Ованес Азнаурян
Три церкви
Как потускло золото, изменилось золото наилучшее! Камни святилища раскиданы по всем перекресткам (4:1).
Отцы наши грешили: их уже нет, а мы несем наказание за беззаконие их (5:7).
Пророк ИеремияАрмения – потусторонняя страна.
Алиса Ганиева© Азнаурян О., текст, 2019
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019
Пролог
На обочине дороги, горной, извилистой, неспокойной, превращающейся порой в тропинку, а то и вовсе исчезающей – так что машина вынуждена была ехать наугад, вернее, «на ощупь», – был родник в скале, и они остановились, чтобы запастись водой.
Воздух был чистым и с утра свежим. Дул легкий ветерок. Выйдя из машины, Нонна сказала, что все-таки удивительно, какой здесь чистый воздух, не то что в городе, где нечем дышать. Она это говорила каждый раз, когда они ехали в Берджи, то есть почти каждое воскресенье, и ему, Гарику то есть, это уже надоело и стоило невероятных усилий, чтобы сдержать себя и не взорваться, а только вздохнуть: «О, господи!» – на что Нонна не обратила никакого внимания.
Наполнив канистры, они вернулись в машину; Гарик завел мотор, и они поехали дальше. Дорога все время уходила вверх.
Они были муж и жена и ехали в горное село Берджи, которое находилось в пятидесяти километрах от города Еревана, где они жили. В столице они оба и работали врачами.
Несмотря на относительную близость, до Берджи можно было добраться лишь за час, а то и больше. Дорога была опасной и настолько узкой, что на ней две машины вряд ли могли поместиться рядом, а бесчисленные повороты просто изводили водителей. Справа были скалы, грозно свешивающиеся над дорогой и пугающие водителей частыми камнепадами; слева же на протяжении всего пути была пропасть. А далеко внизу была долина, выжженная солнцем. Сверху, с дороги, были видны три села, находящиеся друг от друга на небольшом расстоянии (во всяком случае, так казалось сверху), кажущиеся тремя зелеными островками среди этого безжизненного океана. Дальше поднимались цепи высоких синих гор, которые были видны из-за не сгустившейся пока еще дымки. За горами была уже другая страна.
– А интересно, как там, за горами? – спросила Нонна, открывая одну из маленьких канистр, чтоб выпить воды, и выливая воду себе на юбку в цветочках. У нее были красивые волосы, красивые ноги и красивые очки.
– Не знаю, – ответил муж. – Не все ли тебе равно? – Гарик переключил скорость и, секунду посмотрев на горы, снова сосредоточился на дороге.
На этой дороге часто случались аварии. Недавно, например, в пропасть из-за тумана свалился рейсовый автобус, возивший отдыхающих из пансионата в город. Пансионат этот был в поселке Кармрашен, и пассажиры автобуса все ехали в Ереван. В Ереване они должны были сесть в самолет и лететь по домам, но все они, в том числе и шофер автобуса, погибли. Автобус с трудом вытащили из пропасти с помощью огромного крана.
Гарик почему-то вспомнил об этой аварии. Это было как раз на этом участке пути, и, несмотря на то что он знал все повороты и вообще всю дорогу наизусть, решил быть внимательным и не рисковать.
Было лето, и было утро, и было прохладно, и дымка еще не сгустилась над долиной и не скрыла синие горы, за которыми была другая, бог весть какая страна, но уже через час-полтора все изменится. Станет невыносимо жарко, асфальт закипит, и от этого станет еще жарче; синие горы исчезнут, исчезнет и долина внизу, и три села уже не будут видны; все изменится, как будто и не было ничего…
Впереди был последний поворот, который Гарик отлично взял. Подъем кончился и пропасть слева тоже, и уже пошли поля. Справа тоже было поле, у края которого начинались дома, поднимаясь по склону невысокого холма. Дом друга Гарика и Нонны, к кому они приезжали в гости почти каждое воскресенье, был одной из нижних в этой лестнице из домов, и из окон открывался прекрасный вид на поля и долину внизу.
Машина остановилась у зеленых ворот. Нонна вышла и, потянувшись, сказала, что удивительно, какой здесь великолепный воздух, не то что в городе…
«Ну и черт с тобой!» – подумал Гарик и пошел открывать ворота.
Догадывалась Нонна уже давно, но неделю назад убедилась в том, что Гарик завел себе любовницу. «Поживем еще немного так», – думала Нонна, у которой были красивые волосы, красивые ноги, красивые очки и юбка в цветочек. Но она не знала, что очень скоро Гарик бросит все, бросит Ереван и поселится в этом самом поселке Берджи. Он будет звать с собой и ее, но она не согласится…
Часть первая
Глава 1
Унан был коренным арцвабердским крестьянином. Занимался земледелием и садоводством. Был знаменитым в округе кузнецом и родил троих сыновей: Григора, Ахагюла и Месропа. Первую мельницу в Арцваберде, которая действовала многие годы, построил именно он. Прибыль же с нее распределялась поровну между семьями сыновей, которые разделились, построив собственные дома, но все равно продолжали жить одной большой и шумной семьей.
Григор долгие годы был кехвой[1]. Ахагюл же, известный своей начитанностью, мудростью и стремлением к самообразованию, стал земледельцем, посадил большой фруктовый сад. Ну а Месроп в совершенстве владел ремеслами каменотеса, укладчика стен и кузнеца. Он также занимался садоводством. Говорят, стены медеплавильни, основанной в Дзорке предпринимателем из Шуши Мелик-Азаряном, воздвигал именно варпет[2] Месроп Унанян. Он же выстелил ложе первого в Дзорке оросительного канала, когда Дзорк только-только готовился стать городом.
У Месропа Унаняна было два сына – Ашот и Арам. Оба окончили местную двухлетку, а став постарше, уехали на заработки в промышленный город Баку. Арам стал работать на заводе, окончательно обосновался тут, обзавелся семьей. Погиб в результате производственной аварии в 1924 году, в возрасте сорока одного года. У него был сын, Грачик, который не вернулся с фронта Великой Отечественной войны.
Ашот в Баку надолго не задержался, уехал в Пятигорск, а потом, узнав о смерти отца, вернулся в родное село, чтобы стать во главе отчего дома. Женился Ашот в 1904 году на дочке почтенного Тер-Аветиса прекрасной Ашхен, которая родила ему четверых детей. Самым младшим из них был Аршак. Но 4 ноября 1914 года в возрасте двадцати восьми лет прекрасная Ашхен умерла, и дом Ашота осиротел. Ашоту с малолетними детьми – особенно с двухлетним Аршаком – помогали теща Ехсапет и свояченица Астхик. Как первую маму Аршак запомнил именно тетю Астхик. Ашот женился через три года во второй раз на вдове из села Мегануш, дочери Ависа, пользовавшегося большим общественным авторитетом как сельский глава. Ее звали Парандзем. Выбрал Ашот Парандзем еще и потому, что та была бесплодна, как ему сказали. Но это оказалось не так. Парандзем подняла пришедшее в упадок хозяйство и родила мужу восьмерых детей. Самого младшего, 1936 года рождения, Парандзем назвала Мамиконом в честь утонувшего в реке брата.
Период благосостояния длился недолго, и колесо истории Ашотова дома вновь завертелось вспять. В 1930 году колхозными стали коровы, овцы, свиньи, пчелы и даже двухколесная арба. Старшие дети, включая Аршака, покинули Арцваберд и обосновались в Дзорке, начав работать на медных рудниках. Ашот погиб в 1938-м: упал с дерева, собирая для колхоза орехи. Парандзем умерла в 1939-м, в возрасте сорока трех лет. В том же году обобществили большой фруктовый сад, посаженный некогда Ашотом. Двенадцать детей были вынуждены либо сами зарабатывать на пропитание, либо жить на иждивении родственников, старших братьев и сестер.
Аршак все детство провел в Арцваберде, а юность – в Дзорке. С малолетства помогал отцу Ашоту пасти скотину, ухаживать за садом. Перебравшись вслед за старшими братьями в город, Аршак получил образование в техникуме при медноперерабатывающем заводе и в дальнейшем уже никогда не покидал Дзорка, если не считать годы Отечественной войны. Женился Аршак на Соне из семьи бывшего священника села Арачадзор, дочери Шмавона, погибшего из-за схода лавины, когда он вез через перевал оружие для фидаинов[3]. У Аршака и Соны было три дочери – Норетта, Клара и Ашхен, названная в честь матери Аршака, которой он никогда не видел.
Аршак всю жизнь занимал высокие должности, с тридцатых годов работал в райкоме партии, а после войны был даже первым секретарем горкома, то есть мэром; тогда-то Дзорк стал действительно городом и начал процветать. Если поехать в Дзорк, то можно будет и в наши дни увидеть посаженные Аршаком платаны вдоль рек Ган и Чаги и пройтись по улицам, им же проложенным. Именно Аршак всю жизнь помогал самому младшему сыну отца от второго брака Мамикону, единокровному брату, взяв его жить в дом. Из дома Аршака и Соны Мамикон Ашотович ходил в школу, из их дома уехал учиться в Ереванский политехнический институт. Но Мамикона убили в шестидесятом году. Несмотря на высшее образование, полученное в Ереване, Мамикон Унанян вернулся и, обосновавшись в родном селе Арцваберд, стал простым механизатором. У него был отличный голос, он прекрасно пел. И вот однажды на своем комбайне, единственном, кстати, в колхозе, он собрал хлеб с полей, что простирались за селом Арцваберд, лег отдохнуть немного под деревом, за маленьким оврагом, и, по обыкновению, запел. Громко, звучно, прекрасно! В тот день он пел фидаинские песни, восхваляющие зоравара Андраника[4] и национальную борьбу. А потом заснул там же, в тени деревца, рядом со своим комбайном. Тогда и зарезал Мамикона азербайджанский пастух из соседней деревни Парахли, что пас своих овец на лугах неподалеку. Зарезал из-за песен…
В доме Аршака и Соны проживал также и сын фронтового друга Аршака – Сурена родом из села Багаберд. Когда Сурен умер, Аршак и Сона взяли к себе в дом его единственного сына, маленького Рафика, оставшегося сиротой. Он тоже из дома Аршака и Соны ходил в школу, из их дома уехал учиться в Ереванский политехнический институт, именно у них дома жил первое время, когда женился на Норетте, старшей дочери Аршака и Соны, пока не обзавелся собственной квартирой. Не без помощи тестя стал Рафик впоследствии директором дома отдыха в Кармрашене, потом занимал всякие чиновничьи должности, а потом неожиданно для всех разбогател. Аршаку Унаняну это не нравилось. Ему не нравились богатство и пронырливость зятя.
Аршак Ашотович, почетный гражданин города Дзорк, бывший первый секретарь горкома партии, бывший директор птицефабрики «Дзорк», бывший председатель Совета ветеранов войны и труда, к концу жизни писал автобиографию, историю своего рода и родного города. Ему многое не нравилось в новой жизни, и он лишь время от времени, вздыхая, говорил жене Соне:
– Больше всего жалею Мамикона. Он все пьет и пьет.
– Во всем виноват твой зять! Он тоже пьет! Поэтому и внук у тебя алкоголик. Виноваты Рафик и еще мир, который сошел с ума! – констатировала бабушка Сона. Бабушка Сона всегда считала неправильным, что Норетта, старшая дочь, назвала своего единственного сына в честь дяди, зарезанного азербайджанцем из села Парахли, то есть Мамиконом. Ведь и тот был назван в честь брата Парандзем, мачехи Аршака, утонувшего в реке Воротан.
– Да… – вздыхал обычно дедушка Аршак, соглашаясь с женой. – Мир сошел с ума. – И думал: «Миры периодически рушатся. Рождаются и исчезают звезды, галактики. Рушится жизнь. И вот мир в очередной раз пошел к чертям». Но это уже было в девяностые, в эпоху страшных зим.
А пока…
A пока в очередной раз мир рухнул. Через семь лет после того, как погиб отец Аршака – Ашот, и через два года после того, как умерла Парандзем-мама€. В июне 1941 года, когда Аршаку Ашотовичу было всего двадцать восемь лет, в райкоме партии Дзорка состоялся пленум. На пленуме, как всегда, присутствовал сотрудник районного НКВД – Баграт Шаваршович Киракосян, комиссар НКВД («полковник Баграт», как он любил представляться. Комично это звучало, по правде говоря. Высокий, красивый, усатый, сероглазый «полковник Баграт».) Он-то и выступил в конце заседания с речью, в которой, коснувшись международного положения и приведя цитаты из речей великого вождя всех времен и народов Сталина, указал на то, что в Дзорке все еще проживают недобитые интеллигентские личности старой формации, которые могут быть опасны именно в силу своего гнилого происхождения – таких людей надо арестовывать, и если не расстреливать сразу, то хотя бы отправлять в ссылку. Тогда это называлось «чистками».
– Например, – сказал Баграт Шаваршович, – небезызвестный в Дзорке школьный учитель Айк Ависыч! Да, именно Айк Ависыч. Неизвестно, как он учит наших детей и насколько вредно его «воспитание» в целом. Арестовать! Причем надо добиться того, чтобы в этом деле – в деле очистки нашего города от недобитых интеллигентов – работники райкома принимали самое действенное участие. Поручим подобные дела нашим младшим товарищам. Мы предлагаем разоблачение школьного учителя поручить Аршаку Унаняну. И ничего, что Айк Ависыч – кери[5] товарища Унаняна. Аршак Ашотович, хоть и член партии, сам был сыном середняка, и поэтому мы обязаны проверить его. Мы, товарищи, должны быть бдительными относительно своих собственных рядов…
Сразу после пленума член партии с 1930 года товарищ Саргсян, человек уже пожилой, держа в руке смешную фетровую шляпу, со всех ног бросился в сторону железнодорожного депо. Двадцативосьмилетнего Аршака Ашотовича Унаняна он нашел именно там. Подойдя к нему очень близко, товарищ Саргсян быстро зашептал ему в ухо, почти не размыкая губ:
– Был пленум. Тебе поручили фактически арестовать Айка ами[6], но ты не должен этого делать, потому что он брат твоей матери. Поэтому сделай так, чтобы тебя не нашли в Дзорке сегодня: тебя отправили в Баку передать тамошним товарищам секретный пакет. Вот этот пакет. Должен был отвезти я, но отвезешь ты, потому что я «заболел». Все.
Аршак Ашотович все понял и прямо в железнодорожном депо сел на лошадь и ускакал в Баку. Айка Ависыча все равно арестовали. И сослали на Алтай. В родной Дзорк он вернулся уже после ХХ съезда партии[7]. Но зато Аршак Ашотович не запятнал свою совесть и остался жив (ведь если бы он не выполнил решение пленума, его наверняка расстреляли бы). А 22 июня 1941 года началась Отечественная война, и уже всем было не до него – мир был разрушен в очередной раз.
Война закончилась для Аршака Унаняна чуть позже, чем для других. До сорок шестого года он оставался в освобожденной Праге и вернулся оттуда с необычным подарком для бабушки Соны: набором из скатерти и шести салфеток, красиво расшитых узорами. Так вот: скатерть и пять салфеток были голубого цвета, а одна – желтого. На недоуменный вопрос бабушки Соны, почему одна салфетка другого цвета, Аршак объяснил, что такой же набор приобрел его боевой товарищ Сурен из Багаберда. Только у Сурена скатерть и салфетки были желтыми. Вот они и обменялись одной салфеткой в память друг о друге и о Праге. Этот набор бабушка Сона хранила до конца своих дней. Несмотря ни на что.
Уже после войны у Аршака и Соны родилась третья дочь, Ашхен, любимица. А в марте 1974 года – любимый внук, Аристакес. Мужа Ашхен звали Вардан. Ашхен и Вардан познакомились восемнадцатого мая.
Ашхен прекрасно помнила этот день. Был чей-то день рождения, и Ереван, куда Ашхен приехала учиться на филфак Государственного университета из родного Дзорка, был весь заснежен тополиным пухом, а на улицах продавали сирень…
Еще совсем недавно всем казалось, что наступил решительный поворот в истории ХХ века: рождались новая музыка, новая поэзия… Молодежь поверила в будущее, потому что жить стало немного легче. Были шестидесятые с их «yes, yes, yes», а до «no, no, no» семидесятых было еще далеко.
Совсем еще недавно, в 1959 году, победила революция на Кубе, и Фидель Кастро стал героем. Сочинялись песни о «борбудос», и в газетах появлялись фото Фиделя в обнимку с Эрнестом Хемингуэем. Все читали Хемингуэя, и каждый считал своим долгом иметь дома его фотографию, где он в толстом свитере, и уже ясно было, что Хэм пишет лучше, чем Ремарк, хотя и «Три товарища» знали все наизусть.
Начиналась эпоха, эра свободы и великих иллюзий. Уже состоялась встреча Джона и Пола, хотя и Ричард Старки еще не знал, что он помешан на кольцах, перстнях, и вообще еще никто не знал, что этот маленький мальчик с большим носом и есть Ринго Старр…
А в Париже уже пел маленький Шарль, и эпоха Эдит Пиаф и Анны Маньяни уходила в прошлое и становилась легендой.
Все были влюблены в Джона Кеннеди, и никто еще не думал, не предполагал, что возможен Даллас, и мир был благодарен ему за телефонный звонок в Москву, спасший Карибы и весь мир.
В ереванских кафе (например, в «Поплавке», или «Парусе», как теперь оно называется, напротив драмтеатра) часто звучали стихи. Просто кто-то вдруг вставал и начинал читать свои стихи. И уже были узкие брюки, и в моду вошли водолазки. Модно было говорить о физике, атомах, космосе (человек полетел в космос!!!), об альпинистах или геологах. Модно было носить бороду, пускаться в дальние походы с рюкзаком и гитарой за плечами. Жизнь казалась легкой, и за горизонтом таилось будущее, светлое-светлое…
Вардан и Ашхен точно помнили, что это было восемнадцатого мая, когда уже наступили семидесятые, и Ереван был заснежен тополиным пухом, и на улицах продавали сирень…
Они собрались у кого-то на дне рождения, все были молоды, пили шампанское и танцевали под «Beatles». Вардан сел рядом с Ашхен и курил сигарету за сигаретой, а она ела апельсин, и он сказал, что ему это напомнило Хемингуэя, и это сразу же подкупило ее, потому что она была помешана на «папе Хэме», особенно ей нравилась «Фиеста». Они познакомились, и он признался, что не любит «Beatles». Ей это показалось страшно оригинальным, хотя сама она очень любила песню «Мишель». Зато он был без ума от Шарля, и это решило все, ибо она тоже была от Шарля без ума. Ашхен решила, что это и есть ее Жан-Луи Трентиньян, хотя Вардан и не был гонщиком. В ту пору она носила прическу а-ля Анук Эме и поправляла волосы, совсем как героиня фильма «Мужчина и женщина». Ашхен очень любила этот фильм, правда, ему он не нравился, но в то время это не имело значения, а в тот самый день, восемнадцатого мая, ничего вообще не было, только она решила, что это – ОН. Вардан же вообще никаких решений не принимал и даже осознал, что любит Ашхен, много позже, и тогда они поженились. Ашхен мечтала дать своему сыну имя Аристакес. Это имя нравилось ей всегда, и Вардан принялся рассказывать, что был такой святой Аристакес Первый, который родился в Каппадокии, был вторым армянским католикосом, младшим сыном святого Григория Просветителя.
– Того самого Григора Просветителя? – спросила Ашхен.
– Конечно! Аристакес был сыном Григория Просветителя, который, в свою очередь, был сыном Анака из парфянского рода, убийцы отца царя Трдата Великого – Хосрова.
– Как ты много знаешь! – восхитилась Ашхен.
– А еще моего отца зовут Аристакес… – добавил Вардан.
И когда мальчик родился, Ашхен и Вардан дали ему имя Аристакес.
Глава 2
Тогда Аршак Ашотович Унанян уже построил дачу в Кармрашене, в двадцати четырех километрах от Дзорка, по дороге в Веревунк.
На дачу в Кармрашен ездили каждое лето. После девяносто первого года, то есть после наступления независимости, дачный поселок Кармрашен стал для дочерей Аршака и Соны и для внуков и внучек потерянным раем. Потерянным навсегда. После девяносто первого уже ничто не было таким, как прежде. Ведь миры периодически рушатся. Периодически рождаются и исчезают галактики и звезды. Периодически рушится жизнь.
А в те времена, когда еще казалось, что устоявшийся мир вечен, то есть до школы, в том счастливом большом детстве, маленький Аристакес жил у дедушки Аршака и бабушки Соны – осенью, зимой, весной в Дзорке, а летом – на даче, в Кармрашене. И Ашхен с мужем Варданом приезжали в Дзорк на поезде навещать сына. Иногда каждые выходные, иногда реже. А с некоторых пор мама Ашхен стала приезжать одна. И маленький Аристакес не понимал почему. И не понимал, где отец. Он только точно знал, что мама, когда уезжала, скучала по нему. И это его примиряло с разлукой.
В тот день, холодным январским утром 1978 года, на высоком подоконнике, в красивой светлой спальной комнате, на коленях, прижавшись лбом к холодному окну, сидел четырехлетний мальчик с коротко остриженными волосами. Он смотрел на улицу, на проезжающие внизу автомобили и спешащих куда-то прохожих. Недавно был Новый год, и воздух все еще пах празднично и по-новогоднему, и дух самого праздника еще не отшумел и не растаял. В гостиной стояла огромная елка с пятиконечной звездой на макушке, с тяжелыми, но хрупкими шарами; елка блестела всякими «дождями» и «серпантинами». А под большим столом в упаковочных коробках, которые мальчик имел привычку хранить, лежали игрушки. Его приводила в восторг мысль, что они все там, в гостиной, и так удивительно пахнут, эти новые игрушки. Можно было сидеть еще и еще на подоконнике в спальне, а потом пойти в гостиную, зажечь огни на елке, сесть на пол и, вытащив из-под стола новые игрушки, «знакомить» их со старыми. Это была такая игра, лицо мальчика при этом было сосредоточенно, а на душе – безмятежно счастливо, как бывает только в детстве, а детство у него было большое, очень большое и счастливое…
Аристакес часто прижимал к лицу игрушки и с наслаждением вдыхал новый запах. Это было время запахов, которые вскоре превратятся в воспоминания и не вернутся уже никогда.
Поставив машины в «гараж», он стал смотреть, как вращаются спиралеобразные ленты в электрическом камине и отбрасывают странные тени на экран. Перед камином мальчик тоже мог проводить целые часы. Ему приятно было сидеть и чувствовать, как от электрического тепла у него пылают щеки и горят глаза. Как и очень многое другое, этот старый камин Арис запомнит на всю жизнь.
Потом в гостиную вошла бабушка Сона, принеся с собой запах чего-то очень вкусного.
– Хочешь пойти с дедом погулять? – спросила она.
– Да.
– Тогда давай одеваться.
И вот четырехлетний мальчик, одетый с помощью бабушки, стоит у входной двери и нетерпеливо смотрит, как медленно – о, слишком медленно! – одевается дед.
– Папи[8], скорее же! – крикнул мальчик, потеряв терпение.
– Снег не растает, – ответил с расстановкой дед и улыбнулся ему.
Они вышли на улицу. Воздух пах снегом, и мороз весело щекотал в носу. Быстро замерзшей рукой Аристакес держался за всегда теплую руку деда, и они шли по улицам маленького Дзорка.
Деда без конца останавливали знакомые, и он подолгу разговаривал с ними. А внук, решив сначала для себя, «добрый» ли знакомый или «злой», отходил в сторону и принимался играть в снегу. Часто, задыхаясь от восторга, Аристакес окликал деда и показывал на свое пальто, белое от налипшего снега, и тогда дед смотрел на него и улыбался…
Но вот очередной разговор закончен, и мальчик со стариком продолжили путь.
– А он добрый, этот дядя, или злой? – спросил мальчик, держась за руку деда и подпрыгивая от возбуждения.
– Скорее добрый, – ответил дед. – Он добрый и несчастный.
– А кто он?
– Это дядя Рафик. Ты его не узнал?
Мальчик ничего не ответил, и они пошли дальше. Когда проходили большой мост, он остановился, чтоб посмотреть, как течет внизу Ган. Летом Аристакес будет уже большой и с другими мальчиками пойдет ловить рыбу, стоя, как и они, в воде. А сейчас река спала, и на ней образовались островки, засыпанные снегом.
Дедушка был уже далеко и звал его. Мальчик подбежал к нему и, как обычно, взял за руку. И вдруг в голове его мелькнула потрясающая мысль: он нагнулся, набрал ковшиком ладони снег и лизнул…
– Не ешь снег! – сказал строго дед, отряхивая варежку внука.
– Но он вкусный!
– Здесь он грязный, – улыбнулся дед, а потом, подмигнув, добавил: – В сквере он намного чище…
Когда они дошли до парка, за которым была мэрия, пошел снег. Пошел снег, и стало темнеть, и было хорошо смотреть на желтые фонари в парке. Или же можно было просто стоять и, запрокинув голову, смотреть вверх, на черное небо, и чувствовать на щеках, губах и ресницах обжигающие снежинки. Мальчику было хорошо, тепло и даже жарко, и он поел-таки вкусного чистого снега, и щеки его пылали…
Мальчик огляделся и увидел деда, сидящего одиноко на скамейке. Он был весь в снегу, сквозь который кое-где чернело его старое пальто. Он сидел, как-то съежившись, держа руки в карманах. Мальчик понял, что деду холодно.
– Пойдем домой, папи, я устал, – сказал мальчик и поцеловал его в чисто выбритую щеку, как-то удивительно пахнущую дедушкиным «Шипром». Аршак Ашотович улыбнулся, улыбнулся так, как всегда улыбался, улыбкой, которую мальчик будет помнить вечно и вспоминать, когда становилось трудно.
– Пойдем, – сказал он, – тати[9] приготовила что-то вкусное.