Память и имя

– Какую тушёнку? – удивилась Бэлла, – где взяли?

– Я принесла, – отозвалась Галя, – по карточкам в министерстве получила, и, понизив голос, обращаясь к матери: – Ну, мам, так договорились, завтра с утра, а детей убрать?

– Галя, не торопись, подумай. Ты уверена, что ты этого действительно хочешь? – просительно начала мать. – Может, не надо? А вдруг навсегда бездетной останешься?

– А что делать? Такие времена пошли. Госбанк через неделю эвакуируется, Роман должен ехать, и я с ним. Не до детей.

– Так ты решила избавляться завтра, здесь? – дрожащим голосом задала вопрос Бэлла (страшное слово «аборт» она произнести не могла).

– Да, – тихо, не сказала, прошелестела Галя. – Бэлле показалось, что она вот-вот заплачет. – Ну, я пошла.

– Oставайся ночевать, на улицах сейчас опасно, не уходи.

– Не пойду, – легко согласилась Галя.

Они легли вместе с Бэллой на брошенной на пол старой перине и долго не могли заснуть, ворочались и вздыхали.

Доктор Сухов пришёл ровно в десять. Он был их хороший знакомый, лет двадцать уже, с тех пор, как они переехали в Москву, лечил от разных болячек, и поэтому, когда Галя позвонила, откликнулся незамедлительно. Нина с Любой увели детей в пятиметровку, а мать с Бэллой остались ассистировать. Со стола сняли скатерть и вместо неё положили принесенную доктором клеёнку; он велел матери нагреть воды, сам прокипятил на керогазе, принесенном из кухни, устрашающего вида ножницы, щипцы, зонд, зеркало и скальпель (Бэлла старалась на них не смотреть), разложил их на чистой марлечке, потом открыл бутыль со спиртом, налил его на три пальца в стакан, долил до краев водой и поднес к Галиному лицу:

– Выпей, голубушка, да не бойся, жива будешь!

Она, стуча зубами о стекло, выпила. Потом легла на стол, задрала халат до пояса – обнажилось бедное, беззащитное, жёлтое в пробивающемся через плотно задернутые шторы свете дня и электрической лампочки тело – врач подошел к столу, мать встала по правую руку от него, комната вдруг закружилась, и Бэлла едва успела присесть на диван, как всё пропало. Пришла она в себя от Галиных стонов и запаха крови. Она посмотрела в направлении стола. Галя, бледная, как мертвец, с закушенными губами лежала на нём, а доктор доставал из неё какие-то кровавые ошмётки, которые ещё недавно были ее ребенком. Ненависть против несправедливости жизни, против Романа, который был частью этой несправедливости, жалость к сестре, за эту несправедливость расплачивающуюся, к матери, которая должна была видеть, как кромсают её дочь, и не только видеть, но и помогать этому, поднялась к самому горлу, грозя вот – вот вылиться наружу. Понимая, что выходить в коридор нельзя, а то, не дай Бог, соседи узнают и ещё чего доброго сообщат, куда надо (советское законодательство за аборты карало сурово!) она схватила таз, который стоял на полу, и, содрогаясь в мучительных конвульсиях, вырвала в него весь свой ужас, накопившийся в ней за последние четыре дня. Никто, ни мать, ни врач, даже не повернули головы в её сторону, и она была этому рада: стыдно было за свою слабость. Прошло ещё сколько-то времени. Наконец, врач бросил в лоток звякнувшие металлом щипцы и сказал, обращаясь к Гале:

– Ну, всё, голубушка, экзекуция закончена. Как ты себя чувствуешь, ничего?

– Ничего, – с трудом разлепив спёкшиеся губы, прошептала Галя.

– Ну и хорошо. Осторожненько слезай со стола, мы поможем, и ложись на диван. – Он указал на диван, на котором сидела Бэлла, и она вскочила, как ошпаренная. – Полежать придется денька два, постельный режим обязательный, если не хочешь осложнений. А если почувствуешь себя плохо, звони сразу! Это, – он показал на таз, полный крови и еще чего-то, легко узнаваемого, на что смотреть было невыносимо, – в брезентовый мешок и на помойку, сейчас же! И клеенку надо вымыть, я её с собой заберу.

Бэлла схватилась было за таз, но мать, посмотрев в Бэллино бледное лицо, отобрала его у нее, сказав:

– Нет, нет, я сама, а ты лучше клеенку вымой, доктору уходить надо.

После чего полезла в карман платья, вытащила свёрнутые в трубочку несколько бумажек и протянула врачу. Он с негодованием оттолкнул её руку:

– Не возьму, Анна Соломоновна, и не настаиваете! В такое время, как сейчас, денег не беру. Был рад помочь. Звоните, если что.

Галя пролежала у них не два дня, а целых десять: кровь никак не останавливалась, и Роман уехал в Казань без нее. Не мог не ехать. Происходила эвакуация золотого запаса, и за неподчинение распоряжениям и приказам военных властей можно было загреметь под трибунал. Два раза приходил доктор Сухов, озабоченно хмурился, нажимал на живот, лез зеркалом в истерзанные недра (Бэлла выходила из комнаты) и наконец, сказал, что если завтра, от силы послезавтра кровотечение не остановится, то процедуру придётся повторить. И, как бы убоявшись его слов, на следующий день все прекратилось, а ещё через день Галя собралась домой, но тут неожиданно приехал Семён. Похудевший и почерневший, он вошел в комнату, оглядел всех, обнял мать, сунул мальчишкам, сразу к нему бросившимся, по галете, которые он вынул из кармана шинели, увидел Галино бескровное лицо, безмолвно глянул на мать: что случилось? – она так же безмолвно качнула головой в ответ, и сказал голосом, не терпящим возражений:

– Я вчера ночью вернулся, послезавтра уезжаю на фронт опять. Сегодня утром был в Министерстве культуры, записал вас на эвакуацию в Омск, отправляетесь завтра с Ярославского вокзала. Вещи взять только самые необходимые, в основном тёплые, в Сибири уже зима. Ну и кастрюль пару, чайник, каждому по подушке, по одеялу там какому-нибудь, ну я не знаю, простыни. Ладно, разберётесь сами. В восемь быть на вокзале. Документы не забудьте. Ты куда? – обратился он к Бэлле, которая рванулась к двери.

– Я к Гале Поповой, сказать, что уезжаю, – запнулась…, – а можно и её тоже с нами?

– Что значит с нами, а её семья? – спросил Семен.

– А что её семья? Отец с мачехой и мачехиными дочерями эвакуировался две недели назад, ещё во время паники, а Галю оставил квартиру сторожить. Ты же знаешь, как они к ней относятся.

– Вот негодяи! Ладно, беги к ней, скажи, чтобы с вами завтра на вокзал явилась, я попытаюсь что-нибудь сделать. Нельзя ее одну оставлять, ни родных, никого. Ну, ладно, я пошёл. Завтра увидимся.

Галя Попова сидела в комнате и слушала пластинку Утёсова «Сердце, тебе не хочется покоя» [31]. Вокруг был разгром: кровати с непокрытыми в ржавых пятнах матрасами, совершенно пустой буфет с раскрытыми застеклёнными дверцами, шифоньер с болтающимися, освобождёнными от одежды вешалками.

– Собирайся! – на одном дыхании выпалила Бэлла. – Завтра в восемь утра на Ярославском вокзале.

Галя безучастно взглянула:

– Ты о чём?

– В эвакуацию поедешь вместе с нами. Сенечка велел тебя не оставлять.

В Галиных глазах мелькнуло какое-то подобие мысли.

– Правда, – недоверчиво спросила она, – вы, правда, меня с собой берете? – Родной отец бросил подыхать, а вы… – она заплакала.

– Ты нам не чужая и, вообще, кончай сырость разводить! – нарочито суровым голосом, боясь, что сама расплачется, приказала Бэлла, – а лучше собери тёплые вещи. Где они у тебя? – она подошла и пошире распахнула шифоньер. В нём одиноко висел голубой плащ.

– Мачеха мои зимние вещи тоже прихватила, пальто и всякое такое, сказала, что в Москве я всегда что-нибудь куплю, а они в эвакуации нет, – отвечая на безмолвный Бэллин взгляд, произнесла извиняющимся голосом Галя.

– А твой отец? Он ей разрешил?

– А ему на меня наплевать. Ему бы только, чтобы его не трогали. Иногда мне даже кажется, что я ему не родная, что меня подкинули.

– Ладно, о вопросах родства поговорим потом, а сейчас пошли к нам, у Нины, кажется, есть телогрейка.

Примечания