Но разум, устав в давно проигранной битве, утихал, а его место занимало совсем иное.
Ведь верить всегда проще, всегда легче – во что бы то ни было, лишь бы была эта вера, лишь бы крепкой она казалась.
– На какой час назначено прибытие поезда? – спросил старик. Тишина в трубке, перебиваемая лишь потрескиванием и щелчками статических помех в телефоне, угнетала его; он не любил долгих пауз в разговоре.
– Если в наше время можно говорить о расписании, – ответил собеседник. – Около пяти.
– Анатолий Ефремович, вы сами будете присутствовать?
– Увольте, – нехотя произнес он. – Я встречу вас в приемной господина Савинова.
– Значит, он…
– Нет. Пока его не будет. Срочные дела. Вернется только вечером. Тогда и будут известны первые результаты, тогда же, как я понимаю, можно либо продолжать надеяться, либо послать все куда подальше. Потому как на новые поиски… – он не договорил. Вздохнул тяжело. И продолжил с новой строки:
– Если генерал успеет, он будет присутствовать на встрече. Я в любом случае, жду вас в семь. Тогда мы поговорим обстоятельнее. Всего доброго.
К манере прощания своего собеседника старик никак не мог приспособиться. А потому лишь по прошествии нескольких томительных секунд понял, что разговор закончен. И неловко попрощался сам с замолчавшей трубкой.
Глава третья
Старый городской вокзал. Он недалеко от моего дома, всего в пятнадцати минутах неспешной ходьбы. По улице до самого конца, она петляет, поднимаясь на холм, и там вливается в Привокзальную. Здание вокзала появляется неожиданно, возникая из-за густо насаженных вдоль железной дороги раскидистых тополей.
Трудно сказать, когда он построен. Очень давно. Вокзал всегда выглядел одинаково, и для семилетнего мальчишки, бегающего с уроков смотреть на поезда и для юноши, прибывшего на платформу в числе других призывников. Путь только по времени близкий, шесть часов в одну сторону. Но какое время придется провести там, говорить никому не хотелось. Ни до отправки на вокзал, ни в самом комиссариате, глухо, вполголоса поздравляя с почетной обязанностью.
Подъезжая к вокзалу в грузовике, в числе прочих призывников, отправлявшихся исполнять свой долг и право, я не мог не обернуться и взглянуть на знакомую площадь, видимую сейчас с необычного ракурса. От новостроя на противоположной стороне Привокзальной площади древнее строение с гербом города на фасаде и крупной надписью «Свията», скрывают раскидистые тополя; только преодолев их рубеж можно заметить столь резкую разницу стилей.
Да, рубеж…. От здания комиссариата до вокзала нас, двадцать человек, подвозит крытый фургон. Форму уже выдали, но приходить велели в штатском, и переодеваться только в приемной комиссара. Кто-то спрашивает об оружии, тонущих в общей настороженной тишине, комиссар усмехается.
– Позже, позже поговорите, – говорит он, снова повертываясь к окну и долго глядя на зелень кустов. – На самих сборах, как пройдете. Ну, да что об этом наперед загадывать, – и замолкает, и снова вглядывается, словно не решаясь сызнова повернуться к нам.
А когда все собраны, машина дает сигнал к отъезду.
– Ну, с богом, – произносит комиссар, неловко. И после паузы: – Идите, ребятки. Удачи вам.
Он провожает нас до выхода. А дальше, бегом, в фургон, преодолевая неумело, неловко, дощатый борт. Кто-то оступается, его подхватывают и буквально затаскивают внутрь.
– По местам! Отправляемся.
Сержант, коему поручено сопровождать нас в пути до самого рубежа, хлопает дверью полуторки, и та медленно выезжает из ворот комиссариата.
– Никого не забыли?
Странный вопрос, нам не сразу удается понять, что это всего лишь традиционная шутка.
– Кого забыли, пойдет пешком. В полной выкладке, – добавляет сержант, нервно улыбаясь нам в заднее оконце кабины. Шум мотора, резко усилившийся, как смех в ответ. Должно быть, эту шутку все новобранцы воспринимают всерьез. И никогда не смеются над ней.
И вот мы уже на вокзале. До прибытия литерного двадцать минут, но нас выстраивают на платформе. Уже жарко, солнце по-летнему обогревает землю, но мы все еще в теплых шинелях, которые не разрешается снять. Устав. Теплая погода невовремя, и не соответствует нормам командования.
Нас строят. Вскоре подъезжает еще одна машина, за ней еще две. Строй становится больше, теперь на платформе насчитывается рота новобранцев. Наш сержант дает команду «вольно» и разрешает все так же традиционно «оправиться и перекурить» – немногие следуют его совету.
Все это время мы находимся под крышей, коей закрыта платформа в месте обыкновенного прибытия вагонов первого класса – прямо напротив зала ожидания. Здесь прохладно и небольшой сквознячок, никому не хочется выходить на солнце, и потому колонна, даже распавшись, остается единым целым. Кто-то заводит новые знакомства, кто-то проверяет старые. Сержант бродит среди нас, неприкаянно разглядывая нашу молодость: не то пытаясь присоединиться к ней, не то отгораживаясь от ее лихого, отчаянного напора. Он немного близорук, это я замечаю только сейчас.
Сержант молчит, молчу и я; проходя мимо моей одинокой фигуры, он на мгновение останавливается, но снова повертывается на каблуках и продолжает мерить шагами платформу, большие пальцы рук заложены за пояс у самой бляхи, фуражка съехала почти к переносице. Он один без шинели, и этим выделяется, как и положено мало-мальски значимому человеку.
Я стою в стороне, у самого входа в зал ожидания, закрытый для нас. Оттуда на платформу смотрят настороженные, сочувствующие, любопытные взгляды нескольких десятков пассажиров, чей рейс отложен в связи с прибытием литерного. Они ждут когда их пустят на платформу, ждут терпеливо, но с тем затаенным раздражением, которое выливается в потирании рук, беспокойной ходьбе по залу, похлопывании себя по коленям, неразборчивом мотивчике, выстукиваемым пальцами по стене, стулу, скамье, по чему-либо твердому. Они ждут, точно так же как ждем и мы. Вот только пункты назначения у нас разные.
Рубеж далеко, в трехстах километрах, и уже так давно располагается в тех краях, так что жизнь дальше стокилометровой зоны от рубежа с течением времени пришла в норму, стабилизировалась, обустроилась, теперь лишь изредка прислушивается к однообразным сводкам информбюро. Это время измеряется почти целой зимой. С самого конца декабря, когда и был установлен новый рубеж.
И вот теперь, следом за внеплановым литерным, должна проследовать пассажирская «кукушка», что повезет запертых в зале ожидания по их делам в населенные пункты, расположенные ближе к рубежу, но не называемые прифронтовыми. Здесь само слово «прифронтовой» кажется чем-то столь далеким, столь неестественным для города, что его стараются не упоминать в беседах, на какую бы тему они не проходили. Здесь все еще другая жизнь. Та, что прежде называлась бы мирной.
Возможно, поэтому пассажиры отгорожены не только стеклянной, но и некой невидимой чертой. Несмотря на то, что пути следования у нас схожи, наша рота при полном обмундировании кажется чем-то неестественным в этом городке, к выстроившимся на платформе юношам можно обратится по-свойски, как прежде, пошутить, переброситься словечком; но вот разрешит нам ли ответить сержант?
И в этом все дело. Война длится уже второй год, она где-то далеко, чуть отходит, и городок вздыхает облегченно, чуть приближается, и жителям вновь плохо спится. Но все время остается где-то за пределами сознания, в тех далях, которые трудно пересечь взором, чтобы представить…. Да что можно представить? Вспомнить фильмы-агитки, репортажи с мест ведения боевых действий, прочесть вторые-третьи полосы газет о переброске дополнительных контингентов войск, о передислокации противника, о боевом духе и помощи населения, о тружениках тыла, самоотверженно отдающих себя для фронта, для скорейшей победы в войне, которой пока не видно конца.
Нет, это не то, все вышесказанное не поможет понять и почувствовать. Рубеж слишком далеко, а город, расположен хотя и в зоне досягаемости вражеской авиации, но за все время ни разу не подвергался ударам. Нет к тому причин: в Свияте отсутствуют оборонные заводы, здесь нет расквартированных тыловых частей, нет узловых пунктов, штабов, ставок; здесь нет ничего, что могло бы напомнить о продолжающейся более года войне.
И потому горожане и тревогой и состраданием смотрят на нас. Одетые в летние платья, сочувствуют парящимся в шинелях новобранцам, отправляющимся в одну из тыловых частей для прохождения ускоренных курсов молодого бойца. Молятся про себя или чуть слышно вслух. Говорят слова напутствия, которые нам не слышны. И – ждут нашего отбытия, барабаня нервно пальцами по столешнице. Они беспокоятся, но еще больше их тревожит само присутствие наше.
Преграда аккуратно пролегла меж нами.
В городе много мужчин призывного возраста, много их и в зале ожидания. Просто война, даже затянувшаяся, не коснулась всех, не вошла в каждый дом, и оттого чужда одним и кровавит сердце другим. И оттого еще взгляды, направленные на нас, столь различны.
Мы – третья партия молодежи, отправляющихся к рубежу, пока еще не на фронт, и неизвестно, когда именно нас отправят, и отправят ли. Прежние новобранцы несут службу в глубоком тылу. Положенные шесть месяцев, после них присяга, а затем, с каждым будет проведена беседа о дальнейших планах. Кто-то выберет контракт, у нас профессиональная армия и мы гордимся этим, тем, что противник воюет, напрягая все силы и средства, а нам достаточно опытных зрелых бойцов, а кто-то отправится домой, но уже в чине младшего лейтенанта. Возможно ожидая своей очереди, или молясь, чтобы она никогда не настала. Такое тоже возможно, ведь эта война не стала полномасштабной.
И потому нас провожают со смесью надежды и нетерпения. Война слишком неспешна, нетороплива. Она идет, как бы, между прочим, напоминает редкими похоронками и сообщениями, неизменным, как смена времен года и начинающимися обыкновенно со слов: «на всех позициях к текущему моменту существенных изменений не произошло». И далее, больше для того, чтобы занять время, идет отчет об имевшихся боестолкновениях, о потерях сторон. Их потери, конечно, неизмеримо большие, нежели наши. Так бывает всегда. В любой войне. И эта не исключение.
Она странная. Обе воюющие стороны будто чего-то ждут, к чему-то готовятся. И никак не могут определиться с намеченными очень давно планами: где и когда следует провести удар, долженствующий обеспечить превосходство в живой силе и технике, чтобы войска, придя в движение, колоннами, как на марше двинулись вперед, сметая все на своем пути.
Не сомневаюсь, что все этого ждут. Как ждем и мы. Ждем и надеемся, как и все юноши, в чьих жилах по-прежнему кипит горячая кровь предков, сражавшихся здесь столетия назад не на живот, а на смерть, что и нам доведется побывать в Решающем сражении, что и мы сможем внести свою лепту в создание Великой победы.
Идеология? Нет, скорее идеализм. Им заражены все, кто надевает форму.
Время течет медленно, чтобы немного отвлечь и нас и скопившихся в зале ожидания пассажиров, через репродукторы передают легкую музыку. Что-то незаметное, проскальзывающее мимо сознания, но оставляющее после себя странное ощущение какой-то легкости.
На противоположной платформе, из подземного перехода, – крыша над ним, уменьшенная копия вокзала – так же начинают появляться люди. Пока всего несколько человек, но и они изучающе смотрят на нас. Кто-то машет рукой, ему отвечают из серой массы шинелей. Родители, нашедшие способ и повод последний раз напутствовать чадо перед дальней дорогой.
Я вглядываюсь в лица тех, кто находится на противоположной платформе. Нет, и там не находится ни одного знакомого. Невыразительные, встревоженные лица, сливающиеся в одно: они о чем-то перекрикиваются с теми, кто подходит к краю, хватаясь за чугунные стойки пологой крыши, словно боясь поскользнуться и упасть на пути. Обыденные слова, даже они не претерпели изменений. Будь осторожен. Береги себя. Не посрами. Пиши как можно чаще. Дай нам повод узнать, все ли действительно в порядке, – словно войсковой цензуры в тех частях нет и в помине.
Голосов много, а речь одна. Постепенно она замирает. Сказать больше нечего. Сержант, прохаживающийся меж нами, дает знак отойти от края платформы. И смотрит на часы.
Я снова оборачиваюсь, смотрю на Привокзальную площадь. Но она пуста. Грузовики давно уехали, всего несколько легковых машин припарковано у вокзала. Я смотрю на них и не знаю, жду ли кого-то или уже нет. Странная пустота внутри.
Вдали слышится паровозный гудок. Видимо, литерный.
Нам дается команда строится. Люди на той платформе замолкают, и как и наш сержант, тревожно вглядываются в дымку, поднимающуюся с разогретой земли. Над далекими деревьями, за поворотом виднеются клубы дыма, все приближающиеся к станции. Музыка смолкает. Никто не замечает этого, взоры прикованы к полотну железной дороги, на котором вот-вот должен появиться состав.
Я снова оглядываюсь. Не успела придти. Или помешали придти: родители, обстоятельства, мало ли что. Сейчас неважно. Я расстаюсь с городом один, в толпе новобранцев, меня не провожают с той платформы, мне не машут через закрытые двери зала ожидания. Я не опечален этим. Так и должно быть. Родители мои ушли из этого мира давно, последние шесть лет я жил на попечении тетки, для которой мой отъезд на сборы не стал чем-то из ряда вон выходящим. Она или смирилась или предпочла уединение: за все эти годы мы так и не смогли найти общий язык.
