Кавказский синдром

3. Москва. Апрель 2001: Мовлади.

Поздняя осень стояла в горах. Пахло прелой листвой, холодом, первым недавно выпавшем снегом. Он и еще трое его сверстников, двенадцатилетних мальчишек – Мага, Ислам и Али – стояли у выхода из ущелья, выслеживали волка. Его отец впервые взял их с собой на охоту на серого, повадившегося таскать овец из стада.

Отец поставил их у выхода из ущелья, дал трещотки, а костер они разожгли сами. Сидели на корточках, ждали – когда волк появится, нужно напугать его шумом, треском, жарким огнем. И вот волк появился, пришел из темноты на бесшумных, мягких лапах. Остановился в отдалении, принюхался настороженно. И тогда Али не выдержал. Вскочил на ноги, заорал отчаянно, закрутил трещоткой. А волк прыгнул. Молча, без разбега, перелетел линию костра, и опустился на пружинистые лапы, резко и зло рванул за горло Али клыками, вырвал в момент его глотку, и, весь в крови, обернулся к ним, трем приятелям, так и не успевшим встать от костра. Он отчетливо видел глаза зверя – цвета глубокого, черного золота. И вдруг показалось, что волк улыбнулся ему. Одной пастью, окровавленной и грязной.

Мовлади дернулся во сне, крепко приложился головой о верхнюю полку и проснулся. Поезд подходил к Москве.

Состав скрежетнул длинным, неповоротливым телом, затормозил, вздохнул, зашипел и остановился у перрона. В коридоре вагона немедленно скопилась толпа, выход заставили сумками и чемоданами. Пассажиры топтались, наступая друг другу на ноги, и остервенело переругиваясь.

Он подождал, пока выйдут самые нетерпеливые, и спустился на перрон одним из последних. Ветер, прошумев по платформе, бросил в лицо знакомый запах вокзала. И он удивился: город, в который он возвращался теперь после стольких лет отсутствия, изменился, а запах – нет. Все так же разило мазутом, пылью, асфальтом, вонью общественного туалета, несвежими пирожками, жаренными на прогорклом масле. Запах чужой, враждебной, не принимающей тебя зоны.

Рыжая проводница с толстыми ногами в сетчатых чулках, пожелала ему счастливого пути и улыбнулась неряшливо вымазанным яркой помадой крупным ртом. В улыбке сверкнул золотой зуб. Жизнь в нищей изуродованной войной республике не сулила ничего хорошего. Только голод, разруху и смерть. И многие молодые ребята, не сумевшие вернуться назад, оставались здесь, в России, в поисках лучшей доли. Как правило, на попечении таких вот теток-любовниц. Это было лучше, чем возвращаться туда, где, пожалуй, не оставалось больше ничего из прошлой жизни. Лучше для многих. Но Мовлади искренне презирал подобных новоявленных альфонсов, твердо про себя зная, что мужчине не место у бабы под юбкой. Даже если у этого мужчины не осталось больше ничего, ни прав, ни голоса, ничего, кроме его ничтожной жизни.

Вот, теперь все было позади, и он, наскоро попрощавшись с надоедливой проводницей, поспешил влиться в толпу. Москвичи мало изменились – это он понял сразу. Все те же хмурые, озабоченные рожи, меряющие тебя оценивающим взглядом. Каждый норовит опередить, оттолкнуть, подставить.

Ему странно было вспоминать, что раньше, в те годы, когда он жил здесь, москвичи не вызывали у него такого острого отторжения, была ведь у них компания однокурсников, довольно дружная. Была даже и русская девушка Юля, симпатичная блондиночка-хохотушка, с которой у него сложилось что-то вроде романа. Был ли он тогда слеп, по-мальчишески наивен? Или это события последних двух-трех лет его так круто перетряхнули? Теперь же он не мог воспринимать окружающих его людей иначе, чем тупых, бездумных насекомых, спешащих в вечном потоке движения, единственная цель которого не останавливаться, не оглядываться, не думать.

«Люди не изменились, это я изменился, – понял он, прислонившись лбом к мутному окну автобуса. – И город, город изменился неузнаваемо».

Тогда, в середине девяностых, Москва была как провинциальная девка, неожиданно избавленная от необходимости изображать скромность и чопорность. Цепляла на себя все подряд – лишь бы поярче, повеселее! Заново отмытые после запустения советского времени раззолоченные и выбеленные церкви мирно соседствовали с аляповатыми, кое-как намалеванными рекламными плакатами; в витринах магазинов ухмылялись с обложек полуголые девахи, а в парках еще глядели с покосившихся щитов буквы выцветших лозунгов. Таким этот город тогда и запомнился ему – эдакой развеселой цыганщиной, избыточностью, чрезмерностью. Всего – слишком.

Теперь Москва стала другой – респектабельной, причесанной, светской. Научилась выдерживать правильный тон, появился и какой-никакой вкус… Любого приезжего теперь город окатывал враждебностью, указывал ему на его место. Вылизанные улицы теперь будто шипели, поджав губы: «Ты – чужой! Мы никогда тебя не примем! Убирайся в свой зверинец!» Впрочем, это все наверняка просто нервы, излишнее напряжение и усталость.

Часы на руке запищали, обозначая время предвечернего намаза. Закрыв глаза, он прошептал его беззвучно.

Дребезжащая электричка унесла его в пригород, где как раз ничего не изменилось, словно и не было этих пролетевших лет… Все те же посеревшие, покосившиеся домики, грязь, распутица; разбитые, раздолбанные дороги. Разве что новый торговый центр, выстроенный сразу за кольцевой автодорогой, бросился в глаза своим фальшивым пластмассовым шиком; да больше стало аккуратных чистеньких коттеджей и объявлений о продаже земли в элитных поселках.

От электрички ему нужно было еще пройти пару километров пешком. Он мягко спрыгнул на платформу, потолкался среди приехавших вместе с ним деревенских. Две коренастые бабки с трудом тащили здоровенную китайскую клетчатую сумку, плотно набитую продуктами. Подперев спиной облупленную стену станции, на полу сидела грязная, замызганная девчонка лет двенадцати. В драной куртке, в слишком больших для нее, забрызганный грязью бахилах. Поминутно расчесывая где-то разбитое колено, девчонка жалостливым голосом просила милостыню. Надутые старухи проковыляли мимо нее, не обернувшись, даже черствой булки не кинули…

Он на минуту остановился около нищенки, вынул из рюкзака половину лаваша и протянул ей. Девчонка впилась мелкими зубами в лепешку, но ныть не перестала:

– Дяденька, дайте копеечку.

Он покачал головой, и нищенка, не выпуская изо рта хлеба, выругалась:

– Ну и иди на хер, чурка носатая!

Он спустился по щербатым ступенькам, свернул налево, сверяясь с нарисованным планом, и двинулся вдоль узкой асфальтированной дороги. Впереди показались уже первые коттеджи нового элитного поселка Сосновка, а где-то за ним, по правую руку от дороги, должен был начинаться старый, еще довоенный дачный поселок – туда-то ему и было нужно.

Мовлади шагал по дороге, вдыхая прохладный весенний воздух; запах земли, только что освободившейся от снега – грязно-белого савана, набухших почек, первой зазеленевшей травы. Как опытный дикий зверь он привык, попадая в новое место, оценивать обстановку, прежде всего, и лишь затем уже искать, откуда исходит угроза. Но здесь все было спокойно – весна вступала в свои права, пробуждалась природа. Он как будто бы вспомнил, всей грудью вдохнул этот необыкновенный аромат, но никак не мог восстановить в памяти, что же он напоминает ему из его прошлой жизни. Запах чистой, только что скошенной летней травы, или, возможно, так пахли когда-то луга под бесконечно синим куполом неба? Там, где покатые вершины сиреневых гор цепляются за белоснежные шапки облаков, и ветер веет, там, где на душе становится так легко и спокойно… Усилием воли он стряхнул с себя накатившую вдруг ни с того ни сего печаль и ускорил шаг.

Далеко впереди, за высоченными заборами, расслаблялись отгородившиеся от жизни богачи. Они – Избранные, Хозяева. Им и дела не было до пробиравшегося по обочине дороги приезжего – ничтожество без машины; стоит ли задерживать на нем взгляд…

На подходе к Сосновке он увидел присевший на обочине большой черный джип. Гранд Чероки. Жалобно мигала аварийка. У заднего пробитого колеса присела на корточки стройная довольно таки еще молодая женщина. В ранних вечерних сумерках он не смог как следует разглядеть ее – увидел только темные блестящие волосы, двумя крыльями обрамлявшие бледное лицо; тонкие, хрупкие с виду руки, лихо орудовавшие домкратом – кажется, женщина собиралась самостоятельно менять пробитое колесо. Первым его побуждением было остановиться и предложить помощь. Он даже замедлил шаг и лишь потом, вспомнив инструкции – не вступать лишний раз в контакт, не давать повода запомнить тебя – прошел мимо даже не обернувшись.

Миновав чисто выметенные улицы нового поселка, он свернул к простеньким деревянным дачным домикам, приземистым и коренастым. Без труда нашел нужный участок, просунув ладонь в щель почтового ящика, достал ключ и отомкнул калитку, с облупившейся темно-зеленой краской. На участке еще кое-где серели островки снега, под ногами чавкала раскисшая грязь. Он поднялся по разбитому крыльцу, отворил дверь маленького, белого домика. На него пахнуло запахом старого нежилого помещения – сыростью, мышами, слежавшимися размокшими газетами, гнилью.

Поковырявшись в щитке у двери, врубил электричество, затем – не торопясь обошел дом, распахивая окна, оценивая свое новое жилье: просторная комната на первом этаже, она же и кухня (в угол втиснута старенькая электрическая плитка на две конфорки). Тесная прихожая, заваленная чьей-то стоптанной обувью; прямо из прихожей – шаткая лестница наверх. Наверху, под крышей, две крохотные комнатки: в одной – продавленный диван, в другой – раскладушка. Ничего, жить можно. Не побежишь ведь блевать, нанюхавшись чужого тряпья?

Он спустился вниз, включил плитку, проверил, работают ли конфорки. Затем извлек из рюкзака припасы: несколько зачерствевших за время в дороге лепешек, кусок домашнего пористого соленого сыра, пакет молотого кофе и простую медную турку – единственная роскошь, которую он решил себе позволить, не мог пить растворимую бурду.

Через час в доме пахло уже вполне человеческим жилищем – разогретыми лепешками, вареным кофе, табачным дымом – он так и не смог пока отказаться от курения, привязавшейся еще с армии. Света он не зажигал, сидел у окна в сгущавшихся сумерках – немногочисленным жителям поселка ни к чему замечать признаки жизни в давно пустующем доме? Шуршит себе кто-то в старой, давно покинутой хозяевами лачуге, зажигает свет, включает конфорки – и ладно. Может, бомжара какой залез погреться или сам хозяин вдруг наведался. Кому какое дело?

За окном быстро темнело. Осторожно ступая в полумраке – как учили в Армии, чтоб ни одна ступенька не скрипнула – забрался по шаткой лестнице на второй этаж, и завалился на застонавшую под его весом кровать, предусмотрительно сунув под слежавшуюся несвежую подушку потертый «Токарев», и тут же провалился в черный, обморочный сон.

4. Москва. Весна 2001. Вера.

День не задался с самого утра. Проснулась Вера от того, что в спальне с грохотом обрушился карниз. Открыв глаза, она несколько минут ошарашено моргала, разглядывая повисшую поперек окна деревянную балку и осевшую на полу пенным сугробом белую штору. С комода на нее нагло щурился иссиня-черный кот Барс, единственное существо мужского пола, сумевшее всерьез и надолго обосноваться в ее квартире, и будто бы безмолвно вопрошал: «Ну и что ты со мной за это сделаешь, хозяйка? Может, отлупишь? Как же, слабо тебе!»

– Сволочь! – обругала кота Вера и запустила в него тапком, намеренно промахнувшись на добрые полметра.

Потом встала, влезла на подоконник, оценивая размеры причиненного ущерба и одновременно в который раз задаваясь вопросом, как это ее угораздило пригреть подобную беспринципную помоечную животину.

Вообще-то Вера была категорически против животных в доме. Все эти умиленные писки по поводу бархатистых новорожденных щенков или пушистых котят были ей чужды. Впрочем, как и унылые рассуждения одиноких женщин, что, вот приду, мол, домой, хоть живая душа встретит. Вере ни к чему были в доме посторонние души, как живые, так и мертвые. Темноты и одиночества она не боялась тоже.

А Барс… Барс появился у нее случайно. Однажды вечером нахально вломился вслед за ней в квартиру с лестничной площадки и отказался выходить. Вера гнала его, пыталась вытурить из дома шваброй, брызгала на мерзавца водой из утюга – все было бесполезно. Захватчик встречал ее попытки выселить его с надменным спокойствием и ледяным презрением. И Вера сдалась – в конце концов, она ценила характер, и в людях, и в животных. Барс поселился у нее в квартире, жил независимо, иногда исчезал куда-то на несколько дней, потом неизменно возвращался. В общем, хлопот с ним почти не было – за исключением мелкого бытового вредительства.

Не такого уж и мелкого, впрочем, – вздохнула Вера и, вооружившись молотком, принялась прилаживать отодранный карниз на место. Далеко внизу гудела неугомонная Тверская. Высота была приличная – старый сталинский дом с четырехметровыми потолками, шестой этаж. Квартиру эту выделили когда-то отцу за неоценимые заслуги перед отечеством. Теперь же, когда дражайший родитель почти полностью перекочевал на дачу, хозяйкой здесь была Вера. Отец лишь иногда ночевал в своей комнате – если допоздна задерживался в городе.

На улице светило солнце, на табло центрального телеграфа напротив высвечивалась температура воздуха – плюс семнадцать градусов. Сновали туда-сюда блестящие иномарки, спешили по своим делам люди, повеселевшие, скинувшие, наконец, по случаю первого по-настоящему весеннего дня тяжелые пальто и куртки. И Вера, зажав зубами пару гвоздей, пообещала себе, что выходка наглого засранца не испортит ей настроения.

Днем она встречалась с руководителем рекламного агентства Хрустовым, у которого хотела заказать билборды с рекламой своего конноспортивного клуба. Кабинет у него был маленький, темный, весь увешанный глянцевыми фотографиями разработанных его конторой фирменных стилей. Со стен на Веру уставились разнообразно изогнутые девки, с выкрашенными в нелепые цвета лицами. Таким нехитрым способом хозяин рекламного агентства, вероятно, пытался продемонстрировать лоховатым клиентам непрошибаемую креативность своих дизайнеров.

Сам хозяин заведения восседал напротив Веры, за широким столом, стеклянная поверхность которого была завалена бумагами. Говорил он много и убедительно, поминутно теребя свисавшие по сторонам пухлого лица длинные волосы – то забирал их в горсть, то накручивал на палец. Вера не могла избавиться от брезгливого ощущения, что длинные волосы рекламщика от этой постоянной трепотни давно стали сальными и неопрятными. Да, собственно, и сам велеричивый директор показался ей каким-то несвежим, измызганным – еще эти его жадные потные глазки. Чтобы не смотреть на именитого дизайнера, она уставилась в булькавший за его спиной огромный аквариум. Там, по красиво наваленным на дне декоративным булыжникам усердно пыталась взобраться на самый верх большая неповоротливая черепаха.

– Поймите, что правильно разработанный и хорошо отрисованный логотип открывает перед вами неограниченные возможности с точки зрения использования его в рекламе вашей фирмы, – театрально вещал Хрустов. – Мы можем предложить сувенирную продукцию с вашим логотипом – календари, ручки, пепельницы…

Черепаха, практически добравшись до вершины каменной пирамиды, сорвалась с последнего уступа и брякнулась на дно аквариума. Вера, не сдержавшись, прыснула. Хрустов воровато оглянулся, не понимая, что в его кабинете могло вызвать такой взрыв веселья у этой холодной сдержанной бабы.

– Андрей, мы, кажется, немного отвлеклись от темы. Напоминаю, что меня интересуют биллборды, – заметила Вера.

– Да Вы послушайте! – замотал головой Хрустов. – Что такое биллборды в наше время? Поймите, что успешный бизнес невозможен без масштабного рекламного воздействия. Не стоит на этом экономить, заверяю Вас как профессионал! Наши специалисты могут разработать всю концепцию рекламной компании…

– Андрей, – резко прервала его Вера. – Давайте договоримся, что вы не будете пытаться меня разводить. Не стоит, правда! Я этого крайне не люблю – есть такой грех. Или мы с вами будем обсуждать тот вопрос, с которым я к вам пришла, или давайте прямо сейчас распрощаемся. Я обращусь в другую компанию, а вы сэкономите ваше время.

Хрустов сник, сдулся, как проколотый воздушный шарик, и смиренно кивнул головой. Интересующие ее вопросы Вера обсудила с ним за десять минут и с облегчением покинула кабинет любителя водоплавающих черепах.

Итак, одно тягомотное дело на сегодня она одолела. Правда, встреча, на которую она собиралась отправиться теперь, была еще неприятнее. Вера лихо припарковала джип у одного из недавно открывшихся модных московских ресторанов, вошла в зал. Из-за одного из столиков поднялся ей навстречу Дима Павленко, совсем недавно часто гостивший в ее квартире напротив Телеграфа. Дима приветственно потряс пышным букетом, радостно объявил:

– Вот! Хризантемы! Как ты любишь.

– Я герберы люблю, Дим, – возразила она. – Ну, не важно, спасибо!

Села за стол, развернула разрисованную обложку меню. Дима поймал ее руку, сдавил пальцы.

– Соскучился! Верка, я страшно по тебе соскучился.

Она поморщилась, отняла руку, подозвала официанта, продиктовала заказ. Затем снова обернулась к Павленко.

– Ты сказал, у тебя ко мне дело, нужно срочно увидеться. Что случилось?

– Вот то и случилось! – с нажимом проговорил он. – Что я по тебе соскучился. Верка, ну это дурь какая-то. Зачем нам ругаться, у нас же все хорошо было!

– Правда? – дернула уголком рта она.

– А что, скажешь, нет? А как мы в Рим летали на выходные помнишь? А как на лошадках твоих катались… Ведь классно было! Да брось ты на меня бычиться! Ведь, главное, из-за херни…

– Я не считаю это херней, прости.

Официант поставил перед ней тарелку с хорошо прожаренным сочным стейком. Вот именно такую еду она любила – простую и сытную. Сколько ни пыталась приучиться светски клевать какие-нибудь фуа-гра-бланманже, все равно мечтала о хорошем куске поджаренного мяса.

Дождавшись, пока Вера утолит первый голод, и, видимо, надеясь, что после еды она подобреет, Дмитрий возобновил натиск:

– Вер, ну правда, глупость же – расходиться из-за того, что я в какой-то сраной статейке написал. Ну тебе-то что с того? Ты же вообще не в теме, у тебя, пардон муа, не журналистское образование. Ты специфики моей работы не понимаешь!

– Чего, прости, я не понимаю? – вскинулась Вера. – Специфики? То есть подлог и клевета – это специфика твоей работы? Я не знала раньше, в чем заключается истинное предназначение журналиста! Ладно, когда ты копался в грязном белье известных людей – это была специфика, с этим я мирилась. Но то, что ты написал про того политика… Про то, что он, якобы, трахает у себя на даче девочек-школьниц… Заметь, не по ошибке написал, не потому, что повелся на ложную информацию. А потому просто, что тебе другой политик хорошо забашлял за слив конкурента. Это ты называешь спецификой работы? Подводить людей под статью за бабло? Скажи, ты себя сам после этого кем ощущаешь?

Дима налился свекольным соком, водянисто-голубые глаза его сузились.

– Я себя человеком ощущаю! Мужчиной, которому необходимо зарабатывать деньги. Не у всех же родители такие…правильные. Не нравится, да, правда жизни? А прожирать, кстати, мои деньги в ресторанах тебе нравилось. Ничего, не отравилась, – грячо возразил Дима.

«Вот мудак! – ахнула про себя Вера. – Как ловко вывернул все!» Ведь это он, паршивый писака, два года назад приехавший покорять Москву из своего Усть-Улимска, так и зыркал глазами на ее квартиру в центре. А услышав про папашу-генерала и про собственный бизнес, немедленно пал на колени с предложением руки и сердца. Это ей первое время приходилось ненавязчиво оплачивать их общие счета в ресторанах, максимально деликатно, чтобы ненароком не задеть тонкую душевную организацию ушлепка. А теперь, значит, он решил выставить ее меркантильной сукой?

– Хватит, а? – неприязненно скривилась она. – Меньше всего меня интересовали твои гонорары. Не такие уж и внушительные, если разобраться. У меня собственных денег всегда было достаточно, как ты только что выразился.

– Ты что, намекаешь, что я – альфонс? Что я ради твоего бабла с тобой связался? – взвился Павленко. – Только деньги-то у тебя все от папочки. А я бы с этим чекистом поганым срать в одном поле не сел. Интересно, это он вырастил в тебе такие железобетонные принципы? Ну как же, в их работе это требуется. Чистые руки и горячее сердце, да? И как тебе его честно и порядочно заработанные баблосы карман не жгут?

– При чем тут мой отец? – устало откинулась на спинку кресла Вера. – Давай закончим на этом, ладно? По-моему, мы друг друга поняли. Мне пора, кстати. Вот! – порывшись в портмоне, она положила на стол несколько купюр. – Чтобы у тебя больше не было поводов обвинять меня, будто это я своей алчностью вынуждала тебя подмахивать грязные статейки.

Она поднялась из-за стола. Дима вскочил за ней следом. По лицу его пошли красные пятна, светлые, чуть вьющиеся замысловато выстриженные волосы взметнулись и криво перечеркнули лоб, дорогие очки в тонкой металлической оправе повисли на кончике носа.

– Сука двуличная! – визгливо выкрикнул он ей вслед. – Унизить меня хочешь? Правду любишь, да? Ладно, получай, я связался с тобой из-за бабла. А ты думала, кто-то станет трахаться с тобой просто так, для удовольствия? Ты же фригидная дура, рыба мороженая. Потому и мужики от тебя бегут, сверкая пятками! Ну как, нравится? Хочешь еще правды? Все твои хваленые принципы ни хрена не стоят. Тебе просто никогда ничего не хотелось по-настоящему, так, чтобы пойти на что угодно. Вот почему ты всегда остаешься чистенькой.

Вера перевела дыхание, выговорила ровно, изо всех сил стараясь держаться, не сорваться до базарного скандала:

– Будь здоров, Дима! От души желаю тебе встретить более темпераментную женщину! – и спокойно встала из-за стола, не обращая внимания на покрывшуюся бордовыми пятнами физиономию Павленко.

Вера вышла из ресторана с ощущением наконец-то выполненной задачи. Объяснение с бывшим любовником было необходимо ей, как необходимо бывает смыть с себя грязь после долгой и измытывающей тренировки в спортивном зале.

Прямые, жаркие лучи юного весеннего солнца ложились на ее лицо, когда она шла по узкому тротуару от выхода ресторана к своей машине. И Вере сделалось отчего-то тоскливо, и странным казалось, что у нее имелась какая-то причина хоть ненадолго впустить в свою жизнь такого неприятного и по сути ничтожного человека как Павленко. Неужели ей было настолько скучно, что она допустила развитие отношений с первым встречным? Что ж, именно своей безрассудности она была обязана сейчас тем отвратительным чувством внутреннего дискомфорта, которое испытывала.

На улице остро пахло весной, и Вере непреодолимо захотелось ощутить вкус жизни, захотелось любви, счастья, на миг отбросить все свое обыденное бытие, как надоевшую и вышедшую из моды одежду. Наконец, она отыскала свой джип среди колонны припаркованных машин, пискнула сигнализацией и тут же выудила из бардачка пачку влажных стерильных салфеток. Она с наслаждением вытерла руки, скомкала салфетку и дернула на себя ручник. Мощный двигатель взревел, и Вера на газах выехала с ресторанной парковки.

До конноспортивного клуба, хозяйкой которого Вера была вот уже три года, она добралась ближе к вечеру. Настроение по прежнему оставалось безнадежно испорченным. Вера решила, что дел на нее сегодня хватит – узнает, все ли в порядке и немножко выездит недавно купленную сноровистую кобылу. Да, решено – прокатится и сразу домой. То есть, не в городскую квартиру – в Москву возвращаться будет уже поздно – застрянешь в пробке намертво, а на дачу, к отцу. Благо, ехать от клуба пять минут – она специально выбрала это место неподалеку от родового гнезда, чтобы, в случае необходимости, можно было спокойно заночевать поблизости.

Навстречу ей тут же бросилась Машка – девчонка лет 14, из местных, поселковых. Лошадей она обожала с детства, вот и прибилась к клубу. Приходила каждый день, помогала на конюшне. Денег не просила, только смотрела преданно, как щенок, чтобы не прогоняли. Вера ухитрилась как-то выделить ей официальную ставку, не полную, конечно, а ровно столько, сколько позволялось по трудовому кодексу работать подростку.