Память и имя
– У нас нет никакой нашей любви, я тебя больше не люблю.
Роман не ожидал такого долгого сопротивления, он посмотрел на неё внимательнее: «неужели разлюбила, а ведь как пылала!» – и вдруг ему стало страшно: «а как же он, ведь он не может без неё?».
– Галя, прости! Я виноват! Не выгоняй меня! Я не смогу жить без тебя!
– Проживёшь! – сказала она жёстко.
Он развел руками и понуро пошёл к двери. Вот эта понурость её и добила. Долго сдерживаемые слезы хлынули из глаз, она их не вытирала, плакала молча, надеясь, что Роман не обернётся. Он обернулся, увидел её залитое слезами лицо, рванулся к ней:
– Галочка!
И она его не оттолкнула.
Наступил июнь, с тёплыми, длинными, казавшимися бесконечными днями и с короткими, моментально пролетавшими ночами. В субботу двадцать первого июня у Бэллы было прекрасное настроение. Накануне в диспансере ей сказали, что обе каверны у нее совершенно зарубцевались, и она снимается с учета, а посему она и хотела это событие отметить: в воскресенье днём пойти с Ноликом в кино на «Фронтовых подруг» с любимой Зоей Федоровой, а вечером позвать гостей. Но Нолик приехал из Алабина встревоженный и шепотом рассказал ей, что у них в части показывали американский фильм «Семья Оппенгейм» [28] о преследованиях евреев в Германии:
– Ну, а если связать это с тем, что месяца полтора назад…Постой, постой, дай вспомнить, когда это было? А, да, тридцатого апреля! – память у Нолика была фотографическая, особенно, когда это касалось военных событий, – по радио сообщили о высадке геpманских войск в Финляндии, а «Правда» в тот же день написала о прибытии в поpт Або двенадцатитысячного контингента вермахта, то создается впечатление, что скоро может начаться война.
Бэлла смотрела на него расширенными от ужаса глазами и не хотела, но верила. Спать легли поздно, и в ту ночь любили друг друга долго, как будто перед концом. Проснулись они от беготни в коридоре и громкого стука в дверь. Голос Ноликиного отца прокричал:
– Включите радио! Война! Молотов [29] выступает!
Нолик вскочил и сунул штепсель в розетку.
– …Это неслыханное нападение на нашу страну, – послышался размеренный голос Молотова, – является беспримерным в истории цивилизованных народов вероломством. Нападение на нашу страну произведено, несмотря на то, что между СССР и Германией заключен договор о ненападении и Советское правительство со всей добросовестностью выполняло все условия этого договора…
Началось! Нолик судорожно начал одеваться.
– …Теперь, когда нападение на Советский Союз уже свершилось, Советским правительством дан нашим войскам приказ – отбить разбойничье нападение и изгнать германские войска с территории нашей родины.
«Значит, какие-то территории уже оккупированы!» – пронеслось у Нолика в голове.
– … Правительство призывает вас, граждане и гражданки Советского Союза, ещё теснее сплотить свои ряды вокруг нашей славной большевистской партии, вокруг нашего Советского правительства, вокруг нашего великого вождя товарища Сталина. Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!
Дверь распахнулась настежь, и в комнату влетел белый, как бумага, отец:
– Что же будет, сынок?
– Будем драться!
Он захлестнул вокруг пояса ремень, отработанным движением заправил за него на спине складки гимнастерки:
– До свидания, папа!
Он обнял отца и поразился его худобе. Обнял впавшую в столбняк Бэллу:
– Я позвоню! – Надел фуражку и вышел.
Ноликина дивизия отправлялась на фронт первого июля из Тушина, бывшей подмосковной деревни, недавно получившей статус города. Бэлла вышла из дома засветло, добираться было не близко. Сначала на метро до «Сокола», что от её станции «Арбатская» с пересадкой было минут тридцать пять, а потом ещё минут сорок ехать на трамвае до, как быстро проговорил ей вчера по телефону Нолик, расположения его части, «она дислоцируется на аэродроме в Тушино. Так что, если хочешь повидаться, (хочешь повидаться! она только этим и жила все эти восемь дней с начала войны), то приезжай пораньше». Поезд довёз её до станции «Сокол», она вышла, и на неё дохнуло забытым, совсем не городским запахом влажной ещё с ночи травы, деревьев и навоза. Вокруг стояли довольно неказистого вида деревенские домики, обнесённые серыми заборами, из-за которых слышалось куриное квохтанье и временами коровье взмыкивание. Пасторального вида местность эту перерезали трамвайные пути. В отдалении она увидела большое скопление народа и пошла по направлению к нему, догадавшись, что там, наверное, и есть трамвайная остановка. Чем ближе Бэлла подходила к толпе, тем неувереннее она себя чувствовала. Выросшая в стране, где всё надо было брать с бою (будь то мясо в магазине или поездка в автобусе), она была не из робкого десятка, но огромная, клубившаяся на остановке толпа, состоявшая большей частью из женщин, устрашала. Подошёл трамвай. Нечего было и думать о том, чтобы залезть в него. Открылись двери, толпа пошла на абордаж. Не дождавшись конца посадки, трамвай, увешанный в открытых дверях людскими гроздьями, тронулся. Прошло нескончаемых пятнадцать минут. Показался ещё один трамвай. И опять всё повторилось, с той только разницей, что вместе со всеми в штурме трамвая теперь участвовала и Бэлла. Ей удалось вскарабкаться по ступеням и даже схватиться за железный столбик, отделяющий сидение кондуктора от двери, но втиснуться вовнутрь она не смогла. Зажатая в дверях, осыпаемая бранью кондукторши, которая из-за таких хулиганов, как Бэлла, не могла закрыть двери, она вдруг боковым зрением увидела чьи-то бледные скрюченные пальцы, в последнем усилии старающиеся удержаться за поручни, а потом и ту, кого они и удерживали, висящую сзади неё на подножке, вот-вот готовую свалиться на рельсы такую же, как и она, молодую женщину.
– Хватайся за меня, не бойся, я крепко держусь! – прокричала ей Бэлла.
Женщина с трудом оторвала одну руку от поручней, и крепко обхватила Бэллу за талию, продолжая другой за них держаться. Так они и ехали в обнимку до следующей остановки, и тогда женщина соскользнула со ступенек и растаяла в толпе, и Бэлла о ней забыла. Трамвай тащился довольно долго, с натугой останавливаясь и с такой же натугой трогаясь; и всё это время Бэлла, которой удалось всё-таки продвинуться вглубь вагона, чтобы отвлечься, через головы смотрела в окно, на не спеша проплывавшие справа такие же, как и на Соколе, деревенские домики, на белую церковь слева, на облитые тёплым, солнечным светом верхушки деревьев в Покровско-Стрешневском парке, через который они ехали минут десять, а потом всё пропало – это они въехали в туннель под каналом Москва – Волга, а когда из-под него вынырнули, то увидели вдали серую равнину Тушинского аэродрома, всю покрытую, как оказалось при ближайшем рассмотрении, воинскими палатками, а за ними задранные хвосты самолетов с пятиконечными звездами. Трамвайные двери раскрылись и выпустили истомившихся людей, сразу припустивших по направлению к аэродрому. Бэлла бежала вместе со всеми, с ужасом понимая, что в такой толпе она Нолика никогда не найдет. Вход на аэродром преграждали ворота, у которых стоял часовой с винтовкой. Наткнувшись на эту преграду, толпа испуганно затормозила. Рядом с воротами возвышался большой навес, на котором было приколочено крупными буквами написанное объявление: «Граждане провожающие! Прощание с личным составом будет производиться в 11:00 в течение часа. Просьба соблюдать спокойствие!». Рядом с навесом на небольшом отдалении друг от друга стояли шесты с номерами команд. Бэлла вспомнила, что Нолик несколько раз повторил ей: «Не забудь, моя команда тридцать сороковая», – и, немного успокоенная тем, что всё так хорошо организовано и никакой неразберихи нет и в помине, пошла разыскивать нужный ей номер. Было уже десять часов. Солнце припекало изрядно, но Бэлла не пошла под навес, а стояла у своего номера, чтобы не пропустить Нолика, когда он появится. Народ всё прибывал, и она опять оказалась в гуще толпы, и страх не увидеть его, не попрощаться перед расставанием накатил на неё с новой силой, и она начала пробиваться в первые ряды, не обращая внимания на эпитеты, которыми те, сквозь кого она пробивалась, награждали её. Ровно в одиннадцать вдалеке за воротами показались строем идущие военные. Толпа заволновалась, но осталась стоять, устрашённая часовым с винтовкой. Офицер, идущий впереди строя, подошел к запертым воротам и охрипшим, сорванным голосом прокричал через них в мегафон:
– Граждане провожающие! Сейчас у нас состоится митинг, а потом вы сможете проститься со своими родными и близкими.
Бэлле, стоявшей у самой сетки ворот, хорошо были видны не только лицо говорившего, но и лица стоявших в строю, но Нолика среди этих чужих лиц не было. Какой-то небольшого роста человек в синем костюме, ни имени, ни должности которого Бэлла от волнения не расслышала, вышел вперёд и начал митинг:
– Товарищи! – громко раскатилось в воздухе. – Сегодня мы провожаем на фронт наших доблестных бойцов, наших мужей, сыновей и братьев, которые грудью защитят отечество и разгромят вероломного врага, коварно напавшего на нашу страну…
Было очень тихо по обе стороны ворот. Загипнотизированные речью оратора люди, отрешившись на мгновенье от тяжёлого недоумения, вызванного сводками Информбюро о повсеместном отступлении Советских войск, внимали ему со страстью обречённых, общей верой веривших, несмотря ни на что, в скорую победу.
– «Пусть ярость благородная вскипает, как волна, – вдруг запел оратор, и толпа, как один человек, подхватила эту новую, появившуюся на третий день войны, грозную песню, – идёт война народная, священная война!». После чего митинг был закончен, ворота раскрылись, и строй рассыпался на группы, которые дисциплинированно двинулись к своим номерам, но по дороге были смяты взорвавшейся криком толпой, ринувшейся им наперерез. Ну, всё, – ухнуло у Бэллы в голове, – не найду!
И вдруг в этом смешении лиц она увидела его.
– Нолик, – закричала она отчаянно, – Нолик!
Он обернулся на крик, бросился к ней, и обнял так крепко, что она на мгновение задохнулась. Потом отстранился немного, и она увидела, что он за это время не то чтобы похудел, но как-то осунулся и постарел что ли. Бедный мой мальчик, – подумала она, впервые ощутив прилив чуть ли не материнской жалости к нему, – мой бедный, бедный мальчик!
А он, и, не подозревая ничего такого, смотрел на неё со своим всегдашним восторгом, не отрываясь, как бы стараясь ещё лучше запомнить родное, любимое лицо, чтобы ничему не дать стереться в памяти во время разлуки. Они долго стояли молча, обнявшись, а потом заговорили одновременно:
– Бэлла, Нолик…, – и засмеялись.
– Я напишу тебе сразу, как прибудем на место, – начал он опять, – и аттестат буду присылать, чтобы ты не голодала.
– Да что ты, не надо!
– Как не надо? Надо, ты же жена… – и после паузы… – Папе скажи, что я его люблю и не сержусь на него.
– Скажу.
– И ещё, – он оглянулся и понизил голос: Конечно, мы победим, разобьём их наголову, в Москву они не войдут, но…, – он помолчал немного, – если ситуация станет опасной, уезжай, эвакуируйся куда-нибудь подальше, а я тебя найду всё равно, не бойся.
– Никуда я не поеду, я тебя буду ждать дома.
– Дома, не дома, жди!
Они опять обнялись и так и простояли до конца свидания. И когда кончилось отпущенное им время, он ушел.
Всю обратную дорогу Бэлла тихо проплакала, слезы, которые она весь этот мучительный день копила внутри, лились теперь безостановочно, и она их даже и не вытирала. Но на неё никто не обращал внимания (у всех было одно горе!), кроме усталого небритого мужика, который подошел к ней на пересадке в метро, тронул за локоть, она обернулась, и сказал простуженно:
– Не плачь, дочка, вернётся твой. И мой сын вернется. Должен. Я его сегодня проводил. -
И пошел, тяжело загребая ногами.
Не успела Бэлла открыть своим ключом входную дверь, как к ней по коридору бросился Ноликин отец.
– Бэллочка, – она удивилась, он никогда не называл ее Бэллочкой, – Бэллочка, я хочу с вами поговорить.
– Конечно, проходите, – она открыла дверь в их с Ноликом комнату.
Ноликин отец тяжело опустился на стул и вдруг зарыдал, зарыдал так тяжело и безнадёжно, что Бэлла испугалась.
– Простите меня! Я виноват перед Вами! Виноват, что чинил препятствия с женитьбой, что не пускал сюда жить. Никогда не прощу себе этого. Если Нолик погибнет, я этого не переживу.
Бэлла подошла, наклонилась и поцеловала трясущуюся седую голову:
– Он не погибнет.
Бэлла
Нолик написал с фронта два письма и пропал. Бэлла машинально продолжала ходить на работу, отоваривать карточки, вместе с соседкой по квартире Верой бегать по звуку тревоги (Москву уже с середины июля начали бомбить) в метро на станцию «Арбатская», которая была в десяти минутах от дома. Поначалу, прихватив с собой подушку, а соседка Вера почему-то резиновые ботики, они бегали туда каждый раз, как только слышали по радио: «Внимание, внимание, воздушная тревога!», но потом, устав от почти еженощной беготни, Бэлла решила это дело оставить и даже как-то научилась, если и не спать, то, по крайней мере, дремать под самолётный рёв и грохот зениток, а потом и вовсе перебралась к матери. Мать с Наумкой, Ниной, Яшкой и переехавшими к ним Любой с Шуркой (Любин муж был призван в первые дни) обрадовались ей несказанно, и она даже пожалела, что не сделала этого раньше. Миша и Семён были на фронте. Миша, с трудом вырвавшийся вместе с женой из Литвы, население которой дружно стреляло по грузовикам, увозивших незваных советских «братьев» [30], через уже пылавший Минск добрался до Москвы и сразу же пошел в военкомат, а с ним, к ужасу всей семьи, и его двадцатидвухлетняя жена, решившая воевать со своим Мишенькой плечом к плечу. Факт, что она была уже два месяца как беременна, её не останавливал, и на все мольбы пытающейся образумить её матери, хоть и укладывающей в дочерин рюкзак куски байки будущему младенцу на приданое, но, тем не менее, не смирившейся с её безрассудством, она беззаботно отвечала, что на фронте тоже рожают. Их послали на западный фронт под Калинин, на аэродром в Мигалово, создавать оборонительный рубеж, который они и создавали до тех пор, пока в октябре не началось отступление войск и с этих рубежей, и Миша пошел вместе со всеми отступать дальше, а явно беременную Алю отправили домой в Москву, после чего вся семья, кроме Алиного отца, работавшего врачом в одном из московских госпиталей, получила документы на эвакуацию и уехала в Свердловск, чтобы с миллионами других москвичей попытаться выжить на холодном и голодном Урале, и где она в марте сорок второго и родила девочку, названную Инночкой. Семён с июля начал ездить по фронтам с концертными бригадами, инициатором которых он и был, появляясь в Москве только для того, чтобы получить новое назначение, помыться и уехать снова развлекать в перерывах между боями измученных людей, отвлечь их от изматывающей работы, называемой войной. Роман, который по возрасту не подходил к отправке на фронт, вместе с такими же, как он, непригодными к военной службе, с одной устаревшего образца винтовкой на троих пошёл рыть противотанковые окопы вокруг Москвы. Через четыре месяца он, завшивленный и голодный, один из немногих уцелевших, появился дома, счастливо унеся ноги от фашистских танков, которые даже и не заметили препятствий, сооруженных ополченцами на их пути к Москве. Он вернулся домой четырнадцатого октября, а пятнадцатого в Москве началась паника. И было отчего. 13 октября пала Калуга, после чего началось генеральное наступление на Москву. Даже в центре было слышно далёкую канонаду. Вечерами над горизонтом то и дело вспыхивали зарницы. По городу прокатился слух, что немецкие танки уже на подступах к городу в подмосковных Крюково, Левобережная и Химки, и вот-вот появятся в центре, на улице Горького, куда прорываются от Речного вокзала. Очень часто объявляли тревогу, но на это даже как-то и не обращали внимания: привыкли. Пятнадцатого октября Бэлла, вышедшая утром из дома, чтобы, как всегда, идти на работу, почувствовала сильный, как при пожаре, запах гари, от летающих в воздухе чёрных хлопьев жжёной бумаги, а потом увидела бегущих, нагруженных узлами и чемоданами людей, штурмом берущих трамваи и автобусы, сплошной поток «эмок» и грузовиков, везущих куда-то плачущих женщин и детей, и каких-то непонятных личностей, некоторых даже с винтовками, останавливающих эти машины, выбрасывающих из них пассажиров, кричавших страшные слова, от которых у нее похолодело в животе: «Бей евреев! Они суки Россию продали, нечем защищать Москву, нет винтовок, нет патронов, нет снарядов. Евреи всё разграбили!». Милиционеры слонялись рядом, покуривали, на мольбы избиваемых, отводя глаза в сторону, индифферентно отвечали: «Нет инструкций». Ад разверзся, и его дышавшее смрадом чёрное нутро уже было готово поглотить впавшую в столбняк Бэллу, когда сильный толчок в спину привёл ее в себя. Она обернулась. Старуха одной рукой волокла тяжеленный узел, другой упирающуюся маленькую, лет трёх девочку в одной туфельке. Потерянная туфелька, уже затоптанная, валялась позади на тротуаре. Бэлла схватила её, догнала старуху с девочкой (они затормозили), и начала натягивать туфельку на беленький носочек:
– Скажите, что происходит? Где пожар, куда все бегут?
– Документы жгут, немцы вот-вот войдут, вот люди и бегут, – прокричала старуха. – И ты, девка, не стой, беги, пока не поздно!
Легко сказать «беги», а работа? Бэлла прекрасно знала, что бывает при неявке на работу, да ещё в военное время. Она должна туда дойти. И она пошла, а потом побежала, но очень скоро была остановлена свалкой в дверях гастронома на Кировской, где она после переезда к матери отоваривала карточки. Двери его были настежь распахнуты, из глубины неслись истошные крики и тяжёлый мат. Время от времени магазинные недра извергали из себя растерзанных людей с тушками кур и уток в руках, банками консервов и коробками конфет. Полная, восточного вида женщина, выскочившая на улицу в обнимку с большой бараньей ногой, была сбита с ног мужиком, который, вырвав у неё эту ногу, наставительно проговорил:
– Вот так вам, жидам, и надо, а то хапаете всё, что не попадя. Всю страну разворовали.
– Я не еврейка, я армянка! – заплакала женщина, ползая по заплеванному тротуару.
– Армян, грузин, все вы бляди! Русскому человеку дышать от вас нечем.
Тут Бэлла, ставшая свидетелем этой сцены, увидела, что мужик в стельку пьян.
– Как вы смеете! Фашист! – крикнула она, бросаясь к женщине, все ещё сидящей на тротуаре, и пытаясь помочь ей подняться.
Мужик с удивлением поднял на неё налитые кровью глаза:
– А ты чего за них заступаешься, гражданочка? – почти миролюбиво спросил он. – Тебе-то что? Ты-то тут при чем?
И пошел, прижимая к себе, как трофей, отбитую в честном бою баранью ногу, и недоуменно пожимая плечами. Бэлла не помнила, как добралась до дому. За что, за что? – билось у неё в голове.
Мать, увидя её в подтеках слёз лицо, испугалась донельзя:
– Дочка, что случилось?
– Мама, нас все ненавидят, даже больше, чем немцев! – захлебывалась в рыданиях Бэлла. – Немцев боятся, а нас ненавидят! Мама, за что, за что? Что мы им сделали?
К её плачу хриплым басом присоединился проснувшийся Яшка. Шурка, евший за столом кашу, отложил ложку и тоже начал всхлипывать. Мать в растерянности заметалась между ними. Схватила на руки плачущего Яшку, вложила ложку в Шуркину руку, прикрикнула:
– Ешь, твоё здоровье на дне тарелки! – потом кинулась к Бэлле утешить, но вместо утешения заплакала сама.
И столько безысходности было в её тихих всхлипываниях, что у Бэллы, которая никогда не видела мать плачущей, даже на похоронах отца, сразу высохли слезы. Она присела рядом, прижалась к материнскому плечу, и так они и сидели какое-то время, а потом мать утёрла лицо рукой, встала и сказала будничным голосом:
– Управдом приходил, сказал, что будут раздавать гранаты жильцам и винтовки тоже. Дескать, ваш дом угловой и обороняйте его, товарищи жильцы, стойко, особенно по ночам. А то сигнальщики вражеские ночью светят фонариками, и самолеты немецкие нас бомбами забрасывают. А если сигнальщиков увидите, пускайте их сразу в расход. – Помолчала немного: В расход, легко сказать, да я курицу никогда зарезать не могла, а то человека… А ты, – она обернулась к Бэлле, – на улицу пока не выходи. Мало ли что, всякое может случиться. В моменты безумия, вот как сейчас, толпа всегда крови жаждет.
– Но почему нашей крови? В чём мы провинились?
– Не знаю, дочка, наверное, в том, что дали им Бога. Ладно, что об этом говорить. Это всегда было и всегда будет.
– А как же равенство и братство?
– Вот за это они своего Бога и распяли, а теперь ему поклоняются. А народ его ненавидят – подумала, – но не все. Людей хороших много, больше, чем губителей. Я в это всю жизнь верила и сейчас верю. И вас в этой вере вырастила. Садись, поешь, я каши пшённой наварила. И я с тобой сяду. Господи, хоть бы Нина с Любой вернулись живые, где их носит весь день?
Следующий день начался, как всегда, под бой Кремлевских курантов по радио и песни «Священная война», которую играли теперь каждое утро, да еще под гудки паровоза с Павелецкого вокзала; а потом пошли леденящие кровь сводки о победах вермахта, прерываемые заверениями, что, несмотря на захват Калуги, Ржева и Калинина, победа будет за нами. На улицу никто из женщин больше не выходил, питаясь слухами, которые приносили соседки по квартире: Москва окружена, товарищи из числа членов партии и правительства пятки смазывают, на улицах паника, в магазинах драки, душат старух, молодежь бандитствует, правительство безмолвствует, а может, его уже и нет, этого правительства, евреев или похожих на них бьют; сегодня утром видели своими глазами как двоих – пожилого мужчину с рыжей бородой и девушку, они запечатанные ящики везли – вытащили из машины и начали бить; они кричат: «мы не евреи, мы архив везём», – куда там! всё разбросали, а что с этими несчастными сделали, кто знает, мы еле ноги унесли. Всегда такая энергичная, Бэлла впала в ступор. Она понимала, что надо что-то делать, но что? Бежать со всеми, сидеть дома, записаться на фронт? Но как она может бросить мать и Яшку с Шуркой? Прошли ещё два мучительных дня осадного сидения. Наконец двадцатого октября к вечеру она решилась выйти из дома: надо было достать какой-нибудь еды, утром детям сварили последнюю пшёнку. Мать и сёстры не пускали, порывались идти сами, но мысль о том, что погромщики могут наброситься на её маму или сестер только потому, что они темноволосые и кареглазые, приводила в ужас, поэтому, собрав всю свою решимость, которой становилось все меньше и меньше, она сунула все деньги и карточки в лифчик и, сказав «не волнуйтесь, меня не тронут, я не похожа», вышла на знойную улицу. Там был всё тот же ад, но её он уже не устрашал. Она шла сквозь него невидимкой, отталкиваясь от налетавших на неё людей, уклоняясь от острых чемоданных углов, лавируя между машинами. Сизый дым слоился на горизонте, вдалеке ухали зенитки, с рёвом, от которого закладывало уши, пролетели два серебряных истребителя ЯК-3 (она видела их на фотографии в газете и опознала по остроносости), стадо свиней, погоняемое двумя женщины, прошло мимо. Вдруг из металлической тарелки над головой (она как раз вышла на Кировскую) раздались оглушительные позывные «Широка страна моя родная», а за ними «Внимание, внимание! Сейчас по радио будет передано выступление председателя городского Совета трудящихся Москвы товарища Пронина». Она остановилась, торопиться всё равно было некуда: она уже поняла, что достать еды не сможет – пустые магазины, попадавшиеся по пути, зияли разбитыми окнами, за которыми уже ничего не было. Ещё раз прозвучали позывные, а за ними раздался спокойный размеренный мужской голос:
– Товарищи! В последние дни в столице безответственные элементы подняли панику. Были случаи бегства руководителей крупных предприятий без эвакуационных ведомостей, а также ряд случаев хищения социалистической собственности…
Бэлла с удивление увидела, что, ещё за минуту до этого стоявшая одна, теперь она была окружена плотной толпой, безмолвно внимавшей, как и она, голосу, сулящему надежду.
…В Москве вводятся осадное положение и комендантский час… Лица, покидающие свой пост без надлежащего распоряжения об эвакуации, будут привлекаться к строгой ответственности… Возобновляется работа предприятий общественного питания и бытового обслуживания, культурно-зрелищных учреждений, а также всех видов городского транспорта… Москва была, есть и будет советской!
Толпа все еще молчала, ожидая продолжения, но поняв, что это всё, закричала и зааплодировала. И Бэлла зааплодировала вместе со всеми, неожиданно ощутив необычайный прилив энергии, которая, казалось, в эти страшные дни покинула её навсегда. Какая она была дурочка, как она могла поддаться панике, впасть в отчаяние, подумать, что все их бросили, как будто они жили не в интернациональном социалистическом государстве, а где-нибудь при капитализме, где каждый за себя? Товарищ Сталин думает о них, он строго накажет виновных, а настоящих советских граждан спасёт и Москву фашистам не отдаст. И, охваченная счастьем от того, что всё страшное и непонятное, творившееся в эти дни в городе почти позади, она помчалась домой. Но на полдороге остановилась, спохватившись: Господи, а продукты-то? Продукты-то она не достала! Как же прийти домой с пустыми руками? Она повернулась и пошла обратно. К её удивлению её любимый магазин «Чай», китайская фанза с зелёной крышей, был открыт, и там что-то продавали. Она вошла и увидела, что продают печенье, конфеты и чай, но никакого ажиотажа вокруг не было, кому они были нужны в такое время, баловство одно! Даже не отойдя в сторону, чтобы никто не видел (не до стыдливости было!), Бэлла полезла в лифчик, достала все деньги, пересчитала, отложила на всякий случай сто рублей, а на оставшиеся сто купила четыре коробки печенья, ничего другого всё равно не было, и (не удержалась!) полкило шоколадных конфет. Чая покупать не стала: можно и кипятку попить! Домой она вернулась в восьмом часу и уже из-за двери услышала тревожные голоса, среди которых она различила Галин. Как только она вошла, все женщины бросились к ней: живая! Бэлла смущённо положила на стол свои деликатесы: вот, всё, что нашла, больше ничего не было! Яшка с Шуркой, увидев такие роскошества, на мгновенье остолбенели, а потом с ликующими криками бросились к столу, но были остановлены на полдороге: сначала тушёнку.