки крякнув, замахнулся (Кетха отшатнулась) и погрузил выкованное, всё ещё обжигающе горячее оружие в бадейку с водой, поджидавшую тут же. Раздалось сытое шипение, и над водой поплыли клубы пара. Кетха робко подступила поближе.

– Это меч, шохн Котр?.. Ты не успел выполнить заказ для кого-то из воинов? – Котр всё молчал, поэтому она осмелилась предположить другое: – Или, может, людские рыцари снова стали присылать заказы на оружие?..

А скорее всего, это меч для брата Бадвагура… Он давно служил в страже Гха’а и готовился, если верить слухам, пойти наёмником на поверхность, на людскую войну. Но только – тут Кетха совсем встала в ступор – меч всё-таки просто гигантский для него.

И, кроме того, почему Котр куёт его по ночам – так, будто это секрет?

Неужели?..

Котр распрямился и гордо поднял клинок над головой; блеск стали резанул Кетху по глазам, как грозовая молния. С восторженным ужасом она смотрела, как тонко и прочно лезвие лежит у кузнеца в руках, как стремительно оно сужается к концу, как упруго круглится позолоченное навершие… Котр тщательно выдавил ямку на рукояти, но пока она пустовала – дожидалась своего камня. Почему-то Кетха не сомневалась, что он будет красным: рубин или гранат, похожий на кровь.

– Это меч для меня, о девушка, – медленно проговорил Котр – дряхлый старик, который теперь выглядел совсем не по-старчески. – Длинный меч, как ковали раньше… Для меня или моего младшего сына, когда он вернётся. А ещё – для любого, кто захочет отстоять правду.

– Правду? – пробормотала Кетха. Она начинала понимать, но не верила своему счастью. – Так на самом деле ты не веришь в предательство Бадвагура? Не веришь в его преступление?..

– Я его отец, – с достоинством вождя сказал Котр, опуская меч. – Как я могу не верить в него? Как могу не желать его спасти? И как могу, – (тут карие глаза из тёплых стали ледяными – в Бадвагуре она никогда не видела такой ненависти), – смириться с тем, что творит твой брат и его сторонники?.. Нет, Кетха. – (Котр опять ссутулился, без всякого желания возвращаясь к обычному облику. Запоздалая искра, взметнувшись от наковальни, высветила двери кузницы у него за спиной). – Нет больше моих сил выносить позор, которому отдался наш народ. Страх волочет нас за собой, как козлят на убой.

Раньше Кетха не слышала, чтобы старый Котр говорил так долго (больше десятка слов за раз, подумать только!..), а самое главное – с такой горечью. Она прижала руки к груди, стараясь сдержать глупые, внезапно нахлынувшие слёзы; но перед глазами уже мерцала туманная пелена.

– Страх перед королевой Альсунга?

– О да. Страх перед королевой Хелтингрой, белой ведьмой… И теми древними силами, которым она служит, – Котр с отвращением потряс головой, не выпуская меча. – Твой Тингор и много кто ещё – да что там, почти все – думают, что мы не сможем им сопротивляться. Что биться против Альсунга в новой войне нет никакого смысла. А я думаю и вижу другое. – (Он любовно провёл заскорузлым ногтем по рукояти – в точности как Бадвагур водил по своей резьбе). – Никогда ещё агхи не были безропотными козлятами. Никогда не предавали тех, с кем были в союзе – даже если это «всего лишь Ти’арг», как говорит вождь Далавар… Раз ты увидела меч, я не стану больше скрываться, дочь Кольдара. Скоро придут большие перемены. Скоро все, кто захочет, смогут сражаться за свою свободу против тёмного колдовства.

– То есть… поддержать врагов Хелт?

– Вот именно, – кивнул Котр. – И дело моего сына. Чтобы он вернулся сюда оправданным… И чтобы смог взять в жёны одну упрямую, надменную девчонку. Ту, что ни разу не удосужилась заглянуть к нам за всё это время. Ты случайно не знаешь такую, дочь Кольдара?..

Вот это уже просто нельзя было выдержать. Кетха удивлялась, как не сломалась раньше. Шмыгнув носом, она бросилась к старику (он, к счастью, вовремя отложил своё творение) и молча уткнулась лицом ему в грудь.

…– Храни его, Катхаган. Храни его на земле, под землёй и в море. Храни его на войне и в мире, в пути и у очага, рядом с друзьями и врагами. Пусть камни под его ногами будут крепкими, как его душа и слово. Пусть уныние оставит его, как реки в наших горах весной оставляют ледяные доспехи. Смилуйся над моим сердцем, Катхаган. Смилуйся и приведи его домой.

Так шептала Кетха, дочь Кольдара из клана Белой горы, приникнув макушкой к стопам статуи Катхагана в тёмном каменном святилище. Но разноцветные камни статуи были холодны, а её глаза, сделанные из кусочков бирюзы, ничего не отвечали на её молитву.

ГЛАВА I

Лэфлиенн (западный материк). Пустыня Смерти, Молчаливый Город

Лететь на драконе оказалось для Тааль не так странно, как находиться в новом теле. Всё-таки высота естественна для майтэ; неестественно, лишь если дарит её кто-то другой.

Полупрозрачные кожистые крылья неуловимо-текучего цвета поднимались и опадали по обе стороны от Тааль. Сквозь них просматривались и небо, и песок Пустыни, щедро облитый рассветными лучами, и серовато-белые развалины Молчаливого Города, к которому направлялся дракон. Но крылья были вполне реальны, как и широкая, бугристая драконья спина под Тааль. Вдоль позвоночника дракона тянулась цепь гребней – изящно-заострённых, вместе напоминавших волну ряби на озёрной воде, – и Тааль, по совету своего нового спутника, уселась меж двух таких гребней. Обхватив новыми ногами позвоночник дракона, защищённый чешуйчатым панцирем (чешуйки в среднем были с ладонь Тааль и больше), она чувствовала себя почти уютно и совсем не боялась не удержаться – так, будто за спиной остались её собственные крылья…

Мелькнула тоскливая мысль: долго ещё придётся привыкать без них. Почему-то Тааль не сомневалась, что на этот раз крылья к ней не вернутся.

Возможно, не боялась она ещё и потому, что дракон летел невысоко и осторожно, без резких рывков или рискованных поворотов. Сама Тааль бывала очень даже склонна к ним, но его выбору сейчас скорее радовалась… Точнее, радовалась бы, если бы не была вот так, до отстранённого бесчувствия, ошеломлена всем происходящим.

Дракон разворачивался при помощи длинного, гибкого хвоста с острым треугольным наростом на кончике; взбираясь на своё место (с усилиями, потому что ноги нетвёрдо держали её), Тааль успела заметить мерцающие на хвосте разводы – по-видимому, когда-то его украшал богатый узор, словно на крыльях бабочки. Когда-то – когда дракон ещё не обрёл вот такую полувоздушную форму. Тааль хотелось верить, что он не всегда был таким, не всю жизнь… А сколько живут драконы? От одной мысли об этом у неё перехватывало дыхание – сильнее, чем от жаркого ветра, бьющего в лицо. За весь короткий полёт она больше ни разу не оглянулась на хвост, но ощущала, как каждое его движение упруго отзывается в драконьем позвоночнике.

Проводник Тааль сидел впереди, за следующим гребнем, и она обхватила его спину неуклюжими руками, беспёрыми, лишёнными когтей; как и ноги, они пока казались чем-то чужеродным, пригнанным кое-как. Или, может быть, иллюзорно-призрачным, подобно дракону… К слову, Тааль подозревала, что её бескрылого спутника тоже разве что с натяжкой можно назвать живым. Его кожа, конечно, была не прозрачной и ртутно-текучей, а просто бледной и прохладной, несмотря на палящее солнце; ветер путал лёгкие тёмные волосы, небрежно собранные в хвост какой-то тесёмкой; чуткие пальцы то и дело дотрагивались до драконьей чешуи там, где туловище переходило в шею: бескрылый направлял полёт, и гигантское существо подчинялось каждому ласковому прикосновению. Но Тааль, смущённо касаясь узкой спины и ощущая вздымавшиеся от дыхания рёбра под тонкой тканью одежды, всё же отлично видела, что её спутник не отбрасывает тени. Видела она и то, как солнце временами начинает просвечивать сквозь его скулы и высокий открытый лоб; и ощущала, как весь его облик, по мере приближения к полуразрушенным стенам, становится всё более бестелесным – сотканным из теней, и лунного света, из чужих снов и чужой памяти. Плоть то истончалась и таяла под её руками, то вновь обретала плотность – как только она задумывалась об этом. Тааль не знала, смущает ли бескрылого своей наблюдательностью, и мысленно благодарила его за молчание.

Молчание, впрочем, тянулось не так уж долго: полёт скоро подошёл к концу. Увидев, как приближается земля, Тааль испытала знакомый укол сожаления. Лишь в небесах, пусть даже невысоко, можно быть по-настоящему счастливым… На земле возвращаются боль, и тревога, и невыполненные обязательства с дурными снами, с чередой суетных забот. Они приходят, как только воздушный океан перестаёт колыхаться под ногами, а пьянящая свобода – врываться в лёгкие. Лишь в небесах можно сполна чувствовать, что живёшь.