Из песка и пепла
– Во всем остальном.
* * *– Прочему ты все время со мной споришь? – вздохнул Анджело, всплеснув руками.
– Я не все время с тобой спорю! – заспорила Ева.
Анджело закатил глаза, отчаявшись стряхнуть вторую тень. Она преследовала его повсюду, и обычно он не возражал, но сегодня он все утро учил Еву играть в бейсбол – никто в Италии не играл в бейсбол! – и сейчас у него ныла нога. Увы, чтобы о ней позаботиться, сперва нужно было, чтобы Ева ушла из комнаты.
– Так что у тебя за проблемы с ногой? – спросила Ева, заметив его беспокойство. Она уже научила Анджело основам футбола, и, хотя бегал он не очень хорошо, вратарь из него получился отменный. Однако, сколько бы они ни играли вместе, Анджело ни разу не заговаривал о больной ноге, и Ева проявила недюжинное терпение, дожидаясь, пока он сам раскроет ей секрет. Теперь это терпение иссякло.
– Нет у меня с ногой никаких проблем… Просто самой ноги нет.
Ева в ужасе втянула воздух. Отсутствующая нога была еще хуже, чем она успела себе навоображать.
– Можно посмотреть? – почти взмолилась она.
– Зачем? – неловко заерзал Анджело.
– Я в жизни не видела потерянную ногу!
– В том-то и трудность. Нельзя увидеть то, чего нет.
Ева раздраженно выдохнула:
– Тогда я хочу посмотреть на то, что осталось.
– Мне придется снять штаны, – ответил Анджело с вызовом, надеясь ее шокировать.
– И что? – спросила Ева нахально. – Думаешь, меня смутят твои вонючие труселя?
Брови Анджело поползли вверх, и Ева снова сменила тон на умоляющий:
– Ну пожалуйста, Анджело! Никто не показывает мне ничего интересного. Все обращаются со мной как с ребенком.
Все обращались с Евой как с маленькой принцессой. В этом доме с нее буквально пылинки сдували, но Анджело заметил, что она не особенно этим наслаждается.
– Ладно. Но тогда ты тоже покажешь мне что-нибудь интересное.
– Что? – Ева в сомнении нахмурилась. – У меня нормальные ноги. И все тело нормальное. Что мне тебе показать?
Казалось, Анджело на мгновение задумался. Ева была уверена, что он попросит ее показать девчачьи части тела. Если их застукают, дедуля наверняка всыплет обоим по первое число, а бабуля перекрестится, достанет свои черные бусы и начнет молиться. Но Еве тоже было любопытно, и она бы не отказалась, если бы кто-нибудь просветил ее насчет мальчишечьих частей тела.
– Я хочу, чтобы ты показала мне книжку, в которой пишешь. И прочла что-нибудь из нее, – решил Анджело.
Еву такая просьба удивила, но это было все же безопаснее, чем игра в «покажи и назови», и она раздумывала только пять секунд.
– Идет. – Ее ладонь метнулась к нему для быстрого рукопожатия. По недовольному взгляду Анджело Ева поняла, что он беспокоится, не продешевил ли. Уж очень легко она согласилась. Наверняка он подумал, что она пишет о нем. И она действительно писала о нем – но не волновалась, если он про это узнает.
Тем не менее Анджело встряхнул ее ладонь и принялся закатывать правую штанину. Другие флорентийские мальчики круглый год ходили в коротких штанишках, но только не Анджело. В своих длинных брюках и уродливых черных ботинках он выглядел настоящим маленьким мужчиной.
– А говорил, придется снимать штаны! – фыркнула Ева, недовольная, что ее обдурили уже здесь.
– Хотел посмотреть, что ты скажешь. Ну, ты явно не дама.
– Дама! Просто я не из тех глупышек, которые падают в обморок при виде чьих-то подштанников.
Вместо ответа Анджело вытянул ногу – раздвижные стальные стержни, которые одним концом крепились к правому колену и бедру, а другим ныряли в черный ботинок.
Ева в благоговении коснулась их вытянутой рукой.
– Так я могу ходить сам. Это мне папа сделал.
Лицо Анджело исказилось, как и всякий раз при упоминании отца. Тот был кузнецом и обещал научить Анджело тоже делать разные вещи из металла. Чтобы работать руками, ноги не требовались. Но это было до смерти матери. Теперь отец Анджело был в Америке, сам он – в Италии, а здесь никто не собирался учить его кузнечному Делу.
– Она снимается? – Ева явно вознамерилась увидеть его во всей безногой красе.
Анджело расстегнул ремешки и тихонько застонал, словно освободиться от протеза было облегчением. Ева беззастенчиво уставилась на обнажившуюся ногу, которая заканчивалась сразу под коленом. При этом ее рот округлялся все больше, пока не превратился в безмолвную букву О.
Лицо Анджело приобрело смущенное и даже слегка пристыженное выражение, будто он сделал что-то плохое. Ева немедленно сжала его руку.
– Тебе от нее больно?
Кожа, которой был отделан верх протеза, казалась мягкой, и Анджело носил толстый носок, чтобы защитить колено от веса и давления стержней. Но все равно это было не то же самое, что надевать ботинок, и неровно вылепленная культя выглядела натертой и покрасневшей.
– Немного неудобно. Зато я могу ходить сам. До этого я долго пользовался костылями. Стержни раздвигаются, видишь? Они будут расти вместе со мной – по крайней мере еще несколько лет. И когда у меня устает колено, я всегда могу снова взяться за костыли.
– Как ты потерял ногу?
– У меня ее и не было.
– Ты родился без нее?
– Доктор сказал, что, когда я был у мамы в животе, пуповина обвила одну ногу и пережала. Поэтому к ней не поступала кровь, она развилась неправильно и часть ее отмерла. Когда я родился, эту мертвую часть удалили. – Анджело равнодушно пожал плечами. – Мама говорила, никакой трагедии в этом нет – если не делать из этого трагедию.
– Но часть твоей ноги все же выросла правильно. – Ева не сводила глаз с мышц обнаженного бедра.
Анджело тотчас залился краской и начал пристегивать протез обратно, торопясь снова раскатать штанину. От его смущения Ева смутилась тоже. Ей просто хотелось, чтобы Анджело знал: лично она не видит в его ноге ничего ужасного.
– Я упражняюсь каждый день. Прыгаю, наклоняюсь, приседаю. Врачи говорят, чем сильнее я буду, тем больше смогу сделать. А я очень сильный, – добавил Анджело застенчиво, мельком взглянув на Еву, прежде чем опустить глаза. Она улыбнулась и кивнула, явно впечатленная.
Неожиданно Ева вскочила с места и умчалась в свою комнату. Анджело посмотрел ей вслед, гадая, увидит ли ее сегодня еще раз, но она вернулась прежде, чем он успел застегнуть последний ремешок. В руках у нее была черная книжечка. Вместе с ней Ева плюхнулась на кровать совсем близко к Анджело, он дернулся, чтобы освободить ей место, и чуть не свалился на пол. Ева задумалась, ощущает ли он дрожь рядом с ней. Она рядом с ним иногда ощущала, хотя это чувство было по-своему приятным.
Анджело поднял на нее глаза, и Ева узнала этот взгляд. Так временами смотрел на нее отец, когда не понимал, зачем она что-то сделала.
– Ты же хотел увидеть мою книжку? – спросила Ева.
– Я хотел, чтобы ты мне ее показала, – возразил Анджело.
– Ладно. В общем, это моя книга признаний. – Ева открыла мягкую кожаную обложку и перелистнула несколько страниц, не давая Анджело вглядеться чересчур пристально.
– У тебя очень красивый почерк, но я плохо читаю по-итальянски. Говорю хорошо, а читаю только по-английски.
Ева кивнула, обрадованная, что он не сможет так уж легко проникнуть в ее слова и мысли.
– Я думал, это твой дневник. – В голосе Анджело сквозило разочарование. – И кому ты признаешься?
– Ну конечно, это дневник! Просто я в нем признаюсь в разных вещах. Очень личных. – И Ева пошевелила бровями, намекая, что он сейчас услышит строго конфиденциальную информацию. На самом деле обычно она просто описывала события дня, но так звучало солиднее.
– Прочитай мне что-нибудь, – потребовал Анджело.
– А я думала, ты робкого десятка, – прямо сказала Ева. – Но нет, тот еще командир. Я рада.
Анджело постучал по странице, напоминая Еве про их договоренность.
– Ладно. Я прочитаю признание, которое написала про тебя, когда ты только приехал.
– Про меня?
– Ага. Думаю, тебе понравится.
Я так рада, что Анджело приехал. Устала все время быть среди взрослых. Папа говорит, что я умнее и взрослее сверстников, потому что выросла в окружении старых людей. Думаю, это хорошо. Но со старыми иногда скучно. А я хочу играть в прятки и догонялки. Хочу, чтобы было с кем секретничать. Съезжать по перилам, прыгать на кровати, вылезать в окно спальни и сидеть на крыше вместе с другом. И не с таким, который только у меня в голове.
Анджело одиннадцать, он всего на два года старше меня, но я такого же роста, вообще он довольно мелкий. Бабуля говорит, это нормально. Девочки растут быстрее, а он потом догонит. Но он очень симпатичный, и у него очень красивые глаза. Лаже слишком красивые для мальчика.
Хотя это не его вина, конечно. Еще у него волосы вьются как у девчонки. Надеюсь, он будет коротко их стричь и никогда не наденет платье. А то он станет красивее меня, а это мне вряд ли понравится.
Анджело метнул в Еву сердитый взгляд, и она захихикала над его недовольством.
– Да-да, ты очень симпатичный, – поддразнила она его. – Хотя нос великоват.
– Можешь не волноваться, что я стану красивее тебя, – пробурчал он. – Потому что ты самая красивая девочка, которую я встречал.
Стоило Анджело осознать, что он сказал, как все его лицо снова запунцовело.
– Это признание мне не очень понравилось, – добавил он быстро. – Прочитай какое-нибудь другое.
Так Ева и поступила. Она читала ему одно признание за другим, и он слушал ее внимательно, как священник.
1938
17 ноября 1938 года
Признание: иногда я боюсь засыпать.
Прошлой ночью мне опять приснился старый сон. Сон, который я вижу с девяти лет и по-прежнему не понимаю, хотя он, кажется, понимает меня. Я оказываюсь в темноте, но откуда-то знаю, что не одна. Вокруг ничего не видно – только отблеск луны в маленьком окошке вверху стены и какие-то перекладины; со всех сторон выступающие из мрака. Я напугана.
Я знаю, что должна добраться до окна. Неожиданно мои поднятые руки натыкаются на выступ стены, а носки туфель проскальзывают между перекладинами. Я начинаю карабкаться, используя их вместо ступеней.
– Если прыгнешь, нас накажут!
Чьи-то пальцы хватаются за мою одежду, но я отчаянно отбиваюсь, стряхивая их.
– Нас убьют! – причитает какая-то женщина за спиной.
– Подумай об остальных!
– Если прыгнешь, разобьешься, – шипит кто-то еще.
Вокруг нарастает согласный ропот. Но я не слушаю.
Я просовываю голову в окно и пью воздух, словно родниковую воду. Словно саму жизнь. Целый водопад холодной надежды. Я открываю рот и делаю жадные вдохи; и, хотя они не могут унять бушующий в горле пожар, у меня все же прибавляется сил.
Я проталкиваю в окно плечи, цепляясь за все и ничего, извиваюсь, пытаясь освободиться, – и вдруг повисаю головой вниз над неугомонным говорливым миром, сквозь шум которого все равно могу расслышать грохот собственного сердца.
Затем я падаю.
Ева Росселли
Глава 2
Италия
Разбудил Еву отец. Он звал ее по имени и яростно тряс за плечи, пытаясь вырвать из оков сна.
– Ева! Ева!
Он был испуган, она отчетливо это слышала. И его страх заставил бояться ее тоже.
Ева подняла тяжелые веки – и тут же увидела, какое облегчение отразилось на его лице.
– Ева! Ты так меня напугала! – Отец сгреб ее в охапку, смяв одеяла между ними. Его шея пахла сандаловым деревом и табаком, и привычный аромат снова сделал Еву сонной и расслабленной.
– Прости, – прошептала она, не зная точно, за что извиняется. Она спала, только и всего.
– Что ты, mia сага. Не стоило мне поднимать такой шум. Когда ты была маленькой, то порой засыпала так крепко, что Фабия прикладывала ухо к твоему сердечку. Наверное, я позабыл.
Прошло несколько секунд. Папа разомкнул объятие, и Ева снова упала на подушки.
– Мне снился сон, – пробормотала она.
– Хороший?
– Нет. – В этом сне не было ничего хорошего. – Тот же старый сон, про который я тебе рассказывала.
– Вот оно что. На этот раз ты прыгнула?
– Да. Можно и так сказать. Но не сама. Скорее вывалилась из окна. Позволила себе упасть – и проснулась.
– Мы часто пробуждаемся от сна, когда падаем, – успокоил ее отец. – За секунду до того, как приземлиться.
– Это к лучшему, – прошептала Ева. – То падение меня бы убило.
– Тогда зачем ты прыгаешь… во сне? Почему непременно хочешь спрыгнуть?
– Потому что иначе я умру. – Это была правда. Во сне Ева знала это наверняка. Прыгай, или умрешь.
Отец потрепал ее по щеке, словно ей было восемь, а не восемнадцать, почти девятнадцать, – и Ева, схватив его руку, поцеловала ладонь. Он тут же поджал пальцы, словно собирался унести поцелуй с собой, – еще одна их привычка из детства.
Папа был уже в дверях, когда Ева его окликнула:
– Я кричала? Кричала и тебя разбудила?
– Кричала. Но ты меня не разбудила. Я уже не спал.
Часы показывали три утра. Внезапно Ева осознала, каким старым выглядит отец, и эта мысль напугала ее сильнее недавнего кошмара.
– Все в порядке, пап? – спросила она с тревогой.
– Sono felice se tu sei felice. – «Я счастлив, если ты счастлива». Так он всегда отвечал.
– Я счастлива, – нежно улыбнулась ему Ева.
– Тогда в моем мире все хорошо. – И снова те же слова.
Папа выключил свет, и комната погрузилась в темноту. Однако на пороге он задержался.
– Я люблю тебя, Ева. – На этот раз его голос звучал странно, будто сквозь слезы, но Ева больше не видела его лица.
– И я тебя люблю, папа.
* * *Отец Евы, Камилло Росселли, знал, что надвигается. Он думал, что достаточно обезопасил дочь, а может, она была слишком итальянкой, слишком юной и слишком наивной, чтобы не заметить приближающейся бури и думать только о танцах под дождем. Многие ее друзья и понятия не имели, что она еврейка. Большую часть времени Ева не помнила об этом сама. Она не ощущала, что как-то отличается. Конечно, она видела мультфильмы, высмеивающие евреев, случайные унизительные надписи и статьи в газетах Сантино. Папу они приводили в бешенство. Но для Евы все это было чистой политикой, а политика в Италии предназначалась для политиков, а не простых людей, которые обычно лишь пожимали плечами и возвращались к своим делам.
И конечно, она слышала споры Камилло с дядей Августо. Но они постоянно спорили. Всю Евину жизнь они препирались минимум раз в неделю.
– Евреи – чистокровные итальянцы, – говорил дядя Августо. – Синагоги в Италии появились раньше, чем церкви.
– Вот именно, – гневно отвечал Камилло и подливал им обоим вина.
– Мы точно так же теряли друзей и семьи в мировой войне. Все ради защиты своей страны, Камилло! Неужели это ничего не стоит?
Камилло кивал и пригубливал, пригубливал и кивал.
– Если уж на то пошло, фашистам я доверяю больше, чем коммунистам, – добавлял Августо.
– А я не доверяю ни тем ни другим, – возражал Камилло.
Здесь их мнения традиционно расходились, и остаток вечера они проводили, дымя сигарами, приканчивая бутылку и споря, кто хуже – дуче со своими чернорубашечниками или большевики.
– Ни один свободолюбивый еврей не может поддерживать идеологию, основанную на силе и устрашении, – говорил Камилло, наставляя на младшего брата длинный палец.
– Зато, по крайней мере, они не пытаются отобрать у нас нашу религию. Фашистам католический консерватизм так же чужд. Они стремятся скорее к национализму. Даже революции.
– Евреи редко выигрывали от революций.
Здесь Августо издавал громкий стон и раздраженно всплескивал руками.
– И когда ты в последний раз был в синагоге, Камилло? Да ты больше итальянец, чем еврей. Ева хоть знает наши молитвы? Понимает, что сегодня шабат?
От этих вопросов Камилло принимался виновато ерзать на стуле, но отвечал каждый раз одно и то же:
– Я помню, что сегодня шабат, и, уж конечно, Ева знает молитвы! Я еврей и всегда им буду. А Ева всегда будет еврейкой. Не потому, что мы ходим в синагогу. И не потому, что соблюдаем праздники. Это наше наследие. То, кто мы есть и кем будем всегда.
В последнее время эти беседы все чаще сводились к обсуждению антисемитизма, который начал заполнять радиовыпуски и газеты. Шурин Камилло, Феликс Адлер, чей резкий германо-австрийский акцент так отличался от взмывающего, опадающего и перекатывающегося говора остальных членов семьи, даже грозился уехать из Италии, когда в июле в газетах был обнародован «Расовый манифест», отравивший им весь август. Как и каждый год, Росселли проводили отпуск в Маремме, спасаясь на побережье от городской жары, – но Manifesto della Razza настиг их и там, захватил мысли и лишил счастья.
– Муссолини настраивает против нас общество, – раздраженно говорил Камилло. – Утверждает, будто евреи плохо служили своей стране. Конечно же, это мы виноваты в низких зарплатах и высоких налогах. Из-за нас людям негде жить и нечего есть, а школы переполнены. Из-за евреев в Италии не хватает рабочих мест, а уровень преступности постоянно растет!
Августо в ответ лишь фыркал. Он всегда был оптимистичнее старшего брата.
– Эту чушь печатают только газеты, которые хотят вытрясти из правительства побольше деньжат. Уж не знают, как извернуться, чтобы подлизаться к фашистам. Никто им не верит. У итальянцев своя голова на плечах.
– Но итальянцы молчат! Никто не возражает. Нравятся эти писульки нашим друзьям или нет, они с ними мирятся. И мы, евреи, миримся тоже! Мы слишком недавно выбрались из гетто, чтобы обзавестись чувством собственного достоинства. Надеемся на лучшее, готовимся к худшему, а когда это худшее происходит, говорим: ну, мы так и знали. Помнишь кафе на виа Сан-Джана, где я обычно пью кофе по утрам? Кто-то притащил туда старые ржавые ворота. Прислонил к стене напротив и повесил табличку: «Евреям место в гетто». Она там висит уже неделю. Никто ее не снял. И я не снял тоже, – закончил Камилло пристыженно.
– Король положит этому конец, – возразил Августо. – Попомни мои слова.
– Король Эммануил сделает то, что скажет ему Муссолини.
Ева честно слушала, но для нее все они были стариками. Камилло, Августо, Муссолини, король.
Стариками, которые слишком много болтали. А она была юной девушкой, которой меньше всего хотелось слушать.
5 сентября 1938 года, через неделю после их возвращения с моря, вышел новый закон, подготовленный фашистами и подписанный королем. Он постановлял, что евреям отныне запрещается отдавать своих детей в частные либо государственные итальянские школы, а также занимать любые должности в итальянских образовательных учреждениях – от детских садов до университетов. И это был лишь первый из подобных законов.
Ева получила диплом о среднем образовании прошлой весной, но вместо того, чтобы подать документы в университет, решила подождать и изучить варианты. Камилло просил ее не откладывать поступление, но она нарочно тянула время. Пока ее интересовала только музыка. Ева вот уже два года играла в Тосканском оркестре и была самой юной первой скрипкой в его истории. К тому же ее внимания добивались сразу три ухажера – милый еврейский мальчик, игравший на виолончели, молодой католик, игравший преимущественно в невинность, и флорентийский полицейский, который бесподобно смотрелся в форме и любил танцевать. Ева жонглировала ими без малейших угрызений совести и не собиралась оставлять это занятие в сколько-нибудь обозримом будущем. Она была юна и прекрасна, а жизнь хороша. Поэтому она не стала подавать документы. И неожиданно эта дверь перед ней захлопнулась.
Наутро после сна о прыжке Ева проснулась в кошмаре другого рода. Когда она спустилась на кухню к завтраку, Сантино сидел на своем обычном месте за щербатым столом, где Фабия накрывала ему кофе – столовая, говорила она, только для Камилло и Евы, – и читал La Stampa, национальную газету, которую изучал еженедельно от корки до корки. Перед ним лежали еще три газеты. Читая, он то и дело проводил ладонью от бровей до подбородка и повторял «Господь милосердный», словно не мог поверить своим глазам. Фабия плакала.
– Что такое, бабуля? – спросила Ева, немедленно к ней подскочив. Как и всегда, ее мысли первым делом обратились к Анджело. Неужели с ним что-то случилось?
– Новые законы, Ева, – ответил Сантино мрачно и постучал пальцем по газетному листку. – Против евреев.
– Куда мы пойдем? – спросила Фабия Еву. – Мы не хотим от вас уходить!
Ева могла только в замешательстве качать головой. Затем она взяла одну из газет Сантино и углубилась в чтение.
Слезы Фабии были вызваны тем, что не-иудеям больше не дозволялось работать в домах иудеев. И она, и Сантино были католиками. Согласно La Stampa, новые расовые законы также запрещали евреям владеть домами, имуществом и фирмами свыше определенной стоимости. Принадлежащие евреям предприятия не могли нанимать больше ста работников, да и теми должны были управлять неевреи. На «Острике», стекольном заводе Камилло, работало свыше пятисот человек. Отец Евы сам основал компанию и даже получил степень в области химической промышленности, стремясь делать свое дело как можно лучше, благодаря чему добился значительной прибыли.
Но теперь все это не имело значения.
Учителя-евреи должны были не просто покинуть школы и университеты: учебники, написанные евреями, тоже попадали под запрет. Неевреи и евреи больше не могли жениться, а евреи – быть законными опекунами неевреев.
Отец Камилло, Альберто Росселли, родился в гетто. Прошло всего шестьдесят восемь лет с тех пор, как евреи в Италии получили свободу и все права итальянских граждан. И теперь эти права у них вновь отбирали. Отныне евреи не могли занимать должности в политике. Не могли служить в армии. Евреям иностранного происхождения даже не разрешалось находиться в Италии – а это значило, что Феликсу Адлеру, шурину Камилло, предстоит в течение четырех месяцев покинуть страну. Вот только возвращение в Австрию было для него невозможно.
Ева перечитывала статью снова и снова, цепляясь взглядом то за язык, то за отдельные подробности. Общий смысл упорно ускользал. Ей никак не удавалось понять, что происходит. Что уже произошло.
В тот же день дядя Августо, тетя Бьянка, Клаудия и Леви собрались у них дома, чтобы с разной степенью скептицизма обсудить случившееся, пока наконец все семья не погрузилась в напряженное молчание. Дяде Августо оставалось только скрести в затылке.
– Почему опять так происходит? Почему евреи? Вечно евреи!
Камилло сказал Сантино и Фабии, что в законах наверняка есть лазейки и он обязательно что-нибудь придумает. Но, хотя он успокаивал всех как мог, Ева впервые в жизни ему не верила.
* * *Вечером Ева взяла шляпку, сумочку и, не в силах больше выносить сгустившуюся над виллой тучу, отправилась в семинарию. Прошло три года с тех пор, как она виделась там с Анджело в последний раз.
Сперва Фабия и Ева навещали его почти каждый день. Так ему было легче свыкнуться с переселением под новую крышу; а потому, едва у него выдавался свободный часок, они втроем отправлялись в тратторию поесть джелато или поиграть в шашки на площади. Падре Себастиано, директор семинарии, делал Анджело заметные поблажки – с учетом его семейных обстоятельств и регулярных пожертвований Камилло. Так что Фабия вязала, Анджело с Евой болтали и смеялись, и это придавало ему сил до следующей встречи.
Медленно, но верно Анджело расстался с образом маленького сироты и превратился в настоящего итальянского семинариста, влившись в ряды Других юношей, чьей общей целью была карьера католического священника. Однако после того, как ему исполнилось пятнадцать, Анджело попросил Еву не приходить больше к воротам семинарии. По его словам, это вызывало неодобрение и подтрунивания других учеников. Ева тогда только рассмеялась и воскликнула: «Но мы же семья!»
Губы Анджело дрогнули, словно он хотел что-то сказать, но предпочел дождаться, когда Фабия отойдет.
– Да что такое, Анджело? – фыркнула Ева, упершись ладонями в бедра.
– Мы с тобой не родственники.
– Но мы одна семья!
Это внезапное отвержение причинило Еве боль, однако Анджело был непреклонен, как умел только он.
– Ты слишком красива, а я слишком к тебе привязан. Ты мне не сестра, не кузина и вообще не родственница, – упрямо повторял он, как будто эта правда делала больно ему самому. – Другие мальчики тоже считают тебя красивой. И говорят про тебя разные вещи. Про тебя и про меня. Так что лучше тебе не приходить.
После этого их отношения изменились. Ева перестала ждать Анджело у ворот семинарии, и, хотя от школы до виллы, которую они оба называли домом, было всего пять кварталов, теперь Ева виделась с ним только на каникулах или выходных, когда он приходил навестить бабушку с дедушкой.